по себе веранды, нависающие  над
двором. Угловую веранду затеняло  кряжистое  дерево  с  длинными  блестящими
листьями. "Под этой смоковницей и буду жить", - решил Баклаков.
   - Иды сюда, - сказал голос.  Баклаков  увидел  в  черном  дверном  проеме
человека. Человек был толстый, усталый, и он лениво манил Баклакова пальцем.
   - Жить будешь?
   - Буду.
   - Иды за мной.
   Он провел Баклакова  в  кладовку.  В  кладовке  валялись  цветные  ватные
одеяла, раскладушки, примусы, чайники.
   -  Беры!  -  с  восточной  щедростью  сказал  человек  и  закрыл   глаза,
демонстрируя высшую степень доверия. Баклаков взял раскладушку, два  одеяла,
примус, чайник, подумал и прихватил еще одеял, чтобы завесить часть веранды,
не затененную деревом.
   - Уезжать будешь, деньги отдашь, - сказал человек и запер кладовку.
   Баклаков завесил веранду, доставил раскладушку,  лег  и  вдруг  три  года
тяжелой работы, три года, сжатые,  как  пружина,  отпустили  его.  Он  лежал
расслабленный и ни о чем не думал. Во дворе вдруг захрипел, высоким  голосом
запел репродуктор. Наверное, певец пел о какой-нибудь чепухе  -  о  девушке,
соловье и розе, но, казалось, что в голосе его объединилась боль  поколений.
"Веселый город Хива", - подумал Баклаков и заснул.
   Его разбудил свет солнца, пробивающегося сквозь ветви смоковницы.
   Баклаков прошел каменными прохладными  переходами  на  рынок.  Рынок  был
завален дынями и  луком.  Он  купил  лука,  помидоров  и  увидел  в  стороне
дымящийся котел. В котле кипело хлопковое масло, и повар  в  грязном  халате
длинным дырчатым черпаком забрасывал туда рыбу. Тем же черпаком  он  зацепил
порцию Баклакову. Баклаков уселся на корточки у рыночного забора, на газетке
разложил рыбу, лук и почувствовал  себя  своим  человеком  в  Средней  Азии.
Такова  была  система  ценностей,  которую  им  старательно   разъясняли   в
геологоразведочном институте: в любом месте чувствовать себя, точно дома.  А
для этого надо вести себя  так,  точно  ты  один  из  {своих}.  Нет  худшего
падения, чем пытаться себя  возвысить,  выделить.  Если  тебе  суждено  быть
вознесенным, тебя вознесут другие. Друзья, коллеги выберут тебя лидером.  Но
если ты попытаешься взять лидерство сам, без заслуженного права на  это,  ты
уже вычеркнут из списков {своих}. А большего позора и быть не  может.  Закон
стаи, касты или еще там чего. Неважно. Все они верили и до сих пор  верят  в
этот закон.
   На  турбазе  жили  еще  две  каракалпачки.   Студентки   хлопководческого
техникума, которые проходили здесь практику. Баклаков познакомился с ними  у
фонтанчика во дворе. Одну звали Сония - она  была  маленькая,  некрасивая  и
застенчивая. Вторая - Суюмбике, длинноногая, еще по-девчоночьи голенастая  и
угловатая,  просто  пугала  красотой,  которая  была  заложена  в  ней   как
взрывчатка и шнур уже дымил последние сантиметры.
   Вечером Баклаков набрался мужества, прошел по скрипящим доскам  в  другое
крыло гарема, постучался и, просунув голову в  прохладную  комнату,  сказал:
"Соньки! Пойдем в кино". Они согласились  с  обезоруживающим  дружелюбием  и
доверчивостью. В летнем кинотеатре среди  тополей  и  площадок  репродукторы
орали чуть не с каждого дерева и кино можно было только смотреть.
   Баклаков сидел посредине и оттого, что девчонки, озябнув,  прижимались  к
нему, ему хотелось быть добрым, сильным и всегда оставаться  таким.  Иногда,
забыв про кино, он искоса смотрел на непостижимой точности профиль Суюмбике,
на длинную, уже по-женски округлившуюся шею и вздрагивал от грядущей красоты
этой девушки. Она медленно поворачивала лицо, и они встречались взглядом.
   После кино он проводил  девчонок  до  их  комнаты  и  ушел  в  Ичан-Кала,
"внутренний город" Хивы. Колючие, как на детских рисунках, звезды  висели  в
темном небе, минареты уходили ввысь, как грозящие пальцы,  каменные  порталы
медресе отливали внутренним светом. Стояла  непостижимая  тишина,  лишь  его
каблуки гулко стучали по древним плитам.  Баклаков  кожей  ощущал  мудрое  и
равнодушное  течение  веков.   Здесь   жили   поэты,   математики,   убийцы,
ремесленники, палачи, философы, растлители малолетних, строители  минаретов,
у которых знания и интуитивный расчет граничили с невозможным. Он  прошел  к
мавзолею Пахлаван-Махмуда, профессионального борца, ирригатора  и  поэта.  В
дворике из неплотно закрытого крана со "святым источником" журчала вода.  Он
сел на обломок холодного камня. Кривая улыбка ползала по его лицу.  Баклаков
стеснялся самого себя и своих мыслей. "Ты-ы, - сказал он негромко. -  Ну-у".
Он понял, что женщина-археолог права: он приехал в  нужное  место  в  нужное
время.
   ...На другой день они снова были в кино. По дороге из кино под  гортанный
напев, гремевший над сонной Хивой, Баклаков спросил:
   - Суюмбике, когда тебе восемнадцать стукнет, ты замуж за меня пойдешь?
   - На будущий год. Пойду! - громко и весело сказала  Суюмбике  так,  чтобы
слышала отставшая из-за развязавшегося шнурка Сония. - И поеду куда  угодно.
Ты добрый и сильный, хотя совсем некрасивый.
   Они молча пришли на турбазу. Баклаков снова слонялся  в  каменной  ночной
пустоте Ичан-Кала. "Может быть, действительно? А что, если?  Может  быть,  в
самом деле так..." - бессвязно бормотал  Баклаков.  Когда  пришло  утро,  по
дороге к рынку протопал первый ишачок с двухколесной  повозкой,  Баклаков  с
безжалостным трагизмом сказал: "Ты созрел для любви, Баклаков".
   Он ушел на окраину Хивы, где начиналась пустыня. Пустыня  была  желтой  и
бескрайней, как тундра. Баклаков лег на песчаный бугор  и  закрыл  глаза.  В
стебельках травы и в песке посвистывал ветер.
   Во дворе гарема его ждал толстячок в тенниске, выцветших хлопчатобумажных
брюках и домашних шлепанцах на босу ногу. Баклаков не  обратил  бы  на  него
внимания, если бы не чрезвычайный загар толстячка - казалось, что загар этот
был вдавлен в кожу, точно татуировка.
   - Это вы из "Северстроя"?
   - Я.
   -  Наблюдательность  для  геолога  главное,  -  удовлетворенно   вздохнул
толстячок.
   - Вы от Катинского?
   - Я и есть сам Катинский. Узнал - примчался на той же водовозке.
   Баклаков  смешался.  Легендарный  Катинский,  друг  Монголова,  никак  не
вязался в его мыслях с тихим, жирненьким человеком в шлепанцах на босу ногу.
   На веранде, выслушав Баклакова, Катинский сказал:
   - В этом и есть весь Володя Монголов. Все в мире обязано  быть  четким  и
ясным. Олово и золото несовместимы. Есть олово,  значит,  следует  запретить
золото.  Если  "Северстрой"  что-либо  от  меня  хочет,   пусть   обращаются
официально.
   - Он... по-дружески меня к вам послал, - сказал Баклаков.
   - Я тоже просил его в свое время по-дружески. Но  для  пего  незыблемость
дутых истин оказалась дороже. Он даже задуматься не хотел. Собственно, я  не
обижаюсь. Он прекрасный начальник партии. Но - глуповат!
   - Не надо! - быстро возразил Баклаков. - Я его ученик.
   - Вы пока еще  ничей  ученик,  -  возразил  Катинский.  Он  посмотрел  на
Баклакова. Глаза у Катинского были серые, казалось, в  них  налита  какая-то
подвижная, блестящая жидкость. Баклаков увидел в них иронию, юмор и  твердую
веру в человеческий ум.
   - Вы пока еще  ничей  ученик.  И  будет  жаль,  если  вашим  единственным
учителем  окажется  Володя  Монголов.  От  него  вы  можете  перенять   лишь
чрезмерное чувство долга.
   - Что ему передать?
   - Свое мнение о золоте Территории я изложил в  докладной  записке.  Пусть
обращаются к ней. Если требуются разъяснения, пусть  "Северстрой"  обратится
ко мне уважительно и официально. Без этого я палец о  палец  не  стукну  для
них.
   - Хорошо, - сказал Баклаков.  Катинский  встал  с  раскладушки,  поправил
шлепанец на ноге и вдруг грустно хмыкнул:
   - Глупость  какая!  Средний  геолог  может  работать  до  шестидесяти.  А
начинается он с тридцати. Геологи созревают поздно. Значит, тридцать рабочих
лет. Из них половину мы тратим на глупости  вроде  моей  ссоры  с  "Северным
строительством". Получается пятнадцать лет работы за всю жизнь. Судить  надо
за такие вещи. Личный совет вам: не думайте  о  том,  есть  или  нет  золото
Территории.  Думайте  конкретно  о  типе  ловушки  для  россыпей.  Получится
экономия в годы жизни. Удачи!
   Катинский не пожал руку Баклакова, ушел, скатился с  лестницы  и  пересек
двор как ртутный подвижный шарик. Странное дело: Баклаков не  чувствовал  ни
обиды, ни жалости к Катинскому. Было легкое изумление.
   Он  почти  бегом  направился  в  мавзолей  Пахлаван-Махмуда.  У   святого
источника было несколько женщин  о  кувшинами.  Они  быстро  ушли.  Баклаков
прошел внутрь и, когда глаза привыкли к темноте, увидел белую вязь на  синем
фоне. Линии текли как вода, но текли  они  вверх.  В  стенных  нишах  стояли
похожие на футляры от швейной машинки надгробия ханов,  похороненных  здесь.
Ханы примазывались к посмертной  славе  простого  парня  Махмуда,  работяги,
спортсмена и инженера. В линиях на куполе было какое-то колдовство,  они  не
утомляли глаз, и от них трудно оторваться. "Господи, -  сказал  Баклаков.  -
Нот никаких пределов, и нет никаких границ. Идет нормальная вечная жизнь".
   Сония и Суюмбике проводили его на автовокзал. Они сказали,  что  им  было
хорошо с ним и они  будут  ему  писать  часто-часто.  Он  первый  интересный
человек, которого они встретили в жизни.  Потому  что  все  остальные  живут
"просто так". Это говорила  Сония,  а  Суюмбике  посматривала  на  Баклакова
доверчиво и гордо - еще девчонка, но уже и женщина. Баклаков  знал,  у  него
бывали такие моменты безошибочного предчувствия, что девчонки ему пришлют по
открытке на Новый год, на этом и кончится переписка. Но они его  никогда  не
забудут, и он тоже будет помнить их  всегда.  Ему  хотелось  до  конца  дней
прожить большим, великодушным и добрым. Сония чмокнула  его  в  щеку,  а  он
неловко чмокнул Суюмбике. Щека ее пахла травами. На этом все кончилось, хотя
они в самом деле прислали ему новогодние открытки.
