ок дней ревматизмом. Слив шлих, Бог Огня в мгновение
ока находил карандашные прутики топлива, ложился спиной к ветру и  откуда-то
из живота у него сразу начинал валить дым. Бог Огня откатывался в сторону  -
и уже было бледное пламя крохотного костра, а  у  пламени  примостились  две
консервные банки для чая и в них закипала вода. Подходил Салахов.  Бог  Огня
подкидывал новые  прутики,  молча  грел  покрасневшие  руки,  затем  мелкими
частыми глотками выпивал свою кружку и шел мыть новую пробу.  Или,  если  не
требовалась его помощь, застывал у гаснущего костра, уставившись на угли.
   Ночевали они в двухместной палатке, тесно  прижавшись  друг  к  другу.  В
палатке было тепло от дыхания. Разговаривали очень мало.
   К Салахову во сне, в отличие от ясного настроения дня,  приходило  низкое
полярное небо. Когда же ему во сне являлись сделанные  в  жизни  ошибки,  он
просыпался и долго смотрел на палаточный потолок. Если ошибки не уходили, он
перелезал через бесчувственное тело Бога Огня к выходу. Разжигал  костер  из
заготовленных на утро веточек и долго сидел -  одинокий  человек  в  светлой
тишине,  окутавшей  Заполярье.  Среди  молчания,  нарушаемого  лишь   стуком
перекатываемых ручьем голышей, Салахов думал о жизни.
   Жизнь Салахова, по кличке Сашка Цыган, делилась на три  этапа.  В  первом
этапе была жизнь в Прикубанье: школа, армия,  служба  в  десантных  войсках.
После армии он вернулся домой и женился.  Устроился  шофером  на  консервный
завод. Валентина, его жена,  хотела,  чтобы  все  в  доме  вызывало  зависть
соседей и еще, чтобы имелся  достаток  тайный,  неизвестный  соседям.  Из-за
этого сержант-десантник Салахов связался  с  "левым"  товаром,  вывозимым  с
завода. Получил восемь лет.
   Он оказался среди профессиональных уголовников. Его  несколько  раз  били
смертным боем,  потому  что  он  отказывался  признавать  установленные  ими
порядки - выполнять норму за какого-нибудь блатнягу, отдавать пайку. Салахов
яростно защищался до тех пор, пока его не сбивали подлым ударом. Один раз он
даже плакал злой и скупой слезой в бараке, потому что в  этот,  в  последний
раз его, уже полумертвого, били всерьез.  Он  представлял  себе,  как  будет
сохнуть и медленно умирать. Все из-за жадности Валентины.
   Но на сухом жилистом теле Салахова заживало, как на собаке. Обошлось и на
этот раз. Уголовники от  него  отступились.  Два  последних  года  он  ходил
рабочим  в  полевые  геологические  партии.   Там   приобрел   специальность
промывальщика и после освобождения  устроился  в  геологическое  управление.
Шоферы в Поселке зарабатывали дурные деньги, но Салахов суеверно считал, что
баранка не принесет ему счастья.
   Так начался третий этап его жизни. Зимой он жил в  общежитии,  которое  в
Поселке  именовалось  "барак-на-косе".  Там  зимовало  все  неженатое  итээр
управления, все  инженеры,  техники  и  прорабы.  Салахов  странным  образом
почувствовал себя легко и свободно среди веселых ребят. Никто  и  словом  не
поминал ему прошлую жизнь. Для всех он был ровней,  столь  же  добродетелен,
как и другие, не больше, но и не  меньше.  Салахов  быстро  понял,  что  для
парней, населявших семидесятикоечный барак, с сугробами по углам, главным  в
жизни были не деньги, не жизненные удобства, даже не самолюбие. Они весело и
твердо подчинялись неписаному своду законов. Твоя ценность  по  тем  законам
определялась,  во-первых,  умением  жить  в  коллективе,  шутить  и  сносить
бесцеремонные шутки. Еще главнее было твое умение работать,  твоя  ежечасная
готовность к работе. И еще главнее была твоя преданность вере в то, что {это
и есть единственно правильная жизнь} на земле.  Будь  предан  и  не  дешеви.
