ящичке лучших своих кукол. Девочки знали, что у них есть богатая
и знатная бабка-княгиня, что эта бабка безвыездно живет где-то
далеко, в чужих краях, и что она почему-то ими недовольна, так
как редко пишет к их маме. Памятна была Авроре одна бесснежная,
гнилая зима. В городке открылись повальные болезни. Авроре был
десятый год.

Однажды девочки пошли пожелать доброго утра матери. Их не пустили
к ней, сказав, что у их мамы опасная болезнь. Аврора помнила
наставшую в доме мрачную тишину, опечаленные, красные от слез
лица отца и прислуги, торопливый приезд и отъезд городских врачей
и то полное ужаса утро, когда дети, выйдя в залу, увидели на
столе что-то страшно-неподвижное, в белом платье и с белой кисеей
на лице. Им кто-то шепотом сказал, что это белое и неподвижное
была их умершая мать. Девочки вскрикнули: "Мама, мама! проснись!"
- и не верили, что их матери уже более нет на свете. Вспомнились
Авроре вопли отца на городском кладбище, где он бил себя в грудь
и рвал на себе волосы. Живо представился ее мыслям его отъезд с
ними, в метель, в недальнюю деревушку Дединово, к его двоюродному
брату, Петру Андреевичу Крамалину, у которого доктора советовали
ему на время оставить детей. Вспомнилась ей и новая весна в этой
деревушке, с новыми цветущими сиренями и бабочками, которые ее
тогда уже не восхищали. Дети пробыли у дяди целое лето; отец их
часто навещал.

Вдовый старик дядя был страстный охотник. Несмотря на свои годы,
он постоянно охотился то с борзыми и гончими, то с ружьем. За
детьми присматривала его пожилая экономка Ильинишна. Он брал с
собою на охоту и племянниц и однажды, собираясь в поле, не
утерпев, дал им поездить по двору верхом. Ксения струсила; Аврора
же, усевшись на дамском седле покойной дочери дяди, смело
прокатилась и с той поры только и думала о верховой езде. Белый,
как сметана, верховой конь дяди Петра Коко был чуть не ровесник
своего владельца, но ходил плавно, не спотыкался, слушался повода
и еще лихо скакал.

- Дядечка Петя, - просила иногда Аврора, - позвольте мне
покататься с кучером.

Коко торжественно седлали и подводили к крыльцу Черноглазая,
худенькая девочка подносила к его теплым губам кусок черного
хлеба с солью и, покормив его, проворно взбиралась со ступеней на
седло.

- Ты не девочка - мальчик-постреленок! - твердила Ильинишна,
глядя на нее и качая головой.

- Барышня, барышня! - кричал нередко кучер, не поспевая за
Авророй, носившейся по полям и кустам.

- Ах, дядечка, - сказала раз Аврора дяде, - исполните мою
просьбу?

- Ну, говори! - Дайте мне выстрелить из ружья. Дядя Петя подумал,
походил по комнате и взял со стены ружье. Он сам зарядил ей свой
"ланкастер", научил, как держать его и целиться, и дал ей
выстрелить в саду в цель. Стрельба повторялась при нем и
впоследствии. А раз вечером, осенью, когда дядя был в лесу, на
охоте на вальдшнепов, вдруг в доме, как бы сам собой, раздался
оглушительный выстрел. Ильинишна и прочая прислуга в ужасе
бросились и нашли Аврору в барском кабинете, в дыму. Оказалось,
что она увидела в окно псарей, гнавшихся за чужою собакой и
кричавших: "Бешеная, бешеная!" Аврора, игравшая здесь с Ксенией,
не долго думая, схватила со стены заряженное ружье и, как ни
останавливала ее сестра, прицелилась и спустила курок. Раненая
собака упала и была добита гонцами. Девочку застали бледною,
дрожащею и в слезах. Она от перепуга долго не могла понять, где
она и что с нею случилось.

- Да как же ты, бедовая, решилась? - спрашивал ее потом дядя.

- Вижу, бегут, кричат: "Бешеная!" - я и схватила...

- А как попала бы не в собаку, а в людей?

Аврора горько плакала и не отвечала. Это событие стало предметом
общих толков. Приехавший отец горячо было поспорил с Петром
Андреевичем, но потом успокоился и отпустил к нему дочерей и на
другое лето. Тогда уже дядя Петя стал брать Аврору на охоту с
собой в качестве подручного стрелка. Ее восторгу не было границ.
Коко и ружье виделись ей даже во сне. Но наступила нежданная
разлука.