 
 
 
   16
 
   Куценко мыл до тех пор, пока не иссякла вода в ручье. После этого он сжег
проходнушку, чтобы не оставалось следов, и перешел на лоток. Стояли холодные
дни. Все окрестные сопки и верховья реки уже засыпал снег.  Вода  в  заводях
замерзла. Он мыл лотком до тех пор, пока лоток не начал  леденеть  во  время
работы. Обледеневший лоток не держал грунт, и Куценко перенес к реке примус.
Он прекратил работу лишь тогда, когда и примус перестал помогать.
   Куценко впервые в жизни выполнял не приказ, а  личную  просьбу,  Чинкова.
Поэтому себя не жалел. С Чинковым судьба свела его в послевоенные  годы.  На
фронте Куценко не был: он служил в охране морского порта "Северстроя". После
демобилизации остался, чтобы подзаработать на шурфах перед  возвращением  на
разоренную войной Украину. Неизвестно, за что выбрал его Чинков. Может быть,
за взгляд, горевший дисциплинированной преданностью, может, за неиспорченную
анкету охранника. Чинков дал ему в руки лоток, и к лотку Куценко  отнесся  с
истовой положительностью,  как  относился  к  службе  в  охране,  ежедневным
политинформациям с  их  не  знающими  сомнения  формулировками,  как  раньше
относился к своей хате и огороду.
   Его звезда взошло, когда он делал контрольный маршрут по  ручью  Надежда.
Ручей этот другие  промывальщики  объявили  пустым,  но  Чинков  исповедовал
принцип "доверяя, проверяй многократно". Куценко провозился на  ручье  вдвое
больше положенного и намыл золото: он знал, что по убеждению Чинкова  золото
на Надежде есть. С того времени он стал Климом Алексеевичем. И как раз тогда
же оборвались нити, связывающие Куценко с "материком".  Он  получил  письмо,
что жена его ведет себя "неправильно". Куценко  осмелился  и  рассказал  обо
всем Чинкову. Впрочем, в этом был и хитрый мужицкий расчет:  начальнику  все
как на духу. Чинков лично добыл ему пропуск и дал денег. Село на  Полтавщине
уцелело, цел был и дом Куценко, но он еще дорогой смутно понял,  что  судьба
его - в "Северстрое", где он был именно Клим Алексеевич. Куценко избил жену,
устроил загул на все село, обозвал  всех  дальних  и  близких  родственников
бандеровцами.  Почтение  односельчан  к  деньгам  и   вольному,   "сильному"
поведению лишь больше  разжигало  Куценко.  Он  вернулся  на  неделю  раньше
назначенного Чинковым срока. Три  года  Чинков  беспощадно  тренировал  его:
заставлял еще до промывки угадывать, есть или нет золота в данном месте.  Но
Куценко и сам вошел во вкус игры, сросся с лотком,  и  снились  ему  отвалы,
косы, отмели и сланцевые щетки. Куценко решил для себя: судьба  его  зависит
от судьбы  Чинкова.  Став  знаменитым  промывальщиком,  Куценко  никогда  не
возражал, не дерзил начальству, не спорил даже с  замурзанным  техником.  Но
выполнял он только приказы Чинкова. Он и сам не заметил, как  превратился  в
экспедиционного  кадра,  который  умеет  все:  сготовить  обед  из   ничего,
подстрелить и разделать лося, натянуть искусно палатку, ходить  по  двадцать
часов в день, разжигать костер в любую погоду, терпеть холод и  комаров.  Но
главное - Куценко {чувствовал} речную долину. Он хранил, берег и таил в себе
этот дар. В полусонных мечтах он видел себя в должности инженера.  А  почему
нет? Илья Николаевич Чинков все может.
   ...Закончив  промывку,  Куценко  с  опустевшим  рюкзаком  пошел  к   базе
Монголова. На базе, как заверил Чинков, его будут ждать двое рабочих. Мелкий
снег падал на мертвую долину Правого Эльгая. До базы  Монголова  было  около
сорока километров, но Куценко не волновался. Если  Иван  Николаевич  сказал,
что будут ждать двое - значит, его  ждут  там  двое.  И  еще  несколько  раз
Куценко останавливался, сбрасывал легкий рюкзак и быстро  мыл  шлих:  грубая
работа, рассчитанная на самородок. И дважды заледеневшими  пальцами  вынимал
из лотка обкатанные пластинки грамма по  полтора.  Куценко  снова  влезал  в
лямки рюкзака, вешал на шею винчестер и шел  дальше,  автоматически  отмечая
заброшенные паводком куски  торфа,  крупный  и  мелкий  галечник,  перекаты,
обнажившиеся из-за зимнего иссякания воды.
 
 
 
   17
 
   Чинкова видели ночью, когда он ходил по заснеженному  берегу  моря.  Вода
была  тяжелой,  как  загустевшая  нефть.  Вдоль  медлительных  вод  медленно
прогуливался Чинков и темном пальто с каракулевым воротником, в  каракулевой
полковничьей папахе. Дорожка, по которой  ходил  Чинков,  называлась  "тропа
бичей", и здесь пролегала именно ночная тропа, на которой безмолвно выясняли
отношения, мелькали туда-сюда быстрые ночные фигуры.  Но  так  как  истинный
ночной человек издали чувствует величие, то Чинкову здесь  никто  не  мешал.
Лишь однажды  в  освещенном  портовыми  прожекторами  пространстве  на  него
набежал безвестный малый в телогрейке  и  кепке,  натянутой  на  уши.  Малый
глянул на массивную фигуру Будды, зачем-то обежал кругом.
   - Вот ведь человек! Встретишь такого и жить хочется, -  сказал  он  из-за
спины.
   Чинков медленно развернулся, в упор посмотрел на малого и  улыбнулся.  Но
тот, отмахнувшись с комическим ужасом, уже убегал на легких ногах  неимущего
человека.
   На другой день после того, как вернулась партия Жоры Апрятина, его вызвал
Чинков. Жора в длинном свитере с широким воротом, в узких брюках  более  чем
всегда походил на школьника.
   - Доложите о выполнении моего задания. -  Чинков  монументально  сидел  в
своем тронном кресле и не смотрел на Апрятина.
   - Доклад очень короток. Ни черта нет, кроме знаков.
   - Это не ответ инженера, Апрятин. Составьте мне предварительный отчет  на
нескольких страницах. Приложите карту шлихового опробования  и  расположения
шурфов. Вы свободны, Апрятин. Срок - неделя.
   Сразу же после Апрятина Чинков вызвал начальника  отдела  кадров.  Богода
проскрипел протезами через кабинет и остановился у стола.
   - Садитесь, - предложил Чинков. - Кто лучший тракторист в управлении?
   - Дядя  Костя,  -  сразу  же  ответил  Богода.  -  Пгостите:  Васильчиков
Константин Сеггеевич.
   - Предупредите Васильчикова, чтобы готовил трактор.  Как  только  трактор
будет  готов,  проведете  его  к  партии  Конкова.  Весь   рейс   под   вату
ответственность.
   - Я инвалид, - смущенно сказал Богода. - Но я, газумеется...
   -  Вы  топограф,  следовательно,  маршрут  по  карте   проложите   и   не
заблудитесь.  Вы   инвалид,   следовательно,   обязаны   предусмотреть   все
случайности с трактором. Иначе сорвете вывозку партии и погибнете  сами.  Вы
начальник отдела кадров, следовательно, вам полезно знать, в каких  условиях
трудятся наши люди. Возражения?
   - Нет возгажений, - сказал Богода.
   - Васильчиков может водить вездеход?
   - Дядя Костя все может, Газгешите его найти?
   В мехмастерских дяди  Кости  не  было.  Сказали,  что  дядя  Костя  вчера
вернулся из рейса и, значит, находится в "сучьих кутках". Так звали  скопище
самодельных домишек, приткнувшихся по окраинам Поселка. В них жили те,  кому
было некуда и незачем уезжать с Территории. Дядю Костю  он  нашел  у  ночной
торговки  спиртом,  которую  звали  Тряпошная  Нога  из-за   обилия   одежд,
намотанных  на  ней  в  зимнее  и  летнее  время.  По  неизвестной   причине
опустившаяся  баба  была  предана  дяде   Косте   сверхпредельной   дружбой.
Васильчиков Константин Сергеевич был человек с прошлым и без зубов.  На  вид
ему было больше шестидесяти, и мало кто знал,  что  ему  всего  сорок  пять.
Богода это знал. Дядя Костя был  когда-то  испытателем  танков.  Ошибка  его
жизни состояла в том, что он попал в плен на третий год войны,  хотя  именно
ему нельзя было попадать  в  плен.  Он  прошел  допросы  и  концентрационные
лагеря. Дядя Костя никого не винил - знал, что  не  имел  права  попадать  в
плен; по земле он ходил  неуверенной  виноватой  походкой  и  лишь,  сев  за
рычаги, приобретал неутомимость и крепость металла.
   Говорить сейчас ему было что-либо бесполезно,  и  потому  Богода  наказал
Тряпошной Ноге:
   - Утгом  надо  готовить  тгактог.  Пойдем  в  дальний  гейс.  Сам  Чинков
пгиказал.
   - К утру будет здоровый, - обещала Тряпошная Нога и вздохнула.
   Утром дядя Костя уже менял траки, сливая масло из бортовых,  и  по  своей
привычке разговаривал с трактором: "Хорошая  она  баба.  Если  бы  не  изгиб
жизни... Но разве угадаешь, где в ней, в жизни-то, скрытая трещина. Маленько
нагрузки и... пополам".
   Вечером того же  дня  на  вездеходе  Чинков  выехал  на  базу  Монголова.
Вездеход Чинкова  вел  дядя  Костя.  Они  шли  вначале  по  участку  дороги,
соединявшей Поселок  с  прииском  Западный,  затем  ушли  в  сопки  и  пошли
прихотливым зигзагообразным маршрутом по заваленным снегом  долинам,  сквозь
струи поземки на перевалах, сквозь тонкий лед на промерзших реках. За дорогу
Будда ни разу не взглянул на карту, видно, что он уже  выучил  этот  маршрут
наизусть.
   Дядя Костя молча двигал рычаги и даже не смотрел на Чинкова. Если  бы  он
вез какого-нибудь  техника  или  работягу,  он  был  бы,  может,  веселее  и
разговорчивее. Но он вез начальство,  и  гордость  не  позволяла  ему  вести
разговор, чтобы, не дай бог, не возник некий оттенок подхалимства. На вторые
сутки на перевале Столбчатом они попали в пургу. Косо идущий  снег  закрывал
все впереди, и Чинков приказал остановиться. Они  стояли  всю  ночь,  Чинков
дремал, дядя Костя смотрел перед собой и не спал, так как  не  верил  мотору
непривычных  ему  вездеходов.  Утром  он  все-таки  задремал  на  минуту,  а
очнувшись, увидел внимательный взгляд Будды. Глаза у дяди Кости  были  почти
ярко-красными. Он пролез в кузов вездехода, разжег примус и вварил чай.
   - Будете, начальник? - спросил он.
   - Не откажусь, - сказал Будда с усмешкой. Выпил полкружки чаю и  спросил:
- Что будем делать?
   - Что прикажут.
   - Попытаемся. Сейчас чуть правее вниз к реке. Далее по долине.
   Через пять минут вездеход невесомо провалился в  белую  мглу.  Последовал
удар, и все стихло. В кабине ста