Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
ся на
позицию перед Можайском и что все этому сильно рады, так как
теперь уже несомненно ждут генеральной баталии. "Но приготовься,
- писал Базиль, - услышать горестную весть, которая меня как гром
сразила. Бедный Митя Усов, как я сейчас узнал, опасно ранен
осколком бомбы в ногу в деле на реке Осме. По слухам, его
отправили с фельдшером, в коляске раненого князя Тенншева, в
Москву. Сообщи это скорее Илье; встретьте бедного, пригласите
заранее Карла Ивановича, если и его с другими врачами не взяли у
вас из Москвы. Друг души моей! Отрада моей жизни! Увидимся ли мы
с тобою, увидимся ли с ним еще на этом свете? Наш Митя Усов
ранен! Этот румяный, кудрявый мальчик! Не верится... Вот оно,
начинается!.. Спаси тебя, его и всех вас господь! Твой В.
Перовский".
Это письмо уже не застало Авроры в Москве. Она за сутки перед тем
уехала с Тропининым в Любаново. Арапчонок Варлашка подал княгине
на подносе письмо Перовского.
- Мать пресвятая богородица! Французы у Можайска! - вскрикнула
Анна Аркадьевна, пробежав письмо и роняя его с очками на пол. - А
она, безумица, поблизости к врагам, в Любанове... Ранен Митенька!
Маремьяша, Влас! Где мои очки? Кучеров сюда! спешите!.. спасайте!
барышню в полон возьмут!..
XII
Через неделю после успения няня Арина с внучкой Феней поздно
вечером сидела на крылечке новоселовского дома Усовых. Староста
Клим и кое-кто из стариков и молодых парней мелкопоместной
деревушки сидели тут же, на ступеньках. Убирая свой и господский
хлеб, крестьяне замешкались и, ввиду противоречивых слухов, не
решались уходить вслед за другими. Сидя здесь, они толковали, что
вести идут нехорошие, что битвы, по молве, происходят где-то уже
недалеко и как бы враги вскорости не нагрянули и в Новоселовку.
Кто-то, проезжавший в тот день из окрестностей Вязьмы, сообщил,
что там недавно уже слышали громкую, хотя еще отдаленную пушечную
пальбу.
- Ведь вот барина старого нет, он за Волгой. Что делать? -
толковали крестьяне. - Приказу от начальства уходить тоже нету;
как тут беречь господское и свое добро?
- Да и куда и с чем уходить? - сказал кто-то. - Татариновцы
двинулись, а их свои же в лесу, за Можайском, и ограбили.
- Надо ждать, ох, господи, - объявил Клим, - без начальства и
уряда не будет; объявятся, подождем.
В тот день Арина что поценнее перенесла в амбары и в кладовые.
Часть вещей, которых она пока не успела спрятать, лежала у
ближней кладовой, на траве. Давно стемнело. Месяц еще не всходил.
- А что, бабушка Ефимовна, скажу я тебе слово! - прокашливаясь,
отозвался с нижней ступеньки подвижной и еще не старый, хотя
совершенно лысый мужичонка Корней, ходивший по оброку не только в
Москву, но и в Казань и даже в Петербург. - Не обидитесь?
- Говори, коли не глупо и к месту, - с достоинствам ответила
Арина.
- Слыхать, бабушка, - начал Корней, - быдто Бонапарт так только
Бонапартом прозывается, а что он - потайной сын покойной царицы
Екатерины; ему матерью было отказано полцарства, и он это пришел
ныне судить за своего брата Павла, царевого отца.
- Толкуй, дурачина, пока не урезали языка, - притворно зевнув,
возразил староста Клим. - Статочное ли дело? Эка брешут, собачьи
сыны!
- Право слова, дяденька... и быдто того Бонапарта бояре, до
случного часа, прятали, держали в чужих землях, а ноне и
выпустили... он всему свету и объявился... идет за брата судить.
- Эй, не ври! - важно поглаживая бороду и взглянув на Арину,
сурово перебил Клим. - Кругом такая смута, врага ждут, а они...
- На что же его выпустили? - с некоторою тревогой спросила
Ефимовна.
- Отдай, мол, мою половину царства, - продолжал рассказчик, - а
тебе будет другая; и я, мол, в своей освобожу мужиков... отдам им
всю землю и все как есть вотчины... и быдто станем мы не царскими
слугами, а Бонапартовыми... вот убей, толкуют!
- Ну, влепят тебе, Корнюшка, исправник, как наедет, и я скажу! -
произнесла, вставая и оправляя на себе платок, Арина. - Вот
так-то, прослышав, наспеет невзначай, да и гаркнет: "А где тут
Бонапартовы подданные? Давай их сюда!" Ну, тебя первого под ответ
и возьмет. Мужики, почесываясь, замолчали. Слышались только
вздохи да движение на ступенях стоптанных лаптей.
- А постой, дяденька, постой, - отозвался кто-то, - из-за
мельницы, - бабушка быдто колеса... чуть не на лесорах... Все
замерли, вглядываясь в темноту. Стали действительно слышны звуки
колес, медленно подъезжавших к двору.
- Феня, свечку! - крикнула Арина, бросаясь в дом. - Клим Потапыч,
отворяй ворота... так и есть, наш исправник... Не то телега, не
то, кажись, его бричка...
Когда Ефимовна и Феня со свечами снова явились на пороге, у
крыльца стояла сильно запыленная крытая телега. Мужики, в
почтительном молчании, без шапок, окружали кого-то бледного,
неподвижно лежавшего на соломе, в телеге. Клим, жалобно
всхлипывая, целовал чью-то исхудалую руку, упавшую с соломы.
Арина поднесла свечу к лицу подъехавшего и, ахнув, чуть не упала.
- Митенька, родной ты мой! - вскрикнула она, глядя на лежавшего в
телеге.
- Узнала, голубушка, - раздался чуть слышный, детски кроткий
голос, - ну, вот и довезли... Слава богу, дома! А уж я просил,
боялся, не доеду... Воды бы, чайку!.. Жажда томит...
В телеге был раненый Митя Усов. Мужики, пошептавшись с Климом,
бережно внесли его в комнаты. Более же всех суетился и старался,
неся молодого барина, говоривший о Бонапарте лысый Корней.
- Так это - Митрий Миколаич? Бедный! Ну, точно с креста снятый! -
говорил он, выйдя в девичью и утирая слезы.
- Мы двух везли, - толковал здесь Климу фельдшер, умываясь, -
подполковника тоже, князя Тенишева; сперва ехали в князевой
коляске...
- Где же князь-то? - спросил Клим.
- Сложили в Гжатске, помер... ваш про то и не знает, думает, что
того велено сдать в госпиталь... коляска же обломалась, насилу
нанял мужичка довезти.
- А наш ангел будет ли жив? - несмело спросила Ефимовна. -
Молодой такой, красавчик, мой выходимец! Вот нежданное горе, вот
беда! И за что погубили дите?
- Будет жив, - ответил фельдшер, как-то смущенно глянув в сторону
красными от бессонницы и пыли глазами. - Рана тяжела, ну да
господь поможет... добраться бы только до Москвы: там больницы,
лекаря.
Арина, глянув на образ, перекрестилась, крикнула еще кое-кого из
дворовых баб и с засученными рукавами принялась за дело. Комнаты
были освещены. На столе в зале запыхтел самовар. Наумовна достала
из кладовой и взбила на кровати покойной барыни пуховик и гору
подушек, велела внести кровать в гостиную, накрыла постель белою
простыней и тонким марселевым одеялом, освежила комнату и
покурила в ней смолкой. Сюда она, с помощницами, перенесла и
уложила Митю. Фельдшер обмыл его страшную, зияющую рану, сделал
перевязку и надел на больного чистое, вынутое няней, и пахнувшее
калуфером и мятой белье. Митя все время, пока готовили ему
комнату и делали перевязку, был в лихорадочном полузабытьи и
слегка бредил. Но когда он выпил стакан горячего, душистого чаю и
жадно потребовал другой с "кисленьким" и когда раскрасневшаяся
седая и полная Ефимовна принесла и подала ему к чаю его любимого
барбарисового варенья, глаза Мити засветились улыбкой
бесконечного блаженства. Он дал знак рукой, чтоб остальные, кроме
няни, вышли.
- Голубушка моя, нянечка! - произнес он, хватая и целуя ее
загорелую, черствую руку. - Смолка, калуфер... и барбарис!.. Я
опять в родном гнезде... Боже! как я боялся и как счастлив...
удостоился! Теперь буду жить, непременно буду... Где он? Где,
скажи, Вася Перовский?
- Известно где: в походе, родимый, там же, где был и ты, -
ответила, вглядываясь в своего питомца, Арина, - как уехал с
тобой, два месяца о вас слуху не было, спаси вас матерь божия!
- Два месяца! - удивленно воскликнул Митя. - Кажется, было вчера.
Он закрыл глаза и помолчал. - Еще, няня, чайку... Вот, думали мы
с Перовским, поживем здесь осенью, - произнес Митя, окидывая
глазами окружающее. - Ах, это кровать мамы!.. Хорошо ты
придумала, нянечка... Где батюшка? Уж, видно, не видаться мне с
ним... Где Ильюша и что Аврора Валерьяновна, невеста Перовского?
- Батюшка в Саратовской губернии, у родных, а Илья Борисович,
слышно, в Москве. Из Любанова же сказали, что он эти дни
собирался туда - распорядиться тамошним добром. Ведь тамотка
какая усадьба - дворец, а всякого устройства, припасов и вещей
сколько! Да слышно, что и барышня Аврора Валерьяновна собиралась
с ним туда же. А Ксения Валерьяновна с дитей в Паншине.
- Ах, няня, голубушка, пошли, - заговорил Митя, - в ночь
сегодня... недалеко ведь; повидать бы... Видишь ли, отца нету, я
попросил бы у нее благословения... Ведь это помогает... она же
такая богомольная, добрая... а я, няня, надо тебе сказать... то
есть признаться... ведь еще ранее Перовского ее так полюбил...
- Что ты, что ты, голубчик! Господь тебя спаси! вот дела! -
воскликнула, крестясь, Арина. - А в Любаново, отчего ж, можно
послать, с охотой... Арина, отирая слезы, вышла. Послали за сыном
ключницы, Фролкой. Тот вскочил на водовозку.
- Да смотри, пучеглазый, на овраги-то, - наставлял его Корней, -
барский ведь конь, а темень какая.
Митя, напившись чаю, тихо и сладко заснул. Ефимовна погасила
свечу и при свете лампадки, не смыкая глаз, просидела у его
изголовья всю ночь. Перед рассветом раненый стал метаться.
- Что тебе, Митенька? воды? неловко лежать?
- На батарею!.. Целься прямо... идут! - говорил Митя в бреду. -
Вон, с конскими хвостами на касках...
Няня перекрестила его и тронула за голову и руки. Больной был в
сильном жару. После боя и выстрелов ему пригрезился весенний
вечер в поле. Он с Авророй мчался куда-то на лихом аргамаке и все
стремился ее обнять. Она ускользала. Он шептал: "Аврора, Аврора,
это я, посмотри!" Ефимовна, видя метание больного, разбудила
фельдшера, спавшего на стульях за дверью.
- Что с ним? - спросила она шепотом, глядя на осунувшиеся,
покрытые багровыми пятнами щеки Мити. Фельдшер, подойдя к
больному на цыпочках, посмотрел на него и молча махнул рукой, как
бы говоря: "Ничего, оставьте его; все идет как следует; я тут
останусь и досмотрю". Успокоенная Ефимовна перекрестила Митю и
вышла. Близился рассвет. Фролка возвратился из Любанова. Илью
Борисовича и барышню Аврору Валерьяновну там ждали на другой день
к вечеру. Арина решилась обрадовать этим Митю, когда наступит
утро. "Пусть спит, сердечный, во сне полегчает , даст бог! -
думала она. - Напьется опять утром чаю, покушает, а там подъедут
и из Любанова". Натоптавшись с вечера и ночью в кладовых, в
погребе и в амбаре, Ефимовна прикорнула где-то в сенях и уснула.
На заре она вошла в дом. В комнатах было тихо. Старуху удивило,
что фельдшер, вопреки его словам, находился не в спальне при
больном, а в девичьей. В окно брезжил рассвет. Приготовленные к
перевязке бинты и корпия лежали здесь нетронутыми. Фельдшер,
боком прислонясь к окну, как бы что-то рассматривал в
посветлевшем дворе. "Вот странно! - тревожно подумала Арина,
заметив, что плечи фельдшера вздрагивали. - Не то он плачет, не
то... неужто спозаранку выпил?" Она даже покосилась на шкаф с
бутылками настоек и наливок: дверки шкафа были заперты. Няня, в
раздумье, направилась в комнату Мити.
- Не ходите! - как-то странно шепнул сзади ее фельдшер. - Или
нет, все равно, идите...
Арина с необъяснимым страхом вошла в гостиную. Митя тихо лежал
здесь, закинув руку за красивую в светло-русых кудрях голову. Его
странно заострившееся миловидное лицо, с чуть видными усиками и
пробивающеюся бородкой, точно улыбалось, а полуоткрытые голубые
глаза пристально и строго глядели куда-то далеко-далеко, где,
очевидно, было столько нездешнего, чуждого людям счастья.
XIII
Комнаты огласились плачем. Митя Усов скончался. В зале, на том же
столе, где с вечера гостеприимно пыхтел самовар и пахло калуфером
и смолкой, лежал в мундире покойник. Плотники в сарае ладили
гроб. Ожидали из Бородина старика священника, который крестил
Митю и подарил ему голубей. Покойника уложили в гроб; в головах
зажгли свечи. Ефимовна, впереди крестьян, с горьким плачем
молилась, простираясь перед гробом. Заходившее солнце косыми
лучами светило в окна залы. Русые и черные головы бородатых и
безбородых крестьян усердно кланялись в молитве. "Соколик ты мой,
не пожил, - думала Арина. - И ружье по твоему заказу наладили, и
пистолеты... Вырыли яму тебе в саду, где ты ребенком бегал, тут
же, невдали от дома, на холму... далеко с него будет видна твоя
могилка..." Нанятый фельдшером до Москвы возница во дворе ладил
обратно свою телегу. Фельдшер рассчитывал добраться к ночи до
Колоцкого монастыря, чтобы оттуда возвратиться к наступавшей
армии. Подъехал священник. Начали служить панихиду. За деревьями,
у мельницы, в это время показались какие-то всадники. Мелькали
лошади, пики, кивера.
- Батюшки светы, французы! - крикнул кто-то во весь голос у
сарая. Поднялась суета. Дали знать в дом. Крестьяне, выбежавшие
оттуда на крыльцо, увидели во дворе кучку военных. То были
казаки. Впереди их ехал усатый, седой и плотный, с черными
бровями, саперный офицер.
- Кто здесь хозяева? - окликнул офицер мужиков. - Доложите
господам.
- Старик хозяин, ваша милость, за Волгой, а молодого привезли
раненого из армии... утречком кончился здесь! - ответил Клим с
поклоном. - Это служим панихиду...
Офицер набожно перекрестился.
- Ишь крестится, - шептали мужики, - не француз, нашей веры.
Офицер слез с коня и с казачьим урядником вошел в дом. По
окончании панихиды он отозвал Клима в сторону.
- Ты староста?
- Так точно-с, - ответил, гордо выпрямляясь, Клим.
- Ну, вот тебе, староста, приказание, - негромко объявил офицер.
- Скоро, может быть, даже завтра... здесь, в окрестностях, явится
вся наша армия... будет большое сражение. Клим побледнел и
понурил голову.
- Усадьба ваших господ не на месте, - продолжал офицер, - ее
велено снести... Да ты слушай и со образи - велено немедленно...
сегодня же... На том вон холме, у Горок, поставятся пушки, будет
батарея, может, и большой редут... а дом и усадьба ваших господ -
под выстрелами, будут мешать... понял?
- Не на месте! Под выстрелами! - удивленно, топчась ногами,
проговорил сильно озадаченный Клим. - Но куда же снести и легкое
ли это дело?
- А вот увидишь, - строго проговорил сапер, сдвигая черные
кустоватые брови.
- Наши же хибарочки, избы? Всего семь дворов... куда их? Экий
разор!
- Ваши внизу, под горой: посмотрим, может, еще и останутся.
- А покойник? - спросил, озираясь, Клим.
- Отпеть, да с богом и хоронить. Только живее! смеркает! -
торопливо заключил, не глядя на него, офицер. - Прежде же всего
удали баб... этого вою чтоб поменьше... Клим объявил приказ
Арине. Убитая горем, растерянная старуха остолбенела.
- Батюшка, ваше благородие, - вскрикнула она, падая в ноги
офицеру, - не разоряй! Мне заказан господский дом; может, они,
лиходеи, и так еще уйдут... Куда вынести, где спрятать экое
господское добро? Сколько накоплено, нажито! Отцы ихние, матери
хлопотали...
Офицер, с досадой подергивая усы, отозвал в конец залы священника
и фельдшера. Размахивая руками и сердито смотря куда-то в
сторону, как бы грозя там кому-то, он переговорил с ними и вышел.
Священник велел дьячку опять зажечь свечи и облачился. Началось
отпевание. Покойника наскоро вынесли и опустили в могилу. Пока
его зарывали, велели запрячь старую господскую бричку, одели
обеспамятевшую Арину в шубейку, посадили ее в бричку с Феней и с
фельдшером и отправили в Любаново. Близился вечер.
- Там тебе, бабушка, будет спокойнее, - утешал ее фельдшер, - с
богом! Я вас туда провожу. Господа сберегут вас, а то село,
слышно, в стороне, не под пушками...
- Жгите, голубчики, жгите, коли на то воля господня! -
причитывала, уезжая, Арина. - Не один усовский дом погибнет; всем
нам гибель и смерть... Бричка и телега спустились в околицу.
