рашковой литовской шапке, ординарец Фигнера был - Аврора
Крамалина. Сперва скитание в оставленной французами Москве, потом
почти четырехнедельное пребывание в партизанском отряде сильно
изменили Аврору. С коротко остриженными волосами и обветренным
лицом, в казацком чекмене или в артиллерийском шпенцере, с
пистолетом за поясом и в высоких сапогах, она походила на
молоденького, только что выпущенного в армию кадета. Фигнер, щадя
и оберегая вверенную ему Сеславиным Аврору, тщательно скрывал ее,
известные ему, происхождение и пол и, ссылаясь на молодость и
слабые силы принятого им юнкера, почти не отпускал ее от себя.
Офицеры сперва звали новобранца - Крама-лин, а потом, со слов
казаков, просто - Крам. Иные из них, в начале знакомства, стали
было трунить над новым товарищем, говоря о нем: "Какой это воин?
красная девочка!" Но Фигнер, намекнув на высокое родство и связи
новобранца, так осадил насмешников, что все их остроты
прекратились, и на юнкера никто уже не обращал особого внимания.
Состоя в ординарцах у Фигнера, Аврора почти не сходила с коня.
Все удивлялись ее неутомимому усердию к службе. Голодная,
иззябшая, являясь с разведками и почти не отдохнув, она в
постоянном, непонятном ей самой, лихорадочном возбуждении всегда
была готова скакать с новым поручением.

Одно ее смущало: холодная, почти зверская жестокость ее командира
с попавшими в его руки пленными. Тихий с виду и, казалось,
добрый, Фигнер на ее глазах, любезно-мягко шутя и даже угощая
голодных, достававшихся ему в добычу пленных, внимательно
расспрашивал их о том, что ему было нужно, пересыпая шутками,
записывал их показания и затем беспощадно их расстреливал.
Однажды, - Аврора в особенности не могла этого забыть, - он
собственноручно после такого допроса пристрелил из пистолета
одного за другим пятерых моливших его о пощаде пленных.

- Зачем такая жестокость? - решилась тогда, не стерпев, спросить
своего командира Аврора.

- Слушайте, Крам, - ответил он, ероша космы своих волос, - зачем
же я буду их оставлять? ни богу свечка, ни черту кочерга! все
равно перемерзли бы... не таскать же за собой...

Авроре у ошмянского постоялого двора, при виде жалобно жавшихся
друг к другу с обернутыми тряпьем лицами и ногами итальянских
солдат, вспомнилась другая сцена. За два дня перед тем Фигнер, с
частью своей партии, также отлучился для особой разведки к
местечку Сморгони. Возвратясь к остальным, он рассказал, что и
как им сделано.

- Представь, - обратился он к гусарскому ротмистру, бывшему в его
отряде, - только что мы выглянули из-за кустов, видим, у мельницы
французская подвода с больными и ранеными, - очевидно,
обломалась, отстала от своего обоза, и при ней такой солидный и
важный, в густых эполетах, французский штаб-офицер... Мы вторые
сутки брели лесом, без дорог, измучились, проголодались и вдруг -
что же увидели? собачьи дети преспокойно развели костер и варят
рисовую кашу. Ну, я их, разумеется, и потревожил; смял с налета,
всех перевязал и начал укорять; такие вы, сякие, говорю, пришли к
нам и еще хвалитесь просвещением, такие, мол, у вас писатели -
Бомарше, Вольтер... а сами что наделали у нас? Их командир, в
эполетах, вмешался и так заносчиво и гордо стал возражать. Ну, я
не вытерпел и был принужден, разложив на снегу попонку,
предварительно предать его телесному наказанию.

- Предварительно? - спросил ротмистр. - А после? что ты с ними
сделал и куда их сбыл?

Фигнер на это молча сделал рукой такой знак, что Аврора
вздрогнула и тогда же решила, при первом удобном случае, опять
проситься обратно к Сеславину. Как она ни была возбуждена и
вследствие того постоянно точно приподнята над всем, что видела и
слышала, она не могла вынести жестоких выходок Фигнера. Более же
всего Авроре остался памятен один случай в окрестностях Рославля.
Фигнеру от начальства было приказано, ввиду начавшейся тогда
оттепели, собрать и сжечь валявшиеся у этого города трупы лошадей
и убитых и замерзших французов. Он, дав отдых своей команде,
поручил это дело находившимся в его Отряде калмыкам и киргизам.
Те стащили трупы в кучи, переложили их соломой и стали поджигать.
Ряд страшных костров задымился и запылал по сторонам дороги. В
это время из деревушки, близ Рославля, ехала в Смоленск проведать
о своем томившемся там в плену муже помещица Микешина. Ее возок
поравнялся с одною из приготовленных куч. Калмыки уже поджигали
солому. Путница видела, как огонь быстро побежал кверху по
соломе. Вдруг послышался голос кучера: "Матушка, Анна Дмитриевна!
гляньте... жгут живых людей!" Микешина выглянула из возка и
увидела, что солома наверху кучи приподнялась и сквозь нее сперва
просунулась, судорожно двигаясь, живая рука, потом обезумевшее от
ужаса живое лицо. Подозвав калмыков, поджигавших кучи, Микешина
со слезами стала молить их спасти несчастного француза и за
червонец купила его у них. Они вытащили несчастного из кучи и
положили к ней в ноги . Возок поехал обратно, в деревушку
Микешиных Платоново. Фигнер узнал о сердоболии калмыков. Он
подозвал своего ординарца.

- Скачите, Крам, за возком, - сказал он Авроре, - остановите его
и предложите этой почтенной госпоже возвратить спасенного ею
мертвеца.

- Но, господин штаб-ротмистр, - ответила Аврора, - этот мертвый
ожил.

- Не рассуждайте, юнкер! - строго объявил Фигнер. - Великодушие
хорошо, но не здесь; я вам приказываю.

Аврора видела, каким блеском сверкнули серые глаза Фигнера, и
более не возражала. "Я его брошу, брошу этого жестокосердого", -
думала она, догоняя возок. Настигнув его, она окликнула кучера.
Возок остановился.

- Сударыня, - сказала Аврора, нагнувшись к окну возка, -
начальник здешних партизанов Фигнер просит вас возвратить взятого
вами пленного.

Из-под полости, со дна возка приподнялась страшно исхудалая, с
отмороженным лицом, жалкая фигура. Мертвенно-тусклые, впалые
глаза с мольбой устремились на Аврору.

- О господин, господин... во имя бога, пощадите! - прохрипел
француз. - Мне не жить... но не мучьте, дайте мне умереть
спокойно, дайте молиться за русских, моих спасителей.

Эти глаза и этот голос поразили Аврору. Она едва усидела на коне.
Пленный не узнал ее. Она его узнала: то был ее недавний
поклонник, взятый соотечественниками в плен, эмигрант Жерамб.
Аврора молча повернула коня, хлестнула его и поскакала обратно к
биваку, "Ну, что же? где выкупленный мертвец"? - спросил ее,
улыбаясь, Фигнер. "Он вторично умер", - ответила, не глядя на
него, Аврора.

Об этом Аврора вспомнила, пробираясь под лай цепного пса к
рабочей избе постоялого двора. Она остановилась под сараем, в
глубине двора. Здесь, впотьмах, она услышала разговор двух
французских офицеров кавалерийского пикета, наблюдавших за своими
солдатами, которые среди двора поили у колодца лошадей.

- Ну, страна, отверженная богом, - сказал один из них, - не
верилось прежде; Россия - это нечеловеческий холод, бури и всякое
горе... И несчастные зовут еще это отечеством!.. (Et les
malheureux appellent cela une patrie!)

- Терпение, терпение! - ответил другой, с итальянским акцентом. К
ним подошел третий французский офицер. Солдаты в это время повели
лошадей за ворота. Свет фонаря от крыльца избы осветил лицо
подошедшего.

- Это вы, Лапи? - спросил один из офицеров.

- Да, это я, - ответил подошедший. То был статный, смуглый и
рослый уроженец Марселя, майор Лапи. Он, как о нем впоследствии
говорили, стоял во главе недовольных сто тринадцатого полка и
давно тайно предлагал расправиться с обманувшим их вождем
французов.

- Что вы скажете? Ведь он действительно бросил армию и скачет...
припоздал, по пути, в замке здешнего магната; ему тепло и сыто, а
нам...

- Я скажу, что теперь настало время!.. Мы бросимся, переколем
прикрытие...

Аврора далее не слышала. Сторожевой пес, рвавшийся с цепи на
Мосеича и других двух путников, которые в это время въехали во
двор, заглушил голос майора. Аврора, сказав несколько слов
уряднику, пробралась в черную избу. Полуосвещенные ночником нары,
лавки и печь были наполнены спящими рабочими и путниками. Сняв
шапку и в недоумении озираясь по избе, Аврора думала: "От кого
доведаться и кого расспросить? неужели ждут Наполеона? Боже! что
я дала бы за час сна в этом тихом теплом углу!"

