по статье дураков. Начальник партии обязан верить  только
себе и природе.
 
 
 
   С годами Баклаков пришел к выводу, что этой странной фразой Чинков  хотел
оберечь и наставить его. Охранить его от самоуверенности, но оставить веру в
себя. "Верь себе и природе".  Чем  дальше  шли  годы,  тем  больше  Баклаков
убеждался в справедливости фразы Чинкова.
 
 
 
   31
 
   Накатившийся вал весны тревожил души. Баржи на берегу вытаяли,  и  на  их
пригретых солнцем, все еще пахнущих смолой  бортах  снова  стали  собираться
перебедовавшие зиму бичи. Дни стали бесконечно  длинными,  и  темные  зимние
сумерки ушли, как будто наваждение. На крыше управления бесились воробьи. На
улицах Поселка снова возник дед Миша - возчик  продовольственного  магазина.
Вместе   с   лохматой   своей   лошадью,   телегой   он   был    такой    же
достопримечательностью Поселка, как баржи  на  берегу,  маленький  цементный
обелиск с надписью, что здесь будет памятник основоположникам.
   Дед Миша появился здесь чуть ли  не  с  первым  пароходом  и  с  тех  пор
ухитрился ни разу не выехать на "материк". Отпуск  он  проводил  в  низовьях
Китама, там, где  стояла  избушка  бывшей  фактории.  Когда-то  он  сам  был
заведующим, уполномоченным по территории шестьсот на шестьсот  километров  с
горными хребтами, тундровыми урочищами и полноводными реками. Он  много  кем
был в прошлой жизни, пока не стал возчиком торга с багровым  своим  носом  и
доброй улыбкой все на свете понявшего человека. Когда  лошадь  и  тележка  с
консервными ящиками двигались по залитой  весенним  солнцем  улице  Поселка,
мимо  раскисающих,  подтаявших  застругов,  сосулек,  капели,  мимо   мощных
грузовиков, снующих в  порт  и  обратно,  дед  Миша  казался  олицетворением
Всеобщего Окончательного Решения.  Только  преходящие  страсти:  честолюбие,
гонор, жажда власти, денег, успеха или фантастическая вера в идею  -  мешают
человечеству прийти к  его,  дедамишиному  усталому  выводу.  Так  казалось.
Достоинством бытия деда Миши было то,  что  в  прошлой,  настоящей  и  малом
отрезке будущей жизни не имелось злого на него человека.
   Первые пуночки, тележка  деда  Миши,  свет  и  тревожные  запахи  рождали
иллюзию гусиного крика. Гуси были еще далеко на юге, за горными  хребтами  и
заснеженными пространствами, первые разведчики прилетали лишь в  мае,  но  и
сейчас, казалось, звенел в небе вековой крик гусиной стаи, и у всех мужчин в
Поселке сжимались сердца, потому что Поселок все-таки был  бродячим  местом,
местом, где живут временно.
   В  вечерних  тревожных  сумерках  мужчины  думали  о   женщинах.   Весной
вспоминали о забытых девушках "на материке", о бывших любовницах, с которыми
разошлись, об утратах, встречах.  Весной  казалось,  что  "настоящая  жизнь"
впереди, а прошедшее было простой подготовкой.
   Управление жило суматошной  коридорной  жизнью.  У  стенок  на  корточках
сидели и курили работяги "на  подхвате"  -  погрузить,  оттащить,  получить,
притащить. Шла бешеная дробь из  комнаты  машинисток  -  последние  страницы
отчетов и исправлений в них. Уже выплыли на сцену пистолетные кобуры,  ружья
и винтовки. Уже .слово "заброска", транспортное сумасшествие  каждой  весны,
перестало быть загадочной магией.  Каждая  партия  выковала  свой  основной,
запасной и сверхзапасной вариант, как попасть в район.
 
 
 
   32
 
   Первой к месту работы выехала  партия  Копкова.  Выезжали  на  тракторных
санях. Загруженные сани вел дядя Костя.
   Дядю Костю, как всегда, извлекли перед рейсом из домика  Тряпошной  Ноги.
Он был очень тяжел в этот раз, поминутна  доставал  многолитровый  китайский
термос  и  каждый  раз  с  детским  изумлением  разглядывал  красную   розу,
изображенную на синем фоне термоса. Проехав  склады,  дядя  Костя  остановил
трактор в тихой ложбине и лег спать. Копков ему не препятствовал: если  дядя
Костя выезжал на черту Поселка, значит, он  уже  в  рейсе,  и  теперь  будет
доставлять  партию  любой  ценой.  Старые  копковские  кадры   тоже   спали,
забравшись в олений мех, лишь новенькие смотрели на белую мглу  ложбины,  на
поземку, неотвратимо заметавшую их след, и на черное лицо дяди Кости,  когда
он через час вылез из кабины и сунул голову в снег.  Умывшись  снегом,  дядя
Костя хлебнул смеси из спирта и чая и взялся за рычаги, чтобы теперь сутками
не выпускать  их  из  рук.  Неизвестно,  чему  тут  приходилось  удивляться:
выносливости машины или человека.
   Сутки за сутками, оставляя за собой черневшие на снегу пустые бочки,  они
шли через темные  от  камня  перевалы,  заснеженные  долины.  Грохот  дизеля
вспугивал зайцев. На перевалах доверчивые горные куропатки чуть не  попадали
под гусеницы, а куропачи,  с  налитыми  яростной  весенней  кровью  бровями,
бросались на сани в безумной самцовской отваге. Трактор пересекал  песцовые,
оленьи и росомашьи следы.
   Было странное совпадение в  том,  что  трактор  шел  точно  по  маршруту,
которым двести лет назад проходил  капитан  Баннерс,  иностранец  на  службе
русского флота. Оставив свои  корабли  на  попечение  младших  офицеров,  он
сухопутным путем  бежал  в  Петербург  от  осточертевшей  полярной  пустыни.
Дорогой Баннерс заполнял дневник сентенциями, которые  надолго  должны  были
отвратить людей от Территории. Но,  впрочем,  это  были  другие  времена,  с
другими понятиями.
 
 
 
   33
 
   Константин Сергеевич Васильчиков
 
   Дядя Костя погиб, возвращаясь с базы  Копкова.  В  санях  у  него  лежало
только три  бочки  солярки  для  обратной  дороги,  тросами  прикрученные  к
полозьям из буровых труб, потому что рачительные мужики Копкова раздели сани
до последней щепки. Он хотел срезать крюк западного  притока  Серой  реки  и
выскочил в узкую расселину другого притока. С перевала он попал  на  наледь.
Наледь показалась ему надежной - весь март по ночам стояли  большие  морозы.
По какому-то затмению души дядя Костя не учел, что именно  морозы  и  опасны
наледи.
   В верхней части ущелья река  промерзла  почти  до  дна.  Видно,  гусеницы
оказались последней каплей,  нарушившей  равновесие.  Лед  вверху  лопнул  с
артиллерийским грохотом, и полоса воды валом  покатилась  к  трактору.  Дядя
Костя хотел проскочить как  можно  быстрее.  Сзади  шла  вода,  по  бокам  -
отвесные борта ущелья, и оставалось  только  убегать  вперед  по  скользкой,
припорошенной снегом наледи. Втянув впалые щеки  и  со  свистом  прихватывая
воздух, дядя Костя дергал рычаги, дал педаль газа, и грохот траков  по  льду
был ему победной и спасительной  музыкой.  Но,  видимо,  последний  чае  его
пришел, потому что лед под трактором провалился,  и  он  попал  в  подледную
пустоту, откуда вода ушла по щели. Мотор сразу заглох.  Надо  льдом  торчала
только крыша кабины. Дядя Костя закрыл глаза на секунду. И только одно  было
в голове: "спальный мешок". Копков чуть не  силой  втискивал  ему  в  кабину
