, в насилиях, - заключил он, - но сами
же вы во всем виноваты; вы безрассудно сожгли собственные села и
города, госпиталей и аптек у вас нет. Куда же, скажите, девать
нам ваших же немощных и больных? сдавать вашим партизанам? слуга
покорный! Вы отлично поймете, что отсталые и больные оправятся, а
оправясь, нанесут нам неисчислимый вред. Необходимость каждой
войны... а вы - ее зачинщики...

Лежа в бурю и стужу на мерзлой земле и чем далее, тем чаще слыша
ужасные, каждый день повторяющиеся выстрелы, Перовский с ужасом
увидел, что его ноги разболелись и стали пухнуть. Он опасался
заснуть, чтобы во сне не отморозить ног. Забываясь краткою,
тревожною дремотой, он вскакивал в испуге и начинал ходить,
стараясь себя размять и отогреть.



Отряд с пленными миновал Можайск и подошел к Бородину. Здесь,
пятьдесят два дня назад, в присутствии Перовского, гремело
столько орудий и пало столько мертвых и раненых. Невдали же
отсюда, из Новоселовки, три с половиною месяца назад Базиль
уезжал в армию такой счастливый и с такими светлыми надеждами.
Стало таять. Был ветреный, холодный вечер. Начинал опять
накрапывать дождь. Окоченелые от стужи пленные и их провожатые
обрадовались привалу, прилегли в обгорелых остатках какой-то
деревушки, невдали от обширного холма, по бокам и у подошвы
которого во множестве еще валялись неубранные тела людей и
лошадей.

- Боже мой! - сказал пленный русский офицер, у которого отняли
коляску. - Смотрите, я узнал... ведь это курганная батарея
Раевского!

Базиль вспомнил Наполеона, скакавшего сюда со свитой на белом
коне. Едва пленные прилегли, между ними неожиданно раздалась
залихватская плясовая песня. Иные встретили ее дружным хохотом.
Пел веселый верзила Сенька Кудиныч. Он, вскидывая руки вверх и
глядя на свои ноги, плясал и приговаривал:



Сидит сова на печи,
Крылышками треплючи;
Ноженьками топ, топ,
Оченьками лоп, лоп.



Сенька, очевидно, проделывал ногами и глазами то, о чем пел, так
как смех слушателей не прекращался. Перовский с содроганием
слушал это лакейское шутовство. Он размотал тряпки на своих
ступнях, приподнял их и увидел, что его ноги, от колен до подошв,
были покрыты ссадинами, а кое-где даже и ранами. В тот день он
был очень голоден и сильно обрадовался полугнилой луковице,
найденной в соре деревушки, где остановили пленных. "Погиб я,
погиб!" - думал он, безучастно глядя на французских солдат,
которые тем временем пустились рыться в пепле и соре деревушки,
также отыскивая там жалкие остатки съедомого. Рослый фельдфебель,
снявший с Базиля сапоги и в последнее время ходивший в заячьей
женской душегрейке и в белой, где-то добытой шелковой муфте, взял
часть конвойных и с топором повел их к редуту. В сумерках вечера
оттуда послышались странные звуки, точно там, на безлесном холме,
рубили дрова.

- Рубят ноги мертвецам, - усмехнулся, подсаживаясь к Перовскому,
Кудиныч, - сапоги сымают.

- Ну, так что же, - ответил, заплетая себе ноги, Базиль, -
мертвому все равно...

- А как ен еще жив?

- Кто? - удивился Базиль. Кудиныч опять оскалил зубы.

- Да мертвец-то, - сказал он.

- Полно, Семен, почти два месяца прошло.

- Не верите, барин? Давеча Прошка, Архаровых буфетчик, набрел в
партии у Татаринова, что ли, на одного такого же убитого, ткнул
его, этак-то на ходу ступней, а ен и охнул... жив! Мы к нему; чем
ты, сердечный, жил столько ден? Я, говорит, ребятушки, лазил
ночью, вынимал из сумок у настоящих мертвых сухари и ел.

- Куда же вы его? - спросил Базиль.

- Кого?

- Да этого-то живого?

- А куда же, - ответил Кудиныч, - ен все просил - прекратите вы
меня, ради Христа, выходит - добейте; ну, куда? не все наши
разбежались, авось его найдут и сберегут.





