полита обильными тостами.

- Но неужели это - последнее прости и мы более уже не увидимся? -
спросил Перовский Аврору, когда пришел черед их прощанью. - Ведь
я завтра, что ни делай, утром уеду.

В голосе Базиля дрожали слезы. Глаза всех были обращены на него.

- До свидания... осенью, - ответила, стараясь улыбнуться и крепко
пожав ему руку, Аврора.

- До свидания, до свидания! - твердили прочие.

Перовский простился со всеми и уехал. Аврора бросилась к себе на
антресоли и разрыдалась. Она ходила по комнате, ломала свои руки
и повторяла: "Нет, нет! так невозможно... но неужели? О господи!
вразуми, подкрепи, охрани меня..."

На квартире Базиль разбудил хозяйского слугу, зажег свечу и,
вздыхая, написал и послал записку к Мите Усову, жившему
неподалеку, в гостинице "Лондон". В записке он извещал, чтобы
Митя завтра явился пораньше, так как почтовые лошади будут готовы
к семи часам утра. Перовскому приходилось ехать до Можайска с
Митей, и он с ним условился завернуть там, поблизости, в усовскую
деревушку Новоселовку, где у Мити, по желанию отца, шли поправки
в доме и где он надеялся получить с крестьян оброк, чтобы
возвратить Перовскому деньги, занятые у последнего в Москве.
Послав записку, Базиль уложил в чемодан последние вещи и взглянул
на часы. Был второй час ночи.

"Недалеко до утра, - подумал он, - где тут спать? Ночь чудная,
лунная... скоро рассвет... пойду прогуляюсь... а утром, по пути,
еще раз заеду проститься с Авророй".

Базиль раскрыл окно, выходившее в соседний сад, и задумался.
"Нет, - сказал он себе, - вряд ли удастся так рано увидеть
Аврору... Напишу ей лучше теперь и сам завезу к ней записку;
вызову ее как-нибудь, хоть на мгновение, на Патриаршие пруды...
Она могла бы выйти с Маремьяшей пли с Власом... Не удалось нам и
наговориться... а столько хотелось бы высказать, передать..."

Базиль сел к столу и начал писать. Прошло несколько минут. За
дверью послышался шорох. "Это слуга возвратился от Мити, -
подумал Базиль, - ищет впотьмах дверного замка". Он продолжал
писать. Дверь скрипнула. Перовский обернулся. У порога стояла
женская фигура, в черном, под густою, темною вуалью.

 [Иллюстрация] - Кто это? - спросил Базиль, вскакивая.

Фигура неподвижно и молча стояла у порога. Перовский шагнул к ней
ближе. Он узнал Аврору.

- Ты? ты здесь? - вскрикнул он, притягивая ее к себе и осыпая
безумными, страстными поцелуями ее похолодевшие руки, лицо,
волосы. - Как ты решилась, дорогая, как нашла?

- Я хотела еще раз видеть тебя, поговорить.

Базиль не помнил себя от счастья.

- Ведь и я, вообрази, думал к тебе сейчас, - произнес он,
усаживая Аврору и садясь против нее, - вот, смотри, даже писал к
тебе, хотел вызвать.

Аврора откинула за плечи вуаль, пристально взглянула на него и с
мыслью: "Что будет далее - не знаю, теперь же ты со мной!" -
страстно обхватила его голову.

- Какая пытка! - шептала она в слезах, - и зачем мы встретились,
сошлись? Я боялась, боролась: что, если кто встретит? Но видишь,
я здесь. Неужели разлука навек?

- О, я верю в нашу звезду; мы, даст бог, снова увидимся, - сказал
Базиль.

- Да, разумеется! Что же это я, безумная?.. Увидимся непременно.

Аврора отерла слезы, помахала себе в лицо платком.

- Ты на прогулке тогда, - сказала она, - упомянул, но как-то
легко, как бы в шутку, о молитве... Вы, мужчины, прости,
маловеры... а тебе предстоит такое важное, тяжелое дело... Ты не
рассердишься?

- Говори, говори.

- Покойница мать учила меня и сестру прибегать, в дни горя и
скорби, к покрову божией матери. Дай слово, что ты искренне
будешь молиться этому образу.

- Клянусь, исполню твой завет. Аврора вынула из кармана иконку и
надела ее на шею Базиля. Слезы стояли в ее глазах,

- Ну, теперь я все сказала, прощай, - произнесла она, отирая
лицо.