                               VII

Однажды Валерьян Андреевич Крамалин приехал в Дединово к брату и
радостно прочел ему при детях письмо, полученное им от княгини
Шелешпанской из Парижа. Год назад Анна Аркадьевна, извещенная о
кончине своей дочери, искренне оплакав ее, писала, что сама
сильно недомогает и, вероятно, недолго проживет. Теперь же
извещала, что ее здоровье поправилось, что она готова заменить
сиротам мать, и предлагала их отцу располагать для того ею самою
и всеми ее средствами. К письму был приложен приказ в одну из ее
вотчинных контор - выдать ее зятю значительную сумму денег.
Начались совещания и даже споры между отцом и дядей девочек, что
с ними предпринять. В конце новой осени Валерьян Андреевич взял
Аврору и Ксению от дяди Пети и отвез их в московский
Екатерининский институт.

Началась непосредственная переписка девочек с бабкой. В конце
следующего года они уведомили княгиню, что их отец простудился в
какой-то поездке и, как пишет дядя, опасно занемог. Прошла зима,
наступило лето. Крамалины написали бабке отчаянное письмо, что их
дорогой папа также умер, что они в трауре и что все институтки
разъезжаются на каникулы, а их, круглых сирот, некому взять, так
как и дядя Петя, по слухам, оставил Дединово и уехал куда-то на
воды. Бабушка ответила, что надо молиться о родителях и терпеть,
и прислала им какое-то назидательное французское сочинение о
нравственном долге. Прошло несколько лет горького сиротства
девочек. Незадолго до их выпуска из института их вызвали в
неурочный час к директрисе. Войдя в высокие парадные комнаты
суровой начальницы, они сделали формальный книксен и рядом с нею
увидели высокую, в напудренных локонах и в черной шали, красиво
закинутой через плечо, представительную и чопорную старуху,
которая внимательно и молча оглядела их в золотой лорнет, хотела,
обернувшись к директрисе, сказать что-то важное, но тут же
залилась слезами и, без всякой чопорности и важности, бросилась
их целовать. То была княгиня Анна Аркадьевна Шелешпанская,
решившая, из сочувствия к внучкам, покинуть Париж и переехать на
постоянное жительство в Москву.

Старуха, узнав лично сирот, искренне и горячо полюбила их,
ласкала, баловала и чуть не каждый день ездила к ним. У Авроры
были способности к музыке, Ксения предпочитала танцы. Для них
были наняты лучшие по этой части особые учителя. По выходе внучек
из института княгиня открыла свой давно пустевший дом у
Патриарших прудов, отделала его заново и сама стала вывозить
внучек в свет. Куда на это время делись слабость ее здоровья и
жалобы на преклонные лета! Все заговорили о ее гостиной, где
пальмовая мебель была обита черною тисненою кожей с золочеными
гвоздиками, о двух цугах ее лошадей, шестерне вороных и четверке
чалых, о ее балах и вечерах. После свадьбы Ксении она формальным
духовным завещанием отказала свое можайское поместье Любаново
Авроре, а коломенскую деревню Ярцево - Ксении. Выдав год назад
замуж веселую и добродушную Ксению, княгиня с тревогой стала
поглядывать на свою вторую внучку, которая, казалось, вовсе не
думала о замужестве и нескольким выгодным искателям ее руки, под
разными предлогами, отказала.

- Не расстанусь я, дорогая, с вами! - говорила задумчивая и
сосредоточенная Аврора, ухаживая за бабкой. - Что мне? Я
довольна, счастлива; право, счастлива! Изредка выезжаю к
знакомым... катаюсь верхом... у меня чудный Барс... беру уроки
пения и на клавикордах у первых знаменитостей; читаю... у вас же
такая чудная библиотека! Ах, не говорите мне, бабушка, о браке...
дайте подолее пожить с вами, возле вас.

Старуха, отирая слезы и радостно любуясь строгою красотой Авроры,
думала: "А в самом деле! Пусть поживет у меня... Господь в ней
неисповедимыми путями, очевидно, искупает увлечение, ошибку их
бедной матери, когда-то так легкомысленно бросившей меня".

Княгиня, в старческом себялюбии, продолжала считать ошибкою брак
покойной дочери, забывая, что эта дочь, когда между ними
произошло охлаждение, относилась к ней, как и прежде,
почтительно-нежно и, горячо любя мужа и будучи взаимно им любима,
жила с ним до кончины вполне счастливо.

Катанья на Барсе Аврора забывала только ради музыки и книг.
Библиотека, о которой она говорила бабке, состояла из полки
русских и нескольких шкафов иностранных изданий. Русские книги
были собраны покойным мужем княгини, ведшим дружбу с Новиковым и
другими московскими мартенистами, иностранные же - в большинстве
вывезла сама Анна Аркадьевна из Парижа, где в ее салоне
собирались некоторые из светил современной французской
литературы. Выйдя из института, Аврора, между изучением
сольфеджий, каденц и рулад Фелис-Андрие и выездами на концерты и
балы, по совету институтского учителя русской словесности, прочла
и некоторые из тогдашних немногих русских книг. Княжнина,
Державина и Дмитриева она едва одолевала. Зато с жадностью прочла
повести и письма из чужих краев Карамзина, уже входившие в моду
басни Крылова и стихотворения Жуковского и всецело обратилась к
корифеям иностранных литератур. Между последними она обратила
особое внимание на прежних и новых французских моралистов и с
жадностью набросилась на них. Жан-Жак Руссо, д'Аламбер, де Местр
и Бер-нарден де Сен-Пьер надолго стали любимцами Авроры. Она с
ними мечтала о возможности пересоздания обществ на новых,
мирно-идеальных началах. Но все заговорили о Бонапарте, о войне.

Наполеон сильно занял Аврору и стал ее мыслям представляться
сказочным исполином, неземным героем. Сперва она с наслаждением
воображала его себе в виде гения-благодетеля, нежданно и
таинственно сошедшего в мир и проливающего на человечество,
вместе с своею ослепительною славой, потоки мирного, неведомого
дотоле блаженства. Но когда однажды бабке принесли с почты пачку
новых , французских, изданных в Бельгии и в Англии, памфлетов о
Наполеоне и она один из них, написанный мадам де Сталь, по
желанию княгини, прочла ей вслух, ее взгляд на Наполеона начал
быстро изменяться. Вероломная же казнь герцога Ангиенского
повергла ее просто в отчаяние. Узнав, как не повинный ни в чем
герцог был схвачен, поставлен во рву Венсенской крепости и, без
сожаления, расстрелян Наполеоном, Аврора разрыдалась, повторяя:
"Бедный, бедный! и за что? где наказание его убийцам?" Несколько
успокоясь, она заперлась у себя в комнате, наверху, прочла все
вновь полученные и вывезенные бабкой брошюры о Бонапарте, на
которые она прежде не обращала особого внимания, и Наполеон, с
его блеском, громкими войнами и разрушением старых городов и
царств Европы, вместо идеального героя начал ей представляться
ненавистным, эгоистическим и звероподобным чудовищем. Она даже
сетовала в мечтах, почему не родилась мужчиной, иначе она была бы
в рядах смелых бойцов, сражающихся с этим новым Чингис-ханом.

Познакомясь с Перовским, Аврора вначале с пренебрежением и
насмешкой, потом внимательнее вслушивалась в его дифирамбы
Наполеону и, под его влиянием, на некоторое время не то чтобы
смягчила свой взгляд на загадочного-героя, а этот герой перестал
ее волновать и раздражать. Но когда разнеслась и стала
подтверждаться молва о близости войны и когда благодаря этому
Бонапарту, которого отчасти еще защищали Перовский и княгиня и
открыто бранили Растопчин и Тропинин, Аврора должна была
проститься с человеком, которого в душе предпочитала другим, - в
ней снова поднялась вражда к "корсиканскому чудовищу", грозившему
России бедствиями войны. Аврора старалась в душе примириться с
отъездом искателя ее руки.

"Недалеко, - думала она, - два-три месяца пролетят незаметно!..
Он возвратится и несомненно выскажется..."

Когда же Перовский, с прочими отпускными офицерами, был нежданно
потребован к Растопчину и ему объявили приказ о немедленном
выезде в армию, Аврора не помнила себя от горя.

"Вернется ли он и действительно ли можно еще избежать войны? -
мыслила она. - И зачем эта война, эти ужасы? И для чего, наконец,
идет олицетворение всех ужасов, насилий и потоков крови - этот
Наполеон? Его предшественник, Марат, вызвал некогда месть смелой
патриотки, - думала, содрогаясь, Аврора. - Господи, отомсти,
порази своим гневом этого насильника!"





                               VIII



Накануне своего отъезда из Москвы Перовский обедал в доме Анны
Аркадьевны и заехал к ней опять вечером. В это время у нее
собрались некоторые из близких знакомых, в том числе две-три
институтские подруги Авроры и Ксении с братьями. Молодые люди
были веселы, играли в шарады, буриме и secretaire (Игра в почту
(франц.).), оживленно рассказывали о балах последних дней, о
сватовстве и близких свадьбах в семьях некоторых москвичей.
Кто-то передал, что свадьба одной из их знакомых, пожалуй,
расстроится, так как ее жениха прежний ее обожатель вызвал на
дуэль. Аврора взглянула на Перовского. Тому этот взгляд показался
упреком. Он терялся в его значении. Княгиня в скромном,
фиолетово-дофиновом платье и в темной шали, с грустью поглядывая
на Перовского и Аврору, молча раскладывала в гостиной пасьянс.
Перед чаем Ксения открыла клавикорды и пригласила одну из подруг
спеть. Некоторые в это время гуляли в саду; между ними была и
Аврора. Заслушавшись издали пения, она заметила, что сад опустел.
Она направилась к дому. Вдруг она вздрогнула. Навстречу к ней
из-за деревьев шел Перовский.

Ярко светил месяц. Влажный воздух сада был напоен запахом листвы
и цветов. Прямая, широкая липовая аллея вела от ограды двора к
пруду, окаймленному зеленою поляною, с сюрпризами, гротами,
фонтанами и грядками выраженных из теплиц цветущих нарциссов,
жонкилей и барской спеси. Сквозь ограду виднелись освещенные и
открытые окна дома, откуда доносились звуки пения. В саду было
тихо. Каждая дорожка, каждое дерево и куст веяли таинственным
сумраком и благоуханием.

Увидя Перовского, Аврора хотела было идти к воротам. Он ее
остановил.

- Вы здесь? - сказал Базиль, восторженно глядя на нее. Аврора,
казалось, подбирала слова.

- Вот что, - проговорила она, - о войне и ее виновнике... они у
всех теперь в мыслях... давно я собиралась вам это передать...
Прошлым летом с Архаровыми я ездила в их подмосковную. Там
собрание картин, и я, помню, в особенности засмотрелась на одну.
На ней изображена охота в окрестностях Парижа, в парке, на
оленей. Превосходная копия с работы какого-то знаменитого
французского живописца. Ах, что за картина! ну, живые люди; а
скалы, ручей, деревья...

- У Архаровых действительно отличная картинная галерея.

- Нет, послушайте: справа, на поляне, за оленем, стая озлобленных
гончих. Он изнемогает, напряг последние силы и спасся бы... но -
наперерез ему... беда слева: в ожидании оленя стоит спрятанный за
деревьями стрелок. Его окружают верхами пышные, в золоте,
придворные и, в открытых колясках, под зонтиками, красивые,
нарядные дамы. Стрелок - Наполеон... Он в синем мундире, белом
камзоле и в треуголке; как теперь его вижу: толстый, круглый,
счастливый и крепкий, точно каменный.

- Именно каменный, - сказал, вздохнув, Перовский.

- Его полное, смуглое лицо самодовольно, - продолжала Аврора. -
Он спокойно прицелился и чуть не в упор стреляет в бедное, с
высунутым языком и блуждающими глазами животное... Фу! Я видела
не раз, бывала на охоте, но тогда же я сказала Элиз Архаровой:
"Какой дурной и жестокий этот всеми прославленный человек!" Ну
можно ли так равнодушно-спокойно и так безжалостно убивать
слабое, изнемогающее в побеге, живое существо?! Он так же
расстрелял и герцога Ангиенского... Аврора в волнении смолкла.

- Вы правы... клянусь, это жестокий человек! - сказал Перовский.
- Мы ему отплатим за все его вероломства. Ему вспомнятся лживые
заверения Тильзита и Эрфурта. Я заблуждался, был слеп... говорю
это теперь не с чужого голоса и не стыжусь за то, что говорю; я
еду с твердым убеждением, что наши жертвы, наши усилия сломят
врага... Одно горе... Перовский смешался и замолчал. Аврора с
трепетом ожидала чего-то необычайного, страшного.

- Вы меня простите, - проговорил вдруг упавшим голосом Перовский,
- я еду и, может быть, навсегда... но это выше моих сил...