                               XXXI



Отряд пленных достиг Красного. Невдали от него Перовский
убедился, что силы окончательно ему изменяют. Он уже едва
тащился, не помня и не сознавая, как и где он шел. То он видел
себя впереди отряда, то чуть не сзади всех. Его била лихорадка,
попеременно бросая его в холод и жар. Он пришел к ясному и
бесповоротному убеждению, что его конец близок. В тот день
французы пристрелили еще несколько отсталых. Смеркалось.
Перовский, в бреду, в полузабытьи, шагал из последних сил. Он,
замирая, вглядывался в придорожные, безлистые вербы, к которым
приблизился отряд, и с болезненным трепетом соображал, у какой же
именно из этих верб он окончательно пристанет, упадет и его
безжалостно пристрелят.

- Барин! - раздался возле него знакомый голос Кудиныча. Перовский
испуганно обернулся.

- Что тебе? - спросил он.

- Тише, барин, - проговорил вполголоса Кудиныч, - вижу, вы
измаялись; моченьки нету и моей... замыслил я, сударь, бежать;
так мне все теперь равно, возьмите мои лапти.

- Как лапти? а тебе? - возразил, не останавливаясь, Перовский. -
Опомннсь, где тут думать о побеге? поймают, убьют...

- Одна, ваше благородие, смерть! - ответил Кудиныч. - Вперед ее
наживайся - придет, не посторонишься; сподобит господь, уйду и в
подвертках! а это - снаружи только лапти, а снутри валенки...
оченно удобно! Вот и привал...

Отряд в это время подошел к опушке леса и остановился. Кудиныч
проворно сел на землю и снял с себя валенки.

- Извольте принять Сенькину память, - сказал он.

- Одумайся, Семен, - ответил Базиль, - у тебя, наверное, есть
мать, отец; когда-нибудь да увиделся бы с ними, а так...

- Голяк я, сударь, и сирота как есть... а что затеял - исполню.

- Одумайся, говорю тебе, следят за нами в столько глаз;
поймают...

- Оно точно, налетает топор и на сук; только увидите, - ответил,
загадочно куда-то посматривая, Кудиныч, - валенки же, сударь, мне
Глаша про запас к осени поднесла, как уезжала из Москвы с
господами; сапоги отняли французы, а в этих дошел, - дойдете и
вы.

Перовский не возражал. Сенька помог ему переобуться. Ощущая
невыразимую отраду от надетых просторных, теплых и оплетенных
сверху лыками валенок, Базиль даже не пошел к общему котлу, а
прилег в затишье оврага, куда от ветра попрятались более
изморенные пленные, и крепко заснул. "И у Сеньки своя зазноба!" -
думал, засыпая, Базиль. Хмурый вечер, редут с мертвыми телами,
конвойные и овраг - все исчезло. Перед ним снова было летнее
небо, а на небе ни тучки. Базилю представилось, что он с Авророй
шел по какой-то зеленой, чудно пахучей поляне. Голубые и розовые
цветы сплошь застилали травяной ковер. С небесной синевы неслись
песни жаворонков. Над поляной порхали бабочки, роились мухи и
жучки. "А молишься ли ты Покрову божьей матери?" - спросила
Перовского Аврора. Он расстегнул мундир, стал искать иконку,
которою, как он помнил, она благословила его на прощанье, и не
находил. Его пальцы судорожно бегали по груди, опускались в
карманы жилета и истрепанной, порванной его шинели. Он,
смешавшись и не глядя на Аврору, думал: "Боже мой! да где же
образок? неужели я его потерял?.. и где, где?" Аврора, пристально
глядя на него, ожидала. Кто-то сильно толкнул Перовского. Над его
ухом раздался громкий, суровый оклик. Он открыл глаза. Над ним
стоял, в женской меховой кофте и с белою шелковою муфтой на
перевязи, фельдфебель. Начинался рассвет. Кругом опять моросил
дождь.

- В дорогу, пора! экой соня! - твердил, теребя Перовского,
фельдфебель. Базиль быстро встал, оглянулся. Отряд уже был
выстроен над окраиной оврага и готовился выступить. Но едва
передовая часть пленных двинулась и, волнуясь, вошла в опушку
леса, раздался выстрел, потом еще несколько. Базиль вздрогнул,
удивляясь, что знакомые ему выстрелы необычно послышались
впереди, а не сзади отряда. В бледных сумерках утра перед опушкой
леса что - то суетилось. Базиль, пройдя еще несколько шагов,
разглядел, что часть конвоя, отделясь от отряда, гналась за
кем-то по лесу. Другие осматривали что-то неподвижное и темное,
лежавшее навзничь у дорожной канавы. Раздавались тревожные крики.
Отряд скучился, остановился. Пошли толки. Все спрашивали, и никто
не мог дать точного ответа. Вскоре оказалось, что один из идейных
- именно Кудиныч - при входе в лес нежданно выхватил у ближайшего
конвойного ружье и, отмахиваясь его прикладом, бросился в кусты.
Будивший Перовского длинный фельдфебель в кофте и с белою муфтой
первый опомнился и скомандовал стрелять по беглецу, достигшему
уже чащи дерев. Выстрелы затрещали. Сенька обернулся, прицелился
из-за ветвистого дерева и уложил фельдфебеля на месте. Пока
остальные спохватились и, со штыками наперевес, по вязкой желтой
грязи погнались за ним, этот сильный, рослый человек, мелькая
обернутыми в тряпки ногами, как легкий степной заяц, перемахнул
через ближние кусты и поляну, бросился в гущину, достиг
небольшого ручья, кинулся в воду, переплыл на другой берег и
скрылся в темной чаще без следа. Погоня снова стреляла по нем,
уже наугад, потом оставила его, решив, что одним из выстрелов
беглец, перебегая поляну, был ранен и, по всей вероятности,
опасно. Это было перед Вязьмой .

Все уменьшаясь в количестве, отряд пленных дошел до Смоленска и
направился к Витебску. Выпал снег. Путь становился непроходим.
Вынося тяжкие, нечеловеческие страдания, первые отряды пленных
миновали русскую границу в страшную метель и при
двадцатиградусном морозе. Перовский благодаря валенкам Сеньки
более терпеливо перенес тягости пути. "Кудиныч, Кудиныч! - мыслил
он, вспоминая его. - Ты спас меня, добрая русская душа, но жив
ли, уцелел ли ты сам? И если действительно, как уверяют, ты ранен
погоней, спаси тебя бог и вознагради за то, что ты мне, молодому,
жаждущему жизни, дал средство еще пожить, дал возможность
бороться, страдать и надеяться. Не вечно же над нами будет
длиться эта пытка цивилизованных палачей! Рано ли, поздно ли,
авось возвратится то, что было мне так близко и что я,
по-видимому, навсегда потерял". В Польше пленных взяли на
подводы. Пруссию они миновали, хотя сильно голодая, в крытых
экипажах. Перовский в Пруссии заболел; лихорадка сменилась
горячкой, и он пролежал более двух месяцев в госпитале. Здоровье
Базиля возвратилось с весной. Сердобольная жена и дочь лечившего
его врача, когда он стал оправляться, принесли ему букет весенних
цветов. Увидев цветы, он разрыдался. "Аврора, Аврора, - мысленно
повторял он, глядя на солнце и цветы, - где ты? увидимся ли с
тобой?".





                              XXXII



Княгиня Анна Аркадьевна Шелешпанская, оставив Москву за два дня
до вступления туда французов, изнемогла дорогою от огорчений и
суеты и, с остановками, то разбивая палатку у дороги, то заезжая
на постоялые дворы, успела добраться только до своего
коломенского поместья, сельца Ярцева, через которое обыкновенно
лежал ее дальнейший путь в ее тамбовскую вотчину, село Паншино.
При малейшем овраге или холме княгиня кричала: "Стой, стой, не
могу!" - и выходила из экипажа. В Паншине издавна была более
устроенная усадьба, и теперь, с начала августа, там, в ожидании
бабки и сестры, проживала с сыном Ксения Валерьяновна Тропинина.
Ярцево было в стороне от большой дороги, верстах в девяноста от
Москвы и около двадцати верст не доезжая Коломны. На второй день
пути, поздно вечером, уже в виду Ярцева, странники приметили за
собою сильное зарево.

- Ах, бабушка, ведь это горит Москва! - первая вскрикнула ехавшая
в карете с бабкой Аврора. Экипаж остановился. Кучер и слуги,
разглядывая зарево, делали разные предположения. Сомнения нс
было: французы заняли и зажгли Москву. От такой новости княгиня
еще более смутилась и расхворалась. С трудом доехав до Ярцева,
она объявила, что далее двинуться не в силах и должна некоторое
время перебыть здесь. Кстати, в Ярцеве она застала свой
московский обоз с Маремьяшей, новоселовскою Ефимовной и прочею
прислугою.