- Как? расставанье? - вскрикнул Перовский. - Но где же божья
правда? Миг встречи - и месяцы разлуки! Я все брошу, все...
останусь с тобой, не уходи... Слушай, я попрошусь в перевод, в
здешние полки.

- Не делай этого! Мужайся, Базиль: тебя зовет долг службы,
спасение родины; честно ей послужи. Я люблю тебя и, верь, другого
не полюблю. Буду счастлива при мысли, что ты исполнил свое
призвание, как истинный, честный патриот. Так жалки другие,
бежавшие по деревням, мужья, братья, женихи... О, ты выше их!

- Но, ради бога, помедли, не уходи, - молил Перовский, - еще
слово...

За дверью послышались шаги. Аврора накинула на лицо вуаль. У
порога показался слуга.

- Так до свидания, - сказала Аврора, - мужайся, увидимся.

- Я тебя провожу, - ответил Базиль.

Он подал ей руку, и они направились к Бронной. Начинался бледный
рассвет. Улицы были еще пусты. У Ермолая Базиля и Аврору обогнал
кто-то на дрожках. Им было не до него.

Утром ямская тройка лихо мчала Перовского и Митю по дороге к
Можайскому. Базиль покрывал поцелуями платок, оброненный Авророй
у него в комнате.

В Новоселовке путники пробыли около суток. Заведовавший здешним
хозяйством Усовых староста Клим, жалуясь, по обычаю, на неурожай
и на тяжелые времена, кое-как, с недочетами, собрал и снес
молодому барину с крестьян не раз отсрочиваемый оброк. Няня,
Арина Ефимовна, успела напечь Мите и его гостю пирожков, лепешек
и прочего съестного, каждому на дорогу особо, так как приятели
далее ехали по разным путям. Чемоданы были окончательно уложены,
все увязано и вынесено в переднюю. Илья Тропи-нин просил
Перовского наблюсти за последними сборами и отъездом Мити из
деревни, которую последний особенно любил.

- А уж ты, батюшка Митенька, воля твоя, - говорила Ефимовна,
суетясь на расставанье и со слезами ходя из комнаты в комнату со
связкой ключей у пояса, - не беспокойся; мы и родительский твой
домишко, и весь ваш хозяйский скарб, как мебель и вещи в доме,
так и всякие припасы в кладовых, сбережем и сохраним в целости
нерушимо. А кроме братца, Ильи Борисовича, и будущая хозяйка вот
их милости, Василия Алексеевича, - невесть что за даль
любановская усадьба - авось наведается сюда, даст нам порядок. И
княгиня-матушка на крестинах правнука увидела меня в экономкиной
светелке и говорит: "Ты у меня, Ефимовна, тоже смотри; я и из
Москвы глазастая; чтобы все господское у тебя было в порядке;
старый твой хозяин ныне живет за Волгой, а его сын едет в поход,
ему не до того, и бог весть еще, когда сядет у вас на хозяйство,
- смотри!"

- Будь спокойна, Ефимовна, - ответил Митя, - за тобой мы все ни о
чем и не думаем.

Арина утерла слезы и гордо обдернула на груди концы платка.

- И я тебе, голубушка няня, скажу, - прибавил Митя, - вернусь из
похода, вот он женится, все они приедут в Любаново, в Ярцеве у
них дом меньше и не так устроен, и я тоже женюсь вслед за Базилем
- найду невесту непременно - и поселюсь здесь... Вот в этой зале
отпируем и свадебный пир.

- Ну, тебе бы, Митенька, еще и рано, послужи! - всхлипывала
Ефимовна.

Сборы были кончены к вечеру. Кибитки Мити и его гостя стояли
нагруженные у крыльца. Выбившаяся из сил Арина, плача, клала туда
последние узелочки и узлы.

- Да чего ты, Ефимовна, плачешь? - спросил Перовский, стараясь
быть бодрым и веселым при проводах порученного ему товарища.

- Вот, оглянись, Дмитрий, - обратился он к белокурому, кудрявому
юноше, уже сидевшему в телеге на горе узлов, - взгляни еще раз,
как обновлен и прибран ваш родовой угол; и все это твоя няня, все
она. Я рад, что вы с нею снова наладили дедовское гнездо: точно
заботливые тени бабки и деда еще витают здесь, в их любимой
когда-то Новоссловке.

- Ах, я так счастлив, счастлив! - произнес Митя. - Затратил на
поправки, зато надолго, до собственных моих внуков, опять
наладил! А как мы здесь зимой чертили планы? вот было весело!

- Запомни же все! - продолжал Базиль. - Я сам, некогда уезжая из
родного гнезда, старался подолее глядеть вокруг, чтобы запомнить
малейшие черты дорогих мест. Я убежден, что если не нынче же
летом, то уж осенью, в августе или сентябре, этот угол, даст бог,
непременно встретит здесь нас обоих таким же уютным и
гостеприимным, каким он, вероятно, встречал когда-то и твоих
родителей. Едва объявится мир, возьмем отпуск, а не то и выйдем в
отставку и заживем. Любаново - рукою подать, будем видеться...
Помни же, осенью, не далее сентября.

- Да отдай, няня, починить мое охотничье ружье, оно в шкафу,
знаешь, там, где мои тетради, книги и удочки! - крикнул Митя,
смигивая слезы и стараясь тоже говорить весело и держаться
молодцом. - И лазариновские дедушкины пистолеты в чехлах; там
тоже уздечки, знаешь? Ну, мне налево, тебе направо... Прощай,
голубчик Базиль, до осени... оба женимся непременно и заживем!..

Няня, утираясь, только махала рукой. Митя уехал. Он улыбался,
издали крестя приятеля и Арину и не спуская глаз с родного,
обитого новым тесом, домишки, стоявшего среди берез на холме, с
зеленого сада и крылатой мельницы с тучею голубей, вившихся над
ними. Все это понемногу скрылось за другими холмами. По совету
друга, Митя усиливался до последнего мгновения, до поворота за
ближний лес запомнить в душе все эти дорогие места, где он
родился и где, под наблюдением Ефимовны, подрос, пока, по просьбе
его отца, Илья Тропинин пристроил его в ученье, а потом на службу
в Петербург.



                                IX

Проводив Митю, Перовский позвал старосту Клима, белолицого,
благообразного и расторопного мужика с добрыми и умными глазами.
Смеркалось. Базиль расспросил Клима о ближайшем проезде на
Смоленскую дорогу и на усовской тройке, а далее на почтовых
выехал мимо тонувших в ночной полумгле, на холмах и в долинах,
окрестных деревушек и сел.

Невдали от Новоселовки, при переезде через какой-то мост, он
спросил возницу, что за здания виднеются в темноте.

- Бородино, - ответил возница.

- Большое село?

- Да, сударь. Оттелева Митрий Миколаич добыл прошлый год
голубей... у отца Павла повсегда важнеющие...

Памятно впоследствии стало это село Перовскому и всей России.
Лошади мчались. "А она-то, моя владычица, мой рай! Что с нею? -
думал Базиль, погруженный в мечты о последнем свидании с Авророй.
- Да, наше счастье прочно, ненарушимо... Как она любит, как
предана мне!"

Грезы сменялись грезами. Перовский перебирал в уме свое прошлое.
Ему с живостью представилось его детство, богатое черниговское
поместье Почеп, огромный, выстроенный знаменитым Растрелли дом,
возле дома - спадавший к реке обширный сад и сам он, ребенком
бегающий по этому саду в рубашечке. Он вспоминал свою мать, Анну
Михайловну, высокую, румяную, с черною косой, чернобровую
красавицу из должностных хозяина поместья. Он с нею и с братьями
жил в отдельном флигеле, невдали от большого дома. Здесь его
учили грамоте.

В отроческие годы Базиля граф, владелец Почепа, лишь изредка жил
в большом доме. Дети Анны Михайловны в то время видели его только
в церкви или из окон флигеля, когда он с пышностью, провожаемый
слугами, выезжал по хозяйству или к соседям. Тенистые дороги
сада, красивые беседки, клумбы цветов и лабиринт из пирамидальных
тополей, где мальчики, в отсутствие графа, прятались, играя с
детьми других должностных графа, - все это в воспоминаниях Базиля
невольно сливалось с слезами матери. Анна Михайловна нередко,
безмолвно поглядывая из окна флигеля на большой, то пустынный, то
с приездом графа ярко освещенный дом, обнимала детей и со вздохом
говорила: "Соколы мои, соколы! Что-то с вами будет?"