Дешевку, приспособленчество в бараке {безошибочно} чувствовали.
   Салахов истово принял неписаный кодекс. Ошибиться второй раз он  не  мог.
Жизнь как затяжной парашютный прыжок.  В  затяжном  парашютном  прыжке  двух
ошибок подряд не бывает. Если ж случилось, то ты уже мертвый.  Ты  еще  жив,
еще работает дрожащее от ужаса сердце, но ты уже мертвый.
   ...Чем ближе они подходили к старой базе Катинского на речке  Канай,  тем
меньше Салахов спал. Он работал у Катинского два  сезона,  именно  Катинский
сделал его промывальщиком. И сейчас Салахов думал о том, не сдешевил  ли  он
дважды? Если так, то он уже мертвый, нет исправления, и за любым углом  ждет
судьба. Катинский ничего об этом не знал. Если бы  он  был  здесь,  Салахову
было бы легче.
   Когда они пришли на старую базу, Салахов долго ходил,  пинал  поржавевшие
консервные банки и невесело улыбался, думая о людской и своей, в  частности,
глупости.  Большой  ли  ум,  высшее  ли   образование   требовалось,   чтобы
предвидеть: дружки, с которыми он пил и  целовался  после  удачной  кражи  с
завода, продадут его еще даже не дойдя до кабинета следователя. И  Валентина
больше боялась конфискации  имущества,  чем  мужнина  осуждения.  Через  год
выскочила замуж. Салахов травил рану, вызывал злобу  и  ненависть.  Сволочи,
куркули проклятые, ничего в  жизни  не  знают,  кроме  ковров,  телевизоров,
сберкнижки. Ничего, кроме импортного тряпья, знать  не  хотят.  На  дефиците
мозги свихнули. Ненавижу! Салахов скалил  зубы,  и  однажды  сам  больно,  с
наслаждением  пнул  собственную  ногу.  Знали  бы  ребята  в  бараке!  Морда
каторжная. Уголовник!
   Шлихи здесь он мыл  сам.  Но  в  лотках  ничего  не  было.  Даже  золотых
"знаков". Салахов  самолично  копал  пробы  с  борта,  с  тундры,  с  русла,
самолично лез в воду с лотком, напрасно вглядываясь в мутный остаток.
   Бог Огня заикнулся на третий день: "Чего на  заржавевшем  месте  стоять?"
Салахов зыркнул  на  него  выкаченным  цыганским  глазом  и  внятно  сказал:
"Сколько надо, столько будем".
 
 
 
   4
 
   Крупный горный заяц ошалело выскочил из-за камня, метнулся вверх и  замер
на фоне бледного неба. Заяц казался почти голубым.  Было  видно,  как  ветер
шевелит шерсть на спине и как вздрагивают заячьи уши. Сергей  Баклаков  тихо
беззлобно выругался: "Ах, клизма без механизма". Сейчас, на вторые сутки, он
жалел, что не взял винтовку. Взял пистолет,  оружие  идиотов,  но  и  тот  с
ремнем, кобурой и пачкой коротких патронов валялся на дне рюкзака.  Баклаков
нагнулся и прямо от земли закрутил в зайца камень. Тот сделал некое движение
ушами и сгинул, растаял в вечернем воздухе.
   Баклаков вышел на перевал. Впереди массив круто обрывался,  внизу  лежала
желтая тундра с бликами озер. Совсем далеко  на  горизонте  тянулась  черная
полоса, прорезанная кое-где водными отсверками. Это и была легендарная  река
Ватап на подступах к дикому нагорью Кетунг. Баклаков оглянулся. Река Эльгай,
где стояла их база, исчезла средь путаницы черных и фиолетовых сопок.
   Монголов приказал взять спальный мешок, пистолет, три  банки  сгущенки  в
качестве НЗ. Баклаков  сказал  "слушаюсь",  пистолет  взял,  спальный  мешок
засунул под койку, чтобы он не лез на глаза Монголову. Сгущенку  он  терпеть
не мог, поэтому выкинул и ее.  Быстрота  и  натиск  -  вот  ключ  к  решению
маршрута. С грузом скорости не достигнешь. Впрочем, викинги ходили в  набеги
при полном грузе с оружием, в тяжелых морских сапогах и бегом. Черт с  ними,
с викингами. Их дело наскочить, грабануть и удрать.  Его  дело  -  выполнить
задание Чинкова.
   Баклаков выбрал затишек между камнями, скинул рюкзак и быстро  разжег  на
камушке таблетки сухого спирта. Вместо котелка  он  носил  консервную  банку
из-под консервированных персиков. Лужа воды была рядом.  Пока  чай  закипал,
Баклаков вынул из сумки маршрутную карту. Карта была старой, но верной.  Тут
что не знали северстроевские топографы, то не наносили, в чем сомневались  -
наносили пунктиром.
   Облака разошлись. Тундра засияла желтым.  Как  в  мультфильме,  выступила
синяя гряда Кетунгского нагорья. Над дальним синим туманом отрешенно и чисто
сверкал ледовый конус горы, на которой никто не бывал. "Ах, боже  мой,  боже
мой!" - от избытка счастья вздохнул Баклаков.
   Он сидел, привалившись спиной к камню:  кудлатая  голова,  насаженная  на
длиннорукое, длинноногое тело, грубо сделанное лицо выходца из вятских лесов
и экономная поза, которая вырабатывается от жизни без стульев, в непрерывном
движении.
   Вечерело. Баклаков чувствовал это по особой тишине вокруг, по  неуловимой
смене освещения. Из внутреннего кармана он  вытащил  мешочек  с  махоркой  и
обгорелую  о  обломанным  краем  трубочку.  Закурил,  окутался   сладковатым
махорочным дымом. Вокруг него уже создался тот  особый  уют,  который  везде
сопровождает  бродячего  человека.  Он  покуривал,  вытянув  ноги  в  драных
брезентовых штанах, расстегнув телогрейку. Заросшее библейским волосом  лицо
Баклакова было умиротворенным и безмятежным. Сердце ровно  отстукивало  свои
шестьдесят ударов в минуту, кровь, не отравленная еще никотином, алкоголем и
болезнями, также ровно и мощно бежала по жилам. Прекрасна страна  из  желтой
тундры, темных гор и блеклого неба. Прекрасно одиночество  рекогносцировщика
среди неизученных гор и долин. Прекрасно, что ты никогда не умрешь.
   В том, что он бессмертен, Баклаков ни  на  минуту  не  сомневался.  Кроме
того, он знал, что за спиной его  всегда  стоит  старичок-лесовик,  болотный
бог, который ворожит ему в нужный момент.  Сейчас  Баклаков  был  доволен  и
весел, потому что находился один на один с собой, а значит,  являлся  именно
тем, что он есть.
   Восемнадцатилетним недотепой, карикатурным Ломоносовым в  пиджаке  х/б  и
кирзовых сапогах он попал с глухого  лесного  разъезда  прямо  в  Московский
геологоразведочный. Потомственная хитрость  вятских  плотников  помогла  ему
выбрать линию поведения. Про золотую медаль Баклаков не упоминал, первый  же
смеялся над своими ботинками, первый садился чистить картошку в общаге и  не
лез вперед на собраниях. Простяга парень, козел отпущения для  курса  -  это
он, Баклаков. "Почему в геологоразведочный? А  разве  с  моей  рожей  в  МАИ
примут? Зачем в лыжную секцию записался? Дак мы привыкли  на  лыжах  бегать.
Ноги тоскуют". Где-то к третьему курсу все убедились в невероятной везучести
Баклакова. Получает повышенную стипендию? Профессуре нравятся деревенские  и
основательные. По старинке думают, что геолог это помесь вьючного  животного
с человеком. Выполнил норму мастера по лыжным гонкам? Ребята сказали, что он
один угадал мазь на первенстве  Москвы,  когда  никто  ее  не  мог  угадать.
Блаженным везет. Мало, кто задумался к шестому курсу,  что  недотепа  Сергей
Баклаков взял от института много больше любого из них.  Курс  наук  назубок,
диплом с отличием, железное здоровье, отточенное шестью годами лыжных гонок,
и распределение в никому не ведомый "Северстрой", где белые пятна на карте и
неограниченные возможности для карьеры, работы и прочего.  Спохватились,  по
поздно.
   И уж никто не догадался,  что  Баклаков  пришел  в  институт  с  яростным
честолюбием, верой: вятская фамилия Баклаков еще будет на карте  Союза.  Так
шептал забытый и сморщенный болотный бог. И он  же  говорил  Баклакову,  что
задание Чинкова и есть начало настоящей работы. Первое - скромно,  без  шума
доказать, что ты {можешь все}.
   Баклаков быстро собрал  рюкзак.  Что-то  изменилось  вокруг.  Слева,  над
верховьями реки Ватап,  повисла  огромная,  совершенно  черная  туча.  Стало
чересчур тихо. Гул комаров изменился. Тональность стала другая. Надо  скорее
дойти до реки. Хуже  нет  как  гадать,  что  предстоит.  Действовать,  а  не
размышлять - вот лозунг мужчины.
   Уже внизу, врезавшись в кочки, Баклаков запел дурным голосом "о-о, если б
навеки так бы-ыло".
   К ночи, окончательно умотавшись, он отошел от массива километров на семь.
Вершина массива грозно горела красным. Он долго ходил по ложбине и  подбирал
сухие прутики, веточки полярной березки. Затем распаковал  рюкзак  и  достал
палатку. "Клизма без механизма", - умиротворенно сказал Баклаков.  Он  давно
уже привык разговаривать сам с собой. Еще  в  институтской  общаге.  Наскоро
выпив чай, он притушил костерок,  приподнял  стенку  палатки,  засунул  туда
рюкзак, телогрейку, сапоги и влез сам, опустив за  собой  стенку.  Сидеть  в
палатке было нельзя, и Баклаков, лежа, снял сапоги,  надел  сухие  шерстяные
носки, колени обмотал портянками,  телогрейку  застегнул  на  себе,  оставив
рукава свободными. Если даже ночь будет холодной, так  он  не  замерзнет.  В
палатке было светло, и закатное солнце освещало все внутри  угрюмым  красным
светом.  Комары  безучастно  сидели  на  потолке  палатки.  Снаружи   что-то
происходило, и Баклаков по мог понять что. Но  было  тревожно.  В  отдалении
сипло тявкнул песец. С шумом  пролетела  какая-то  птица.  Баклаков  высунул
из-под телогрейки руку и, криво усмехнувшись, расстегнул  кобуру  пистолета.
"Спи, - сказал он себе. - Действовать, а не размышлять, такова  истина.  Чем
больше думаешь, тем страшнее".
   Прошел порыв ветра, бязь  на  потолке  захлопала,  вспыхнули,  погасли  в
глазах искорки. Он уже смотрел сон, как идет  в  маршрут  в  какой-то  южной
стране. Идет в плавках, и в руках авоська с  образцами.  Он  шел  по  берегу
очень широкой черной реки и искал переправу.  Он  твердо  знал,  что  отныне
жизнь его делится на две половины: та, что до переправы,  и  та,  что  будет
после. Вроде как школьная река Рубикон у школьного Цезаря. "Какого же черта,
- сказал Баклаков.  -  Река  не  черная,  а  серая.  Это  другая  река".  Он
проснулся.
   Он никак не мог сообразить, сколько времени.  Перед  глазами  было  серо.
Потом он увидел, что полотнище палатки провисло почти до лица, и понял,  что
проснулся от холода. Баклаков высунул голову и  увидел,  что  тундра  вокруг
засыпана синим снегом. Сбылось предсказание! С неба  что-то  сыпало,  не  то
дождик, не то мелкая снежная крупка. С ощущением беды Баклаков быстро оделся
и выполз из палатки.
   ...Когда он вышел к  реке,  снег  перестал,  и  над  Кетунгским  нагорьем
прорезалась холодная зеленая полоска. Река впереди шумела глухо и грозно, но
Баклаков не видел ее. Перед ним стояла  стена  мокрого  кустарника  с  зябко
повисшими листьями. Снега навалило сантиметров десять. Он  разжег  костер  и
выпил полную банку очень крепкого чая, затем вторую. Закурил  и  сказал  сам
себе: "Вот и снова жизнь прекрасна и удивительна".
   Баклаков прошел  вдоль  кустарника  вниз  по  реке.  Вышел  на  небольшую
тундровую прогалину. Прямо от нее начинался длинный косой  перекат.  Кое-где
на перекате торчали черные блестящие камни. Вода была равнодушной.  Рядом  с
заснеженным берегом  она  казалась  черной.  Чуть  ниже  берег  переходил  в
торфяной обрыв. Обрыв был подмыт, и в темную пасть его вода  устремлялась  с
сытым утробным бульканьем. Противоположный конец переката пропадал  в  серой
мгле над серой водой. Плавать Баклаков  почти  не  умел.  Он  скрыл  это  от
Монголов а и Чинкова.
   - Ну и вот, а ты боялся! - громко сказал Баклаков, чтобы подбодрить себя.
Но почему-то голос прозвучал глухо, и настороженная река не приняла его.
   -  А  вот  я  сейчас!  -  упрямо  выкрикнул  Баклаков.  Он  быстро   стал
раздеваться. Надо действовать, а не размышлять. Штаны  и  сапоги  сунул  под
клапан рюкзака, коробку спичек положил под вязаную лыжную  шапочку,  дневник
плотно замотал в портянки, так он не отсыреет, если  даже  попадет  в  воду.
Телогрейку снимать не стал.
   Вода охватила щиколотки, точно шнуровка горнолыжных  ботинок.  Галька  на
дне была очень скользкой,  но  скоро  Баклаков  перестал  ее  ощущать.  Ноги
онемели от холода, и он шел как на протезах, деревянными ступнями  нащупывал
камни и выбоины. Вода поднялась  до  колен,  потом  до  бедер.  "Сшибет",  -
отрешенно  подумал  Баклаков.  Зеленая  полоска  над   Кетунгским   нагорьем
расширилась, и сверху как назидательный перст простирался одинокий солнечный
луч. Наклонясь против течения, Баклаков брел и брел через этот  нескончаемый
перекат, колени и ноги уже не ломило, просто они казались обмотанными липкой
знобящей  ватой.  Когда  вода  опустилась  к  коленям,  он  побежал,  высоко
вскидывая ноги, выскочил на узкую полоску песка за перекатом и без остановки
вломился в кустарник. Весь облепленный узкими ивовыми листьями, вырвался  на
небольшую, с пятнами снега поляну. На полянке сидел заяц и смотрел на  него.
"Привет, братишка", - на бегу  сказал  Баклаков.  Заяц  даже  в  сторону  не
отскочил, только сделал следом несколько прыжков, любопытствующий, непуганый
житель  реки  Ватап.  Баклаков  проломился  через  кустарник  и  остановился
ошеломленный. Могучий речной поток в  всплесках  водоворотов  катился  перед
ним. Вода мчалась и в то же время казалась неподвижной, застывшей в какой-то
минувший давно момент. Она тускло сверкала.  На  миг  Баклаков  почувствовал
себя потерянным. Среди сотен безлюдных километров. Тундровых холмов.  Речных
островов. Темных сопок. Под низким небом. Один!