- Ну, а теперь ты, староста, и вы, ребята, слушать! - обратился
офицер еще строже к Климу и мужикам. - За работу, да живее...
выносите, прячьте, куда знаете, добро вашего господина, да и
ваше... сроку вам час, много два... а там соломы, огня!
- Родимые, да что же это, - заголосил кто-то из толпы мужиков, -
толковали о врагах, а тут свои...
- Бунтовать? - крикнул офицер. - Против воли начальства? А
виселица? Ларионов, вяжи его!..
Казаки и саперы рассыпались по двору. Мужики бегали, не помня
себя от страха, и выносили разную кладь. Сверкнул огонь. Кто-то с
пучком пылающей соломы побежал в сенник. Загорелся скотный двор.
Дым укрыл взгорье. Бабы и дети неистово голосили.
Становилось темно. От Любанова лесистым косогором к Новоселовке в
это время мчалась на ямских небольшая городская карета. В ней
сидели Илья Тропинин и Аврора. Дорогу и ближайшие окрестности еще
было видно. Оба путника молчали. Им попадались навстречу одинокие
и кучками казаки, осматривавшие окрестность. До Новоселовки
оставалось версты три. Еще ее не было видно за густым лесом.
Илья, не обращая внимания на казаков, думал о раненом Мите,
Аврора спрашивала себя: "Если Митя так опасно ранен, что с
Базилем? Он так стремился; уже начались сражения..."
- Что это, будто зарево впереди? - вдруг спросила Аврора. Илья
выглянул из кареты.
- Так и есть! Ямщик, - крикнул он в окно, - где это горит? Не в
стороне ли Новоселовки?
- Должно, там... захотелось, видно, бабам свежего хлебушка, ну,
овин... и не убереглись.
Лошади пробежали еще несколько минут. Лес кончился. За ним
открылась зеленая, пересеченная холмами долина; за долиною синели
новые леса и холмы. На одном из пригорков широким пламенем,
далеко распростирая зарево, пылало несколько зданий. Крылатая
мельница, еще не вполне охваченная пламенем, чернела среди клубов
дыма и огненных полос. Над нею в искрах метались и вились тучи
голубей. Снизу из долины послышался стук колес; на дороге, между
кустов, показался экипаж.
- Ох, ох! соколики! - жалобно причитывал женский голос. - Родимые
решилися... конец свету...
То были Ефимовна и Феня с фельдшером. Их остановили, осыпали
расспросами. Илья был поражен, едва стоял на ногах. Учившийся под
его наблюдением, его любимый крестный брат и друг так нежданно
скончался. Слезы катились из его глаз. Он то крестился, то
извергал проклятия на французов.
- Вот она, вот... я всегда предрекал, роковая необходимость! -
проговорил он, сжимая кулаки. - Цивилизованные варвары,
узаконенный разбой!
Аврора усадила Арину с собой, Феню на козлы с кучером, а
фельдшера на запятки и еще раз взглянула на пылавшую
новоселовскую усадьбу. "Необходимость, - мыслила она, содрогаясь,
- уставы, законы войны... Но кому было нужно и чем вознаградят,
искупят смерть этого молодого, прекрасного, над кем теперь это
зарево? Проклятия злодею, измыслившему эту войну! И неужели на
него, как на его предшественника Марата, не найдется новой смелой
Немезиды, новой Шарлотты Корде?" Карета помчалась обратно по
полю, к которому в наступившую ночь, по обеим сторонам старой
Смоленской дороги, уже надвигалась и становилась на позиции вся
русская армия. Платя без счета вольным и почтовым ямщикам,
Тропинин к обеду следующего дня добрался с Авророй, Ефимовной,
Феней и фельдшером до Москвы. Едва войдя к княгине, он объявил,
что долее медлить невозможно. Подъезжая к Москве, он и Аврора со
стороны Можайска уже слышали за собой раскаты сильной пушечной
пальбы. Анна Аркадьевна, выслушав рассказ Мавры, стала было опять
под разными предлогами медлить.
- Ну что же, французов разобьют, прогонят! - говорила она.
Илья вышел из себя.
- Это безрассудно! - вскрикнул он. - Умоляю вас, grand'maman
(Бабушка (франц.).), немедленно уезжайте, иначе будет поздно, вас
прямо захватят в плен, ограбят, напугают, убьют.
- Ax, mon cher (Мой дорогой (франц.).), - ответила с
недовольством княгиня Шелешпанская, - уж и в плен! Меня-то,
старуху? Впрочем, хороший мой, зови