В памяти Перовского особенно сохранилось одно событие. То была
поездка его матери в какой-то отдаленный монастырь. Граф долго не
приезжал из Петербурга, где, как все говорили, он занимал важное
место. Анна Михайловна снарядилась, взяла с собой Васю и его
старшего брата Льва и с ними в бричке, на долгих, выехала на
богомолье. Раскачиванье уложенной перинами и подушками просторной
брички, мерный бег тройки сытых, весело фыркающих саврасок,
раздольные поля, полные запахом цветущих трав, песни жаворонков,
ночлеги в хуторах, дремучий монастырский лес, оглашаемый у реки
соловьиными свистами, и долгое моление в старом, окуренном
ладаном храме, где усталый Вася, прикорнувшись за колонной,
заснул, - все это ему вспоминалось живо, как и радость матери по
их возвращении домой.

Вскоре после их приезда в Почеп прибыл на летний отдых и граф. На
другой день по его водворении в Почепе Анну Михайловну и ее
сыновей позвали к нему в дом. Мальчиков принарядили и ввели в
графский кабинет. Граф сидел в лиловом бархатном халате,
напудренный, красивый и величавый. Секретарь кончил доклад и
уносил бумаги.

- Молодцы! - сказал граф, посмотрев на черноглазых мальчуганов,
бойко прочитавших ему наизусть оду Державина, и расцеловал их.

Оправив на себе кружевной шарф и манжеты, он дал детям по
кошельку с дукатами и сказал:

- Это вам на орехи, в память вашего покойного отца; он был мне
верным другом и слугою. Я дал ему слово заботиться о вас,
сиротах. Надо учиться более; поедете в Москву.

Дети весело разглядывали кабинет, убранный редкими картинами,
охотничьими приборами, чучелами птиц, вазами и статуями. Стоявшая
у порога их мать отирала радостные слезы. Старшего из сыновей
Анны Михайловны увезли ранее, Васю - несколько позже. К нему
приставили выписанного из чужих краев гувернера и с ним отправили
его в Москву, где сперва поместили в частном пансионе, потом
определили в университет.

Вася еще по девятому году в Почепе, от какого-то пьянчужки,
сельского писаря из семинаристов, узнал, что граф - его отец, но
этого не признает, так как очень знатен, живет возле царя в
Петербурге и занимает там место министра.

- Но разве министрам запрещено иметь детей? - спросил писаря
удивленный Вася.

- Дубина ты, стультус (Глупец (от лат. slultus).), и больше
ничего; значит, что нельзя! - ответил сельский грамотей.

Проболтавшись об этом разговоре матери, Вася от нее услышал, что
граф будет очень гневаться и лишит их всех своих милостей, если
они станут рассказывать о родстве с ним. С той поры на вопросы
товарищей и знакомых, кто его отец, Перовский отвечал:

- Я - сирота с детства; мой отец, украинский хуторянин, служил в
Малороссии управляющим одного графа и давно умер...

Выдержав последний экзамен в университете, Вася написал о том
радостное письмо матери и с нетерпением собирался ехать к ней на
родину, где не был около семи лет. Ему рисовался Почеп, тенистый
сад, дорогой флигель, свобода. Но к нему на квартиру, где он жил
с Ильей Тропининым, явился незнакомый старичок чиновник, в сером
фраке, с сахарною улыбочкой и хохолком на голове, и, поздравив
его от имени графа, объявил, что он, Перовский, милостью высокого
покровителя уже определен на службу в колонновожатые, то есть в
свитские, и что ввиду этого граф советует ему, дабы не потерять
места, без замедления ехать в Петербург. Чиновник вручил ему при
этом нужную сумму на обмундирование и на отъезд к месту служения
и, откланиваясь, спросил, когда же Василий Алексеевич располагает
ехать, так как о том должно дать знать его сиятельству. Базиль
подумал и ответил:

- Через неделю.

Как ни уговаривал его Илья Тропинин обождать, еще повеселиться,
где-то охотиться и притом, в компании других кончивших ученье
студентов, варить жженку, Базиль в назначенное время оставил
Москву. Он сгорал нетерпением увидать Петербург и отца. "Теперь
граф, наверное, признает меня! - в трепетном восторге мыслил
Базиль. - Я уже более не почепский хуторянин, а получивший высшее
образование офицер! Отец с гордостью, если не даст еще мне своего
имени и графского титула, о чем я, разумеется, и не мечтаю,
назовет меня, хоть наедине, хотя глаз на глаз, своим сыном... и у
меня будет отец... да какой еще отец! Как все хвалят высокие его
дарования, любовь к наукам и искусствам, честь и ум! Он снимет с
меня запрет - хоть для наших личных сношений... Я поселюсь у
него, буду близко ежедневно видеть замечательного
государственного деятеля; я брошусь к нему, он прижмет меня к
своей груди!" Ожидания Базиля сбылись. Но граф-отец, вероятно,
избегая до времени превратной огласки и пересудов, не нашел еще
возможным поселить у себя сына в Петербурге. К Базилю в
гостиницу, после первого радостного его свидания с отцом, когда
он, весь возбужденный, был наверху блаженства, явился тот же
бывший в Москве старичок чиновник, оказавшийся одним из служащих
в домовой канцелярии графа, ласково расспросил его, где он думает
найти квартиру, доволен ли службой и начальством и не нуждается
ли еще в чем-либо приватном. Но тут же дал Базилю понять, что
недалекое, более утешительное будущее вполне зависит от двух
предметов: от его скромности вообще и от умолчания в особенности
насчет каких-либо его отношений к графу-министру. Базиль с болью
в сердце объявил, что беспрекословно преклоняется перед волею
графа-отца. Его, по письму Ильи Тропиннна, отыскал в Петербурге
незадолго перед тем выпущенный из московских кадет также в
колонновожатые, двоюродный брат Ильи Дмитрий Николаевич Усов,
которого он изредка видел еще в Москве. Базиль сошелся с ним,
полюбил его, как и его родича Тропинина, и почти с ним не
расставался. Когда минувшею весной Перовский в Москве, на балу у
Нелединских, увидел Аврору и первому Мите высказал наполнившее
его чувство к ней, Митя побледнел, потом вспыхнул и крепко пожал
ему руку.

- Слушай, Перовский! - сказал он ему. - Это такая девушка,
такая... если бы брат Илюша не был женат на ее родной сестре,
понимаешь ли?.. она была бы... я все отдал бы, все... Отец Ильи
крестил меня, мы - братья и по кресту... Еще на его свадьбе, год
назад, я сообразил и все терзался... А теперь охотно уступаю этот
клад, это сокровище тебе... Илья тоже тебе поможет!

- Да с чего же ты взял, что это серьезно? - удивился, также
краснея, Базиль. - И что такое бальная встреча? Мало ли кого мы
встречаем...

- А вот увидишь, - произнес Митя, - я убежден, попомни мое слово,
- Аврора будет твоя.

Предсказание Мити сбылось. Базиль ехал в армию счастливым женихом
Авроры.

Из Можайска Базиль должен был взять почтовых и оттуда ехать в
главную квартиру Первой армии, в Вильну. Рассчитывая время, он
боялся, что Барклай-де-Толли мог уже оттуда двинуться к западной
границе. Он вошел на станцию, отыскал комнату смотрителя и,
вручив последнему свою курьерскую подорожную, потребовал лошадей.
Смотритель вышел и опять возвратился.

- Лошади будут сейчас готовы, - сказал он как-то смущенно, -
только вас здесь спрашивают какие-то господа... они только что
приехали.

- Кто? где они?

Смотритель указал на общую станционную комнату. Базиль вошел
туда. Освещенный тусклым огарком, с дивана встал высокий, тощий и
желтолицый господин в черной венгерке с серебряными пуговицами,
Базиль отступил: перед ним стоял "гусар смерти", эмигрант Жерамб.
Сзади него виднелись двое незнакомых штатских: юноша - в модном
рединготе и пожилой - во фраке.

- Вы удивлены? - произнес по-французски Жерамб, - я сам крайне
смущен этою неожиданною встречей... Ехал вот с этими господами в
поместье одного из них, но узнал, что вы здесь... и потому...

- Что же вам нужно? - сухо спросил Базиль.

- Господин Перовский, вы понимаете, - продолжал с дрожью в голосе
Жерамб, - мы шли по одной дороге к честной, надеюсь, цели...

- О чести на этот счет предоставьте судить мне.

- Согласен... вы имели более успеха, я преклонился, был готов
отступить, даже отступил...

- Далее, далее! - вскрикнул, теряя терпение, Базиль. Жерамб на
миг остановился. Его впалые глаза сверкали, нижняя челюсть
вздрагивала, руки судорожно сжимались. Штатские молча поглядывали
на пего.

- Вы понимаете, господин Перовский, - произнес он, - два дня
назад я вас видел рано утром с одною дамой... она еще не ваша, но
вы ее преследуете, ходите с нею наедине...

- Я не подозревал, что у нее такие добровольные, непрошенные
соглядатаи.

- Что вы этим хотите сказать? Я... требую...

Базиль смерил Жерамба глазами.

- Удовлетворения? - спросил он. - Дуэль?

- Именно... вы понимаете, между честн