- Французы воротились от Бронниц, - говорила княгиня, - я теперь
покойна; до них отсюда далеко, да их и сторожит Кутузов. С
помощью Авроры и Маремьяши ярцевский дом был наскоро приведен в
порядок, и все в обиходе княгини, по возможности, было налажено.
В полуопустелой Коломне накупили провизии, нашли и договорили
врача - навещать больную, а в запущенном флигеле и дворовых избах
кое-как разместили прибывшую с княгиней и при обозе ее
многочисленную московскую дворню, слуг, буфетчиков, поваров,
парикмахеров и горничных. Разобрав сундуки и ящики, Аврора нашла
даже кровать княгини на стеклянных ножках, с шелковыми подушками
и одеялом, и, в видах спасения от грозы, как в Москве, снабдила
ими спальню бабки. Княгиня, завидев при этом шелковый портрет
Наполеона, вышла из себя и велела привесить его в зале, с
надписью "Assassin et scelerat" ("Убийца и злодей"). В Ярцеве
кое-как устроилась жизнь, похожая на ту, которую Анна Аркадьевна
обыкновенно вела в Москве. Утро проходило в одеванье княгини и в
ее жалобах на здоровье и в кормлении собачек Лимки, Тимки и
Тутика; потом Аврора, в ее спальне или в гостиной, если туда
входила княгиня, читала ей что-нибудь вслух. Княгиню обрадовал
урожай плодов в ярцевском саду; ей на блюде были принесены ее
любимые яблоки: "звонок" и "мордочка".

Вечером, у чайного стола, либо опять было чтение, либо Маремьяша
и Ефимовна поочередно, с чулками в руках, рассказывали о том, что
слышали в тот день от старосты и дворовых о местных и иных
новостях, а княгиня под их толки раскладывала пасьянс. Лакеи
играли в передней в носки. Горничные хором в девичьей пели песни,
причем им подтягивали густым басом Влас и нежным баритоном
арапчонок Варлашка. Ложились спать после раннего ужина. В этом
селе и в его окрестностях было, впрочем, полное отсутствие
новостей с недалекого театра войны. И если бы не уездный врач и
коломенский предводитель дворянства, изредка заезжавшие к княгине
с отсталыми газетами и словесными слухами о русской армии,
оставившей Москву, можно было бы, глядя на эти мирные поля и
обычно копошившихся по ним крестьян, предполагать, что грозная,
упавшая на Россию война происходила где-либо не в восьмидесяти
верстах оттуда, а за тридевять земель и в ином, тридесятом
государстве. Это возмущало и выводило из себя Аврору столько же,
как и балет и опера, шедшие в Москве чуть не в самый день
вступления туда французов.

Погода с половины и до конца сентября стояла теплая, светлая и
сухая. Листья на деревьях в саду и в окольных березовых лесах еще
были свежи и почти не осыпались. Их зелень только кое-где была
живописно тронута золотом, лиловыми и красными тенями. Сельские
работы шли своим чередом. Ярцевские и соседние мужики, посеяв
рожь, пахали, двоили пахоть под яровые хлеба, убирали огороды,
чинили свои избы и дворы и ездили на ярмарки и в леса. Старики и
бабы по вечерам и в праздники являлись к давно невиданной ими
княгине, поднося ей кур, яйца и грибы и обращаясь к ней с разными
нуждами и просьбами. Свои и чужие мужики просили старую барыню о
дозволении нарубить хворосту в заповедной господской роще, занять
в барском амбаре овсеца или круп либо предлагали купить у них
собственного изделия сукон и холста. Были и такие, что просили
Анну Аркадьевну разобрать ссору, из-за гусей или поросенка,
какой-нибудь бабушки Маланьи с падчерицей либо тетки Устиньи с
деверем. Аврора смотрела на эту муравьиную копотню, слушала
просьбы, приносимые княгине, и удивлялась, как могут кого-либо
теперь занимать такие пустяки? Мучимая сомнениями об исходе войны
и об участи жениха, Аврора искала отдыха в уединении. Она была
рада, что в Ярцево, с обозом, привели ее верхового коня. Садясь
на Барса, она вечером уезжала в окрестные поля и леса и носилась
там до поздней ночи. Вести о действиях русской армии, о Бородине,
о ране и смерти Багратиона и о других тяжких событиях, к
изумлению Авроры, не производили особого смущения в Ярцеве и
ближних деревнях. Газетные вести опаздывали невероятно.
"Московские ведомости" прекратились 31 августа и снова начали
выходить уже гораздо позже, только 23 ноября. Прибавления к
"С.-Петербургским ведомостям" и к "Северной почте", помещавшие
донесения Кутузова через две и три недели по их отправлении,
получались в Зарайском уезде через неделю и более по их выходе в
Петербурге. Одно, что непрестанно напоминало о войне, было
страшное, не потухавшее зарево день и ночь горевшей Москвы.
Аврора с содроганием, проводя ночи без сна, разглядывала из своей
комнаты это зарево, думая о том, что выражало оно и сколько
страданий, сколько гибели скрывалось за ним. Но и ужасающие
подробности пожара и гибели Москвы, донесясь сюда с последними
московскими беглецами, не особенно и ненадолго заняли досуги
местных жителей. Их вскоре сменили толки о других событиях.
Ярцевский староста сперва Маремьяше, потом Авроре сообщил, что
крестьяне окольных и более дальних деревень, прослышав о каких-то
французских печатных листах, стали сперва втихомолку, потом
громко уверять, будто скоро всем откуда-то объявится полная воля,
что государя Александра Павловича ждут во Владимир, а затем
почему-то и в самую Коломну и что одних из господ государь ушлет
куда-то на Кавказ, других - по русским городам, "писать бумаги",
а господские земли, леса, усадьбы и прочие угодья раздаст
крестьянам . Мужики, вследствие этих слухов, начали грубить
приказчикам и старостам и отказываться от обычных работ на
барщине, а иные, и вовсе, наконец, выйдя из повиновения властям,
стали грабить имущество владельцев и уходить за Волгу и в
соседние леса. Кое-где начались и поджоги помещичьих усадеб.

- Я поговорю с крестьянами, зови их! - смело объявила Аврора. -
Они не понимают, их, очевидно, мутят злые люди.

- Что вы, что вы, барышня, - ответил староста, - наши покойны;
еще наведете их на какое баловство и грех; оставьте их,
набрешутся и перестанут.

Аврора нашла нужным предупредить о том бабку. Недомогавшая
княгиня еще более расстроилась и, уже начав было оправляться,
вовсе слегла в постель. Аврора послала нарочного гонца в Паншино
к сестре. "Наверное, и Илья Борисович уже там, - мыслила она, -
он приедет и всему даст настоящий толк и лад". Но из Паншина
приехала одна Ксения с ребенком. Она была непохожа на себя и,
вместо утешения, привезла в Ярцево новое горе: о ее муже также не
было никаких известий. Он, очевидно, не успел выехать из Москвы и
попал в плен. Сестры обменялись мыслями, наплакались и общими
силами решили успокоить бабку. Княгиня была безутешна.

- Боже, и за что я такая несчастная, - говорила она, вздыхая, -
только бремя для себя и всех вас! Вон опять и кашель и такие все
мысли... Скорее бы в Паншино, подалее от этих мест...

- И не думайте, бабушка, - возражала Ксения, - да вы и понятия не
имеете... там еще хуже; я измучилась... Здесь хоть поблизости
город, доктора, все-таки кое-что к нам доходит и о недалекой
Москве... Там же дичь и глушь и также волнуются мужики; но какая
разница? здесь невдали войско, целая армия, а там кто защитит?
солдат вывели, и во всем уезде один с инвалидами исправник!

Аврора поддержала сестру. Княгиня покорилась их совету. Терпеливо
раскладывая пасьянс, она думала: "Не может же дело долго длиться;
на днях, без сомнения, будет новое генеральное сражение, - кто
кого побьет, неизвестно, - но затем, разумеется, вскоре объявится
мир, и мы вернемся в Москву. Ну, кое-что там и ограбили, да мы
все почти главное вывезли, а дом, наверное, цел". Так прошло
несколько дней. Но как-то вечером Аврору вызвали на крыльцо. Там
стояла в слезах Ефимовна. Она, всхлипывая, объявила что пришел
новоселовский староста Клим.

- Откуда он? - спросила Аврора, вспомнив, что Новоселовка
сгорела.

- Его и других наших мужиков, - ответила Арина, - французы гоняли
в Москву возить своих раненых; он только что оттуда убежал.

- Зови, няня, зови его! - сказала Аврора.

- Да вот он, - ответила Арина, указывая с крыльца. Из темноты
выдвинулся оборванный, босой и с повязанною головой староста. За
ним стояла, тоже плачущая, Маремьяша.

- Долго ты был в Москве? - спросила Аврора.

- Все это время, барышня, почитай месяц! запрягли нас, ироды, в
работу: мы на себе таскали им всякую всячину, рубили дрова,
копа