- Обогреться, паночку, соснуть? - отозвался выглянувший с печи
бородатый, лет пятидесяти, но еще крепкий белорус-мужик.

- Да, - ответила Аврора, - мне бы до зари, пока рассветет.

- С фольварка?

- Да...

- Можа, за рыбкой альбо мучицы?

- За рыбой...

- Ложись тута... тесно, а место есть! - сказал, отодвигаясь от
стены, мужик. Он с печи протянул Авроре мозолистую, жесткую руку.
Она влезла на нары, оттуда на верхнюю лежанку и протянулась рядом
с мужиком, от зипуна которого приятно пахло льняною куделью и
сенною трухой.

- Мы мельники, а тоже и куделью торгуем, - сказал, зевая, мужик.
Примостив голову на свою барашковую шапку и прислушиваясь, все ли
остальные спят, Аврора молчала; смолк и, как ей показалось, тут
же заснул и мужик. В избе настала полная тишина. Только внизу,
под лавками, где-то звенел сверчок да тараканы, тихо шурша,
ползали вверх и вниз по стенам и печке. Долго так лежала Аврора,
поджидая условного зова Мосеича, чтобы до начала зари выбраться
из города. Она забылась и также задремала. Очнувшись от нервного
сотрясения, она долго не могла понять, что с нею и где она.
Понемногу она разглядела на лавке, у стола, худого и бледного
итальянского солдата, которому другой солдат перевязывал
посиневшую, отмороженную ногу. Они тихо разговаривали. Раненый,
слушая товарища, злобно повторял: "Diavolo... vieni" (Дьявол...
подойди (итал . )). В дверь вошел рослый, бородатый рабочий. Он
растолкал спавших на нарах и на печи других рабочих. Все встали,
крестясь и поглядывая на солдат, обулись и вышли. Итальянцы также
оставили избу. Из сеней пахнуло свежим холодом. За окном
заскрипел ночевавший во дворе с какой-то кладью обоз.

- Усе им, поганцам, по наряду вязуць! - тихо проговорил, точно
про себя, лежавший возле Авроры мужик.

- Откуда везут?

- З Вильны.

- Куда?

- На сустречь их войску. Кажуть, - продолжал, оглядываясь, мужик,
- ихнего Бонапарта доконали, и он чуть пятки унес, ув свои земли
удрав.

- Не убежал еще, - произнесла Аврора, - его следят.

- Убяжить! яны, ироды, уси струсили: як огня, боятся казаков, а
особь Сеславина, да есть еще такой Фигнер. Принес бы их господь!

- А ты, дедушка, за русских?

- Мы, паночку, исстари русские, православные тут; мельники,
куделью торгуем.

Мужик опять замолчал. Еще какие-то мужики и баба встали,
крестись, из угла и, подобрав на спину котомки, вышли. В избе
остались только Аврора, спавшее на печи чье-то дитя и
мельник-мужик. Прошло более часа. Аврора не спала. Рой мыслей,
одна тяжелее другой, преследовал и томил ее. Она перебирала в уме
свои первый, неудачный шаг в партизанском отряде Фигнера, когда
она поступила к нему в Астафьеве и, в крестьянской одежде,
проникла в Москву. Фигнер был полон надеждою - пробраться в
Кремль и убить Наполеона. Она надеялась получить аудиенцию у Даву
и, если Перовский еще жив, вымолить у грозного маршала
помилование ему, а себе дозволение - разделить с ним бедствия
плена . Авроре живо припомнилась ночь, когда она и Фигнер, с
телегою, как бы для продажи нагруженною мукой, пробрались через
Крымский брод и Орлов луг в Москву и до утра скрывались в ее
развалинах. С рассветом их поразила мертвая пустынность сгоревших
улиц. Они с телегой направились в провиантское депо, к Кремлю. На
Каменном мосту, как она помнила, их оглушил нежданный громовой
взрыв; за ним раздались другой и третий. Громадные столбы дыма и
всяких осколков поднялись над кремлевскими стенами, осыпав мост
пылью и песком. По набережной, выплевывая изо рта мусор, в ужасе
бежали немногие из обитателей уцелевших окрестных домов. От них
странники узнали, что Наполеон с главными французскими силами в
то утро оставил Москву, уводя с собою громадный обоз и пленных и
приказав оставшемуся отряду взорвать Кремль.