   ...Ночью пошел сильный снег.  Он  падал  крупными  влажными  хлопьями,  и
потолок палатки провисал все больше и больше. Земля была мокрая, в Баклакова
сильно знобило. Если бы он взял спальный мешок, он мог бы залезть в  него  и
спать несколько суток, не расходуя продуктов.  Если  бы  он  взял  винтовку,
можно было сидеть у костра и жарить оленину или тех же зайцев.
   Полотнище палатки оседало все ниже и ниже, и вдруг  его  осенило:  мокрая
бязь не будет пропускать воздух. Если бы даже  он  был  мастером  спорта  по
плаванию, это не помогло бы ему в здешней воде. Может быть, поможет палатка.
II все росло и  росло  томительное  чувство  необходимости.  Выхода  нет,  а
значит, зачем откладывать?
   Снег все валил и валил. Было тихо, и даже шум воды шел как  сквозь  вату.
Баклаков скатал палатку. Вытащил из рюкзака шнур и плотно  перевязал  его  в
двух местах. Не раздеваясь, перешел перекат. Сапоги стали очень тяжелыми.  У
следующей протоки он тщательно вымочил палатку в воде.  Пока  он  ее  мочил,
руки закоченели. Баклаков  взметнул  палатку  как  сеть-закидушку  и  быстро
собрал в горсть дно. Получился большой белый  пузырь.  Он  вошел  в  воду  и
положил щеку на влажную бязь. Одной рукой он держал дно палатки, собранное в
горсть, другой - греб. Он слышал, как шипят выходящие сквозь ткань  пузырьки
воздуха, как слабеет под щекой воздушная подушка,  слышал  холод,  сжимавший
грудь. Берег исчез. Быстро и бесшумно мчалась вода. Водовороты  скручивались
вокруг него. Страха не было.
   Пузырь палатки все слабел и слабел. Он перехватил  левую  руку  повыше  и
стал быстрее грести. Но палатка как-то сразу  вздохнула,  и  голова  ушла  в
воду. Баклаков схватил палатку зубами  и  начал  грести  обеими  руками.  Но
белесая, как привидение, ткань метнулась к животу, спутала руки.  Он  разжал
зубы, и тут же его  потянуло  вниз  -  палаточные  растяжки  захлестнуло  за
сапоги. Течение несло его куда-то вниз, бесшумно и очень быстро, как во сне.
Баклаков нырнул, чтобы распутать  ноги.  Шапочку  смыло.  Пеньковая  веревка
мертво держала ноги. В это время рядом с ним возник сморщенный бог-старичок.
"Нож, - сказал он ему. - Успокойся, у тебя нож".  Баклаков  снова  нырнул  и
просунул лезвие между спутанных ног. Сразу стало  легче.  "Скинь  рюкзак,  -
сказал ему старичок. - Не бойся". Палатка колыхалась рядом. Баклаков  погреб
по-собачьи. В левой руке был мертво зажат нож.  В  телогрейке  еще  держался
воздух, и плыть было легко. Впереди на воде мелькнуло что-то  темное.  "Куст
застрял,  отмель",  -  сообразил  Баклаков.  Он  поймал   метавшуюся   рядом
палаточную  растяжку,  просунул  ее   сквозь   лямку   рюкзака,   опустился,
оттолкнулся от дна и скакнул вперед, снова  опустился  и  снова  оттолкнулся
вперед...
   По отмели он прошел вверх, буксируя по воде рюкзак и палатку.  Телогрейка
и одежда казались неимоверно тяжелыми. Он  вышел  на  остров,  впереди  была
другая протока, но мордовский бог был рядом, и Баклаков без колебания  вошел
в воду.
   ...Снег шел все гуще, и Баклако