Аврора с замиранием вслушивалась в его слова. Ее сердце билось
шибко.

- Я не могу, я должен сказать, - продолжал Базиль. - Я вас люблю,
и потому...

Аврора молчала. Свет померк в ее глазах. После минутной борьбы
она робко протянула руку Перовскому. Тот в безумном восторге
осыпал эту руку поцелуями.

- Как? вы согласны? вы...

- Да, я ваша... твоя, - прошептала, склонясь, Аврора.

Они снова углубились в сад. Перовский говорил Авроре о своих
чувствах, о том, как он с первого знакомства горячо ее полюбил и
не решался объясниться.

- Все ли ты обо мне знаешь? - спросил Базиль. - Я - Перовский, но
мой отец носит другое имя.

Он передал Авроре о своем прошлом. Она, идя рядом с ним, молча
слушала его признания.

- Зачем ты мне это сказал? - спросила она, когда он кончил
исповедь.

- Чтобы ты знала все, что касается меня. Это тайна не моя, моего
отца, и я должен был ее хранить от всех, но не от тебя...

Аврора с чувством пожала руку Перовского.

- Так ты - сын министра? - сказала она, подумав. - Что же? Я рада
за твоего отца, но, прости, не за тебя... Почему твой отец из
этого делает тайну?

Перовский сослался на обычаи света, на положение отца.

- Ты любишь свою мать? - спросила Аврора.

- Еще бы!.. всем сердцем, горячо.

- И она хорошая мать, добра, заботилась о тебе?

Базиль рассказал о своих детских годах в Малороссии, о свидании в
деревне с отцом, пред отъездом в ученье, о пребывании в
университете и о поступлении на службу в Петербург.

- И ты, с отъезда из деревни, не видел отца?

- Видел в Петербурге.

- И он не оставил тебя при себе?

Базиль молчал.

- Я так же горячо, как и ты, полюблю твою матушку! - сказала
Аврора. - Но тебя узнает и, нет сомнения, ближе оценит и твой
отец; не может быть, чтобы он тобою не гордился, тобою не жил.

Из-за ограды раздался голос слуги княгини, Власа:

- Барышня, бабушка вас зовут... Мелецкие уезжают...

- Постой, еще слово, - проговорил Перовский, не выпуская руки
Авроры. - Подари мне на память какую-нибудь безделицу... ну, хоть
этот цветок.

Аврора вырвала из пучка сирени, приколотого к ее труди, цветущую
ветку и подала ее Перовскому.

- Есть у тебя твой портрет? - спросила она.

- Есть миниатюрный, работа Ильи... я хотел завтра его послать
матери в Почеп, но для тебя...

- Отлично, Илья Борисович снимет мне копию..

- Нет, нет! - вскрикнул Перовский. - Возьми этот! Он готов... со
мной! Вот он... я сегодня утром получил его из отделки.

Он подал Авроре медальон с крошечным своим акварельным портретом.
Она взглянула на портрет и прижала его к груди.

- Барышня, да где же вы? - раздался от ворот голос экономки
Маремьяши.

Аврора спрятала медальон под корсаж платья и, отирая слезы,
направилась из сада. Она, об руку с Перовским, возвратилась в
дом, откуда уже начали разъезжаться.

- Ну, теперь иди к бабушке, - сказала она, сморщив носик, - и
делай формальное предложение: иначе нельзя... как можно,
обидится, еще откажет.

Базиль было направился в гостиную. Аврора остановила его.

- Нет, - объявила она, выпрямляясь, - пойдем вместе.

Сильно побледнев и ни на кого не глядя, она твердо прошла через
ряд комнат, подвела Перовского к бабке, окруженной у двери в
молельню прощавшимися гостями, и, держа его за руку, тихо
проговорила:

- Дорогая бабушка, вот мой жених.

Княгиня обомлела.

- Да как же это, не спросясь? Да что же и ты, как смел? -
обратилась было княгиня к Перовскому, но тут же, едва сдерживая
слезы, она обняла его, обняла и упавшую перед ней на колени
Аврору, крестила их и целовала.

- В мать! в мать! смела и мила! - твердила она, смеясь и плача. -
Ох, родные мои, любите друг друга и будьте счастливы!

Разъезд гостей приостановился. Все радовались счастливой развязке
романа Авроры. Потребовали шампанского, и помолвка сговоренных
была