                              XLIII



Аврора посетила в погорелой Бронной пепелище бабки, была и на
Девичьем поле. Монахини Новодевичьего монастыря показали ей
опустелую квартиру Даву и близ огородов - у берега Москвы-реки -
место его страшных казней. Здесь-то, в слезах и отчаянии, Аврора
поклялась до последней капли крови преследовать извергов,
отнявших и убивших ее жениха. Она было оставила Фигнера и,
приютившись у знакомой, пощаженной французами старушки,
кастелянши Воспитательного дома, около двух недель оставалась в
Москве, разыскивая Перовского между русскими и французскими
больными и пленными. Не найдя его, она решила, что он погиб,
опять пробралась в отряд Фигнера, рыскавшего в то время у путей
отступления французов к Смоленску, и уже не покидала его. "Но,
может быть, он жив? - думалось иногда Авроре о Перовском. - Что,
если в последнюю минуту его пощадили и теперь, измученного, по
этой стуже, голодного и без теплой одежды, ведут, как тысячи
других пленных?" Аврора на походе с трепетом прислушивалась к
известиям из других отрядов и, едва до нее доносился слух об
отбитых у неприятеля русских пленных, спешила искать среди них
вестей о Перовском. Никто из тех, кого она спрашивала, не слышал
о нем и не видел его ни в Москве, ни на пути.

Исполняя поручения неутомимого и почти не спавшего Фигнера,
Аврора часто не понимала, зачем именно она здесь, среди этих
лишений и в этой обстановке. если ее жениха нет более на свете?
Для чего, бросив теплый родной кров и любящих ее бабку и сестру и
забыв свой пол и свое, не особенно сильное, здоровье, она сегодня
весь день не сходит с Зорьки, завтра мерзнет в ночной засаде,
среди болот или в лесной глуши? На походе, у переправ через реки
и ручьи, в дождь и холод, у костра, и в бессонные ночи,
где-нибудь в овине или в полуобгорелой, раскрытой избе, ее
преследовала одна заветная мечта - отплаты за любимого
человека... В минуты такого раздумья, тайком от других Аврора
вынимала с груди крошечный медальон с акварельным, на слоновой
кости, портретом Перовского и, покрывая его поцелуями, долго
вглядывалась в него. "Милый, милый, где ты? - шептала она. -
Видишь ли ты свою, любящую тебя, Аврору?" В эти мгновения ее
облегченным думам становилось понятно и ясно, зачем она здесь, в
лесу, или на распутье заметенных снегом дорог Литвы, а не у бабки
в Ярцеве или в Паншине и зачем на ней грубый казацкий чекмень или
барании полушубок, а не шелковое, убранное кружевами и лентами
платье. Картины недавнего прошлого счастия дразнили и мучили
Аврору. Мысленно видя их и наслаждаясь ими, она не могла понять,
что же именно ей, наконец, нужно и чего ей недостает? Мучительным
сравнениям и сопоставлениям не было конца. "Как мне ни тяжело, -
рассуждала она, - но все же у меня есть и защищающая меня от
стужи одежда, и сносная пища, и свобода... А он, он, если и
вправду жив, ежечасно мучится... Боже! каждый миг ждать гибели от
разбитого, озлобленного, бегущего врага!.."

Аврора дремала на печи. Вдруг ей показалось, что ее зовут. Она
приподняла голову, стала слушать.

- Это я, - раздался у ее изголовья тихий голос мужика, лежавшего
на печи. В избе несколько как бы посветлело. У плеча Авроры яснее
обрисовалась широкая, окладистая борода белоруса, его худое,
благообразное лицо и добрые глаза, ласково смотревшие на нее.
Посторонних, кроме ребенка, спавшего на печи, не было в избе.

- Паночку, а паночку, - обратился к Авроре, опершись на локоть,
мужик. - Что я тебе скажу?

Аврора, присев, приготовилась его слушать.

- Ответь ты мне, - спросил мужик, - грешно убивать?

- Кого?

- Человека... ен ведь хоть и враг, тоже чувствует, с душой.

- Во время войны, в бою, не грешно, - ответила Аврора, вспоминая
церковную службу в Чеплыгине и воззвание святого синода, - надо
защищать родину, ее веру и честь.

- Убивают же и не в бою, - со вздохом проговорил мужик.

- Как? - спросила Аврора.

- А вот как. Мы исстари мельники, - произнес мужик, - перешли
сюда из Себежа, - землица там скудна. Жили здесь тихо; только усе
отняли эти ироды - хлебушко, усякую живность, свою и чужую муку:
оставили, в чем были. Одной кудели, оголтелые, не тронули, им на
что? не слопаешь! И как прожили мы это с успенья, не сказать...
Отпустили они нас маленько, а тут с Кузьмы и Демьяна опять и
пошли; видимо-невидимо, это як бросили Москву. Есть у нас тоже
мельник и мне сват, Петра. Добыл он детям у соседа-жидка дойную
козу: пусть, мол, хоть молочка попьют: и поехал это на днях сюда
в город, к куму, за мучицей. Возвращается, полна хата гостей...
Французы сидят вокруг стола; в печи огонь, а на столе горшки з
усяким варевом. Жена, сама не своя, мечется, служит им. Ну,
думает Петра, порешили козу. А они завидели его, смеются и его же
давай угощать; сами, примечает, пьянешеньки. Что же тут делать? а
у него никакого оружия. Аврора при этом вспомнила о своем
пистолете и ощупала его на поясе, под бешметом .

- Посидел он в ними, - продолжал мужик, - и вызвал хозяйку в
сени. Спрашивает: "Коза?" Она так и залилась слезами. "А дети?" -
спрашивает и сам плачет. Она указала на кудель в сенях и говорит:
"Я тута их спрятала". Вытащил он ребят из-под кудели, посадил их
и жену в санки, а сам припер поленом дверь, говорит хозяйке:
"Погоняй к куму", - да тут же запалил кудель и стал с дубиной у
окна. Полохну-ли сени, повалил дым. Французы загалдели, ломятся в
дверь, да не одолеют и полезли в окна. Какой просунет голову,
Петра его и долбанет... И недолго возились... Это вдруг все
затрещало, и стал, о господи, один как есть огненный столб... Это
скажи, грешно? накажут Петру на том свете?

- Бог его, дедушка, видно, простит, - ответила Аврора. Опять
настало молчание. Сверчок над лавкой также затих. Не было слышно
ни собачьего лая на дворе, ни шуршанья и возни тараканов. Аврора
прилегла и, закрыв глаза, думала, скоро ли позовет Мосеич.

- Паночку, а паночку, - вдруг опять послышался голос, - что я
тебе скажу?

- Говори, дедушка.

- За насильников бог, може, простит, а как ен тебя не трогал?

Аврора слушала.

- Было, ох, и со мною, - продолжал мужик, - ветрел я ноне, идучи
сюда, глаз на глаз, одного ихнего окаянника-солдата; шел он
полем, пеш, вижу, отстал от своих, ну и хромал; мы пошли с ним
рядом. Он все что-то лопоче по-своему и показывае на рот,
голодный, мол; а при боку сабля и в руках мушкет. Думаю, сколько
ты, скурвин сын, загубил душ!

Мужик замолчал.

- Сели мы, - продолжал он, - я ему дал сухарь, смотрю на него, а
он ест. И надумал я, - вырвал у него, будто в шутку, мушкет;
вижу, помертвел, а сам смеется... хочет смехом разжалобить... Ну,
думаю, бог тебе судья! показал ему этак-то рукою в поле, будто
кто идет; он обернулся, а я ему тут, о господи, в спину и
стрельнул ...

Мужик смолк. Молчала и Аврора.

- Грешно это? - спросил мужик. Аврора не отвечала. Ей вспомнилось
пепелище Москвы, Девичье поле и место казней Даву. "И что ему
нужно от меня? - думала она. - Не все ли равно? Теперь все
погибло и все кончено... пусть же гибнут и они". В избе стало еще
светлее; за окнами во дворе слышался говор и двигались люди.

- А я, панок, потому в Ошмяпы, - начал было, не слыша Авроры,
мужик, - сюда, сказывают, идет генерал Платов с казаками... и
я...

Он не договорил. Дверь из сеней отворилась, В избу вошел Мосеич.
Осмотревшись и разглядев Аврору, а возле нее мужика, он
остановился.

- Не бойся, это наш, - сказала Аврора, спустясь с печи и идя за
Мосеичем в сени. - Что нового?

- Едем: они ждут своего Бонапарта.

- Где?

- Здесь.

- Ты почем знаешь?

- Все толкуют "анперер!" и указывают па дорогу...

- Вывози санки; еще успеем доскакать к нашим.

Мосеич пошел за лошадью. Аврора вышла за ворота. Бледное утро
едва начиналось; улица у постоялого двора была уже, однако, полна
народа. Все в некотором смущении ждали Наполеона, опоздавшего, по
расписанию, более чем на