теплый олений кукуль, но дядя Костя, как  все  трактористы  старой  северной
школы, был  суеверен.  Поедешь  с  кукулем  и  продуктами  -  вернешься  без
трактора. Это была старая заповедь старых времен "Северстроя", когда трактор
стоил куда больше, чем тракторист. Он не сдался еще. До базы  Монголова  ему
оставалось километров сто пятьдесят. Дядя Костя выскочил из кабины.  В  небе
полозьями торчали вздыбленные сани, и  холодно  отсвечивал  полированный  на
снегу металл. Он вскарабкался на сани и ухитрился развязать трос на бочке  с
соляркой. Солярка - это огонь, а значит, и жизнь. В сани уже ударила вода  и
стала заливать ледяную яму, где был трактор. Он еще успел прыгнуть в  кабину
за телогрейкой, проверил, в кармане ли  спички,  выпихнул  на  лед  бочку  и
покатил ее вниз. Но сверху набежал новый вал, вода подняла  бочку  и  быстро
понесла ее. Дядя Костя еще рванулся, чтобы удержать солярку,  около  которой
он мог продержаться сутки или двое, поскользнулся и упал в  воду.  Последней
его  мыслью  было:  "Если  бы  раньше,  то,  может  быть,  лучше  для  всех.
Справедливее".
   Трактор дяди Кости  нашли  через  две  недели.  Копков,  после  того  как
заработала рация, сообщил  о  дне  его  выхода.  Из-за  краткой  оттепели  в
верховьях Лосиной и Китама в тундре начинался гололед. Вездеходы  управления
были мобилизованы для поездки в стада, хотя и неизвестно было, чем они могли
там помочь.
   На поиски трактора дяди Кости вышел второй  трактор  управления,  который
должен был забросить партию Жоры Апрятина.  Ему  пришлось  дойти  до  партии
Копкова, затемно обратному следу дяди Кости до наледи. Этот трактор повторил
ошибку дяди Кости и тоже пошел по наледи,  но  на  этот  раз  все  обошлось.
Обнаружили оледеневшую верхушку  кабины,  вздыбленные  сани.  Два  дня  люди
орудовали ломами, освобождая трактор и сани, пока не обнаружили, что  кабина
пуста. И уже когда собирались уезжать, нашли занесенный снегом бугор у  края
наледи -  спина  дяди  Кости.  Его  похоронили  на  верху  обрыва,  а  рядом
памятником поставили стоймя, как они были во льду, железные тракторные  сани
для перевозки тяжелых грузов. Можно  думать,  что  необычный  этот  памятник
простоит очень долго, потому что железо слабо ржавеет в климате  Территории,
а пурги зимой полируют его.
   Чинков издал приказ, в котором трактористам запрещалось  уходить  в  рейс
без  палатки,  примуса,  спального  мешка  и  недельного  запаса  продуктов.
Геологам-съемщикам отныне  категорически  запрещалось  ходить  в  маршрут  в
одиночку. Начальнику  партии  Апрятину  объявлялся  строгий  выговор,  и  он
переводился на два месяца на должность техника  с  исполнением  обязанностей
начальника партии. Семен Копков также получил переданный по рации выговор.
   Приказ   звучал   бескомпромиссно   и   строго,   но   все   знали,   что
геологи-съемщики будут ходить в одиночку и не так-то просто выбить из  людей
традиции отмененного "Северстроя". Видимо, и Чинков понял  это,  потому  что
собрал у себя всех  начальников  партий,  техников  и  инженеров,  бывших  в
управлении, и кратко сказал:
   - В этот сезон не должно быть никаких ЧП. Они мешают работе. Кроме  того,
мне не нужны расследования. Совещание окончено.
   - Мандражирует начальство, - сформулировал  в  коридоре  Саня  Седлов.  -
Боится гласности происходящего. А бояться чего? Вся наша жизнь как сигаретка
на сильном ветру.
   Саня Седлов завтра вел вездеходы к реке Ватап и уже ничего не боялся.
 
 
 
   34
 
   Вечером Баклаков отправил людей  на  аэродром.  Ему  оставалось  получить
оружие и официальное техзадание, подписанное Чинковым.
   Он ночевал в полуопустевшем бараке.  В  некоторых  комнатах  еще  шумели,
звякали  бутылками,  мелькали  какие-то  женские  фигуры,  у  дверей  стояли
упакованные рюкзаки и болотные  сапоги,  но  дух  барака  был  уже  нежилым,
опустевшим.
   Утром в управлении он встретил Монголова. Монголов постарел,  загорел  на
весеннем тундровом солнце и как-то отяжелел. Не стало его прежней высушенной
армейской легкости. Было похоже, что Монголова надломило золото,  в  которое
он не верил, но отыскал.
   - Пойдем, - сказал Монголов  Сергею  и  взял  его  выше  локтя.  Так,  не
разжимая пальцев, он провел Баклакова в отдел кадров, где Богода с  красными
от бессонницы глазами (шел переучет личных дел) маялся средь пыльных папок и
карточек.
   - Дай, - сказал Монголов.
   Богода проскрипел протезами к высокому  зеленому  сейфу,  заслонив  собой
замок, открыл сейф и вынул из глубины чехол из  нерпичьей  шкуры  и  тяжелый
нерпичий же мешочек.
   -  Бери,  -  вздохнул  Монголов,  протягивая  Баклакову   свой   короткий
винчестер, зависть управления. - Бери, дарю!
   И подал мешочек с патронами. Было в жестком лице Монголова  нечто  такое,
что заставило Сергея просто сказать:
   - Ага. Спасибо. Ты-ы! Ну, спасибо!
   И уйти. Тяжесть винчестера в  руке  как  бы  переводила  жизнь  в  другую
плоскость, теперь он был уже в поле, он  уже  был  экспедиционный,  и  жизнь
подчинялась экспедиционным, а не поселковым или городским законам.  Баклаков
открыл кабинет, заваленный обрывками кальки,  миллиметровки,  забракованными
образцами прошлого лета, машинописными перечеркнутыми листами отчетов. Никто
до осени  не  войдет  в  эту  комнату,  и  они  сами  осенью  будут  убирать
покрывшиеся пылью образцы, пожелтевшие листки бумаги.
   Он вынул винчестер из чехла. Все честь  по  чести  было  щедро  промазано
маслом, поворонка не стерлась, и только на ореховом ложе местами - щербинки.
Короткое,  удобное,  мощное   оружие.   Баклаков   машинально   заглянул   в
подствольный магазин - девять штук патронов влазит туда, как раз на маршрут.
Он развязал мешочек. Маслянистые  короткие  патроны,  чуть  похожие  на  наш
автоматный, редкий тип винчестера, там же лежала отвертка, масленка и вишер.
Военный человек Монголов: все в идеальном порядке.
   Лидия Макаровна сказала: "Илья Николаевич просил тебя зайти". Он вошел  в
кабинет Будды. Чинков, как всегда, сидел за идеально чистым столом  в  своем
кресле-троне с медными гвоздиками.
   - Садитесь, Сергеи Александрович, - сказал Чинков, вынул из  ящика  стола
фирменную папку "Северстроя" с листиками технического задания. Баклаков взял
папку, сел, положив ее на колени.
   - Весенняя погода. Скоро все развезет, - сказал Будда и посмотрел в окно.
Баклаков молчал.
   - Еще раз повторяю, - сказал Чинков, - что за результаты партии отвечаете
вы, Баклаков. Методы, которые вы будете  применять  для  выполнения  работы,
меня не интересуют.
   - Это моя забота, - согласился Баклаков.
   - Прошу запомнить, что наши идеи и наша интуиция имеют  ценность  лишь  в
том случае, если они согласуются с реальностью. Мы живем под  принудительной
силой  реальности,  Баклаков.  Ваша  задача  -   иметь   раскаленный   мозг,
вырабатывать  идеи  и  тут  же  согласовывать  их  с  принудительной   силой
реальности. В просторечии это называется мудростью.
   - Выше головы не прыгнешь, Илья Николаевич.
   - Я не требую, чтобы вы были Спинозой  или  Конфуцием,  Баклаков,  вы  не
способны быть ими. Но я обязываю вас быть безжалостным и мудрым во всем, что
касается золота Территории. Нам нужны перспективы, чтобы требовать деньги  и
деньги, чтобы развивать перспективы. Россыпь  реки  Эльгай  -  мелочь.  Ваше
будущее целиком зависит от этого лета.
   - Вы поговорили с Куценко?
   - Он будет работать так, как это положено. И больше того.
   - Спасибо.
   - Идите, Баклаков. Идите и выполняйте. Желаю удачи. Не  заставляйте  меня
разочаровываться в вас. В вашу силу я верю.
   Будда протянул ему мягкую  ладонь.  Сергей  вернулся  в  кабинет,  забрал
винчестер, пнул разодранный лист  миллиметровки  и  запер  за  собой  дверь.
Повесив ключ от кабинета на  щит,  он  зашел  в  "предбанник"  к  Рубинчику.
Рубинчика не было, лишь тяжелый табачный дух висел в комнатушке. Он  написал
записку: "Из четырнадцатой благополучно отбыли  Гурин  и  Баклаков.  Ключ  в
двери, вещички завернуты в матрасы на койке. Не унывай, Рубинчик".
 
 
 
   На  другой  день  партия  Баклакова  без   приключений,   двумя   рейсами
выбросилась в район холмов  Нганай.  Они  могли  бы  вылететь  и  одним,  но
хозяйственный Куценко наотрез  отказался  лететь  без  двух  бочек  солярки,
которые он спер прямо на аэродроме.
   - В солярку полезно обмакивать руки, когда моешь шлихи в холодной воде, -
утверждал он. Когда Сергей предложил взять банку технического  вазелина,  то
Куценко с обезоруживающей простотой сказал:
   - А топить чем? Весновку надо в тепле проводить. Если у примуса  маленько
отверстие рассверлить, он на солярке как реактивный фугует.
   Под базу выбрали место там, где в устье  Малого  Китама  скалистый  обрыв
переходил в тундровую ложбину. Холмы защищали  их  от  ветров  о  севера,  в
ложбинке обещал  быть  ранний  ручей,  с  высоты  виднелось  синее  и  белое
Кетунгскоо нагорье. Прямо под ними находился широкий ровный плес,  где,  как
утверждал бешеный  рыболов  Боря  Бардыкин,  голец  хватает,  если  в  лунку
просунуть палец. Он обещал прилететь к ним в  конце  апреля,  выбросить  еще
солярки, притащить ящик спирта и всемирные новости  в  обмен  на  мороженого
гольца.
   Груда  снаряжения  казалась  огромной  из-за  хаоса,   где   перемешались
консервные ящики, рюкзаки, спальные мешки, примусы, рейки.
   В первый же вечер Баклаков на лыжах вышел в маршрут на  холмы  Марау.  Он
взял кусок брезента вместо палатки, толстый кукуль из меха зимнего  оленя  и
маленький примус. До  холмов  Марау  семьдесят  километров,  и  он  надеялся
обернуться в четыре дня.
   Лыжи были плохие, он привык к  хорошим,  дорогим,  шведским,  норвежским,
финским, лыжам или фирменным лыжам марки "Эстония", к  облегченным  гоночным
ботинкам. Но вскоре забытое с детства  ощущение  ременной  петли  и  валенка
вернулось, и он быстро пошел по застругам на северо-запад. Винчестер  был  с
ним. Он решил не расставаться с подарком  Монголова.  Было  хорошо  идти  по
розовому, озаренному закатом  снегу.  Сзади  морозно  синели  холмы  Нганай.
Редкие прутья кустов с детской весенней надеждой выглядывали из-под снега.
   Баклаков заночевал в долине тундровой речки под надутым пургами козырьком
снега. Немного подкопал его, ножом вырезал  пару  снежных  плит.  Получилась
пещера. Брезент постелил на снег и залез в мешок, раздевшись догола. Есть  и
пить не хотелось, потому что тело просило  работы.  В  мешке  было  тепло  и
удобно. Он потрогал лежащий рядом на брезенте металл винчестера и  посмотрел
на отрешенное небо и бледные точки полярных звезд. "Я  научился  соразмерять
желание и реальность, - думал Баклаков. - Два года назад я не стал бы делить
работу с ребятами. Я пошел бы по Большому  Кольцу  и  тем  загубил  задание.
Жизненный опыт в том, чтобы соразмерить желание  и  реальность".  Он  быстро
заснул.
   Еще не проснувшись, Баклаков почувствовал радость. Невысокое солнце вкось
освещало тундру.  Ночью  выпал  небольшой  снег,  снежинки  лежали  плоскими
кристалликами  на  выстругах,  и  от  их  отражения  вся  тундра   искрилась
разложенным спектром  света.  Мягкий  сверкающий  ковер  шел,  изгибался  по
холмам, впадинам  долин,  обволакивал  кустарники  и  заструги.  Жизнь  была
сказочна. Если лето начинается так, значит, оно будет удачным.
   Ко второй половине  дня  он  добрался  до  холмов  Марау.  Начался  такой
солнечный жаркий день, что лицо Баклакова обгорело до красного  цвета.  Снег
раскис и не держал лыжи.
   К вечеру он сделал работу.
   Всю ночь Баклаков шел обратно, проверяя курс по Полярной звезде,  которая
должна была находиться над левым плечом. Скрипел снег под  лыжами.  Баклаков
дремал на ходу, сгорбившись, положив отяжелевшие кисти на винчестер, который
висел на груди, как автомат. На базу он пришел к двенадцати дня. Было  очень
жарко, пот разъедал глаза.
   Куценко выкладывал защитную  стенку  из  камня  вокруг  палатки.  Гольцы,
воткнутые в снег головами, торчали как частокол. На  отполированном  ветрами
склоне сопки маячила высоко у вершины тяжелая фигура.
   - Курорт, а не жизнь, - устало сказал Баклаков, скидывая рюкзак.
   - От выдает! - глядя вверх, ответил Куценко.
   Гурин мчался по склону, выписывая плавные  кривые.  В  вихре  взметенного
снега он набрал скорость и, изящно сломившись в  бедре,  замер  в  метре  от
палатки. Яркая рубашка поверх свитера, темные очки - парень с рекламы.
   - На горных, выходит, умеешь? -  прикрыв  глаза  от  нестерпимого  света,
сказал Баклаков.
   - Могём, начальник. Король Кавголовских холмов - это я.
   Гурин был весел, и Баклаков подумал, что Гурин все-таки умница  и  с  ним
можно поддерживать отношения, даже будучи в ссоре.
   - Ты на юг ходил? - спросил он.
   - Еще как ходил! Тебя дожидаюсь, начальник. Мудрого руководящего слова.
   - Чая нет, Клим Алексеевич? - спросил Баклаков.
   - Как нет? - удивился Куценко, - Я вас-тебя за  пять  километров  увидел,
сразу термос залил. Во-он у стенки вас-тебя термос ждет.