ю тебе  парную,  и
будешь здоровый.
   - Костер запалим?
   - На всю тундру и дальше.
   - Тут полубочка валяется. Надо взять, ежели баня.
   - Где?
   - Я понесу. Она легонькая, - засуетился Бог Огня.  Салахов  ушел  вперед,
чтобы мыть по дороге шлихи.  След  Салахова  был  ровный,  синий,  в  каждом
маленькая лужа воды. К середине дня через низкий перевал они  вышли  к  реке
Ватап чуть выше того места, где переправлялся Сергей Баклаков.
   Бог Огня сбросил бочку и сразу  разжег  костер.  Салахов  выбрал  косу  с
ровной галькой, расчистил от снега, натаскал сухих веток. Снег перестал,  но
облака так и висели:  выстрели  дробью  -  прольются  осадками.  Они  быстро
наносили кучу сушняка величиной с большую копну.  Бог  Огня  запалил  ее,  и
скоро на гальке полыхал огромный и жаркий костер. Когда костер  прогорел,  в
центр его поставили наполненную водой  полубочку  и,  приплясывая  от  жары,
натянули мокрую палатку прямо над  раскаленными  камнями.  Салахов  притащил
охапку зеленых веток, бросил ее в палатку, велел  Богу  Огня  раздеваться  и
залез следом сам. Банка воды, опрокинутая на гальку, взорвалась  паром.  Бог
Огня блаженно взвыл, и  так  полчаса  из  палатки  доносились  взрывы  пара,
хлестапие веток и стон. Салахов нагишом выскочил из  парилки,  разостлал  на
сухой гальке кукуль и велел выбегать Богу Огня. Тот нырнул  в  мех.  Салахов
разжег рядом костер и поставил банки для чая.  Морщины  на  лице  Бога  Огня
разгладились, носик блестел. Он держал  обеими  руками  кружку,  прихлебывая
чай, и расцветал на глазах от заботы.
   - Сейчас бы одеколону. Флаконов пять. Или шесть! - сказал он.
   - Кружку спирта. Полную. И кусок оленины, - добродушно ответил Салахов.
   Бог Огня вдруг улыбнулся острой и ясной улыбкой.
   - Я из-за этого спирту себя погубил, - весело сказал он. - Теперь живу на
зароке. Третий год уже пошел.
   - Лечился?
   - Сам. Как баба умерла, так и закончил.
   - Запьешь?
   - Нет, - все так же звонко сказал Бог Огня. - Надо детей  выводить.  Двое
их у меня. Мишка и Тоська. Из детдома я их уже вывел. Живут  у  сестры,  все
деньги ей отправляю, чтобы у них все было, чего раньше из-за моей  срамотищи
не было.
   - Правильно! - одобрил Салахов.
   - Теперь надо на дом  накопить  и  жить  всем  вместе.  Пишут:  "Папочка,
приезжай".
   - А ты их сюда вези. Другие живут, почему  и  твоим  не  жить?  -  сказал
Салахов.
   - Я бы не против. Место тут для  детишек  неподходящее,  -  вздохнул  Бог
Огня. Он огляделся, как бы для утверждения этой мысли. Черные влажные кусты,
синий снег клочьями вокруг них и белесая мгла в той стороне, где  полагалось
быть сопкам. В тучах прорезались багровые полосы заката. Шумела вода.
   - Тут место для мужиков. Для сильного организма, - дополнил он.
   От сохранивших тепло камней палатка просохла, и они провели ночь в  сухом
и нежарком тепле. Утром Салахов проснулся в  палатке  один.  Тепло  все  еще
держалось, и Салахов полежал в дремоте. Выйдя из палатки,  он  увидел  ясное
небо и Бога Огня у воды. Тот неторопливо мыл пробу, взятую прямо у берега.
   - Проснулся я прямо здоровый, - сказал рабочий и  радостно  передернул  в
подтверждение плечами. - Решил посмотреть на удачу в лоток.
   Над верховьями реки висело солнце, небо было  безоблачным,  и  тундра,  и
пожелтевший кустарник сверкали радостным желтым цветом, снег исчез.
   - Все как на празднике, - перехватив салаховский взгляд, сказал Бог Огня.
- Прямо краски не пожалели. Может, правда детишков сюда привезти?
   Было в его радостной суетливости  нечто  такое,  что  заставило  Салахова
отвернуться и сказать:
   - В этом деле приказа не существует. Ты их заделал, ты и решай.
   Бог Огня положил лоток, снял росомашью шапку и вытащил из-за отворота  ее
кусок лески.
   - Красную тряпочку жрет, собака. Гляди! - он преданно глянул на Салахова,
метнул леску в воду  и  тотчас  выбросил  на  песок  крупного  темноспинного
хариуса.
   Бог  Огня  укрепил  ноги  в  не  по  росту  больших  сапогах,   поддернул
телогрейку, сдвинул лохматую шапку и стал челноком таскать  хариусов  одного
за другим. Вскоре весь песок вокруг него был  завален  упругими  отливающими
перламутром рыбами.
   - Хватит! - сказал Салахов. - Остановись.
   - На эту бы реку... да с сетями, да с бочками. II горб гнуть не надо.  На
материке-то лазишь, лазишь с бреднем, еле на уху наберешь.  А  если  бы  эту
реку туда. А нашу воронежскую сюда. Все равно тут населения  нету,  здесь  и
пустая река сгодится.
   - Ты бы там ее за неделю опустошил, - сказал Салахов.
   - За неделю? Не-ет! - вздохнул Бог Огня.
   - Закрывай санаторий, - распорядился Салахов.
   - Может, навялим да с собой унесем? - предложил нерешительно Бог Огня.
   - Против жадности слова силы не имеют, - усмехнулся Салахов. - Против нее
автоматы нужны.  Выздоровел?  Точка!  Собирай  лагерь,  вари  уху  и  топаем
согласно полученного задания. Вопросы есть?
   - Нет вопросов, - вздохнул Бог Огня.
   - Действуй! Я вниз по  течению  схожу  с  лотком,  ...Салахов  шел  очень
быстро. Его вдруг  поразила  мысль,  что  от  добра  люди  становятся  хуже.
Свинеют. А когда людям плохо, то они становятся лучше. Пока Бог Огня  болел,
Салахов очень жалел его. А сегодня он был ему  неприятен,  даже  ненавистен,
потому что Салахов вдруг увидел перед собой куркуля. "И я,  и  я  был  точно
такой же, - думал  Салахов.  -  Был  дом,  жена,  работа.  С  жиру  воровать
потянуло. Катинский меня как человека принял. А я..."
   Салахов, забыв, что ему надо брать пробу, все шагал  и  шагал  по  сухому
берегу реки Ватап. Мысль о том, что добро к людям ведет к их  же  освинению,
была ему очень неприятна. Какая-то безысходная мысль.  По  опыту  армии,  по
опыту тюремной жизни Салахов знал, что излишняя строгость так  же  озлобляет
людей. "Значит, ни добром, ни страхом нас не возьмешь,  -  думал  он.  -  Но
должен быть какой-то подход. Должна же быть открытая дверь..."
   И вдруг Салахов остановился. Ответ, найденный им,  был  прост,  очевиден.
Среди  множества  человеческих  коллективов  есть,  наверное,  только  один,
который {твой}. Как в армии своя рота. Если ты нашел его - держись  за  него
зубами. Пусть все видят, что ты свой, ты до конца с ними. И что у  тебя  все
на виду. Одна крыша, одна судьба, а об остальном пусть думает государство.
   Салахов развернулся и пошел обратно.
 
 
 
   7
 
   Ощущение пустоты, ошибки и странной чертовщины не рассосалось у Монголова
и после ухода Чинкова. Они ушли в верховья Эльгая за день до снегопада - две
квадратные тумбы в белых брезентовых куртках. В тяжеловесном передвижении их
от базы Монголову почудилась  какая-то  неотвратимость.  За  день  до  этого
легкомысленным пионером  убежал  в  Кетунгское  нагорье  Баклаков.  Монголов
обнаружил после его ухода и спальный мешок под  койкой,  и  банки  сгущенки.
Нарушение прямого  приказа  опечалило  и  испугало  Монголова.  Но  посылать
кого-либо следом было бессмысленно. В долине Ватапа или  Кетунгском  нагорье
отыскать человека сможет разве что дивизия. Оставалось надеяться  на  звезду
Баклакова. "Или поумнеет, или не вернется. Исправить ничего  невозможно",  -
заключил Монголов и запретил себе думать о Баклакове.
   Он брился теперь тщательнее обычного и все одергивал и одергивал  складки
несуществующей  гимнастерки  под  несуществующим  армейским   ремнем.   Весь
снегопад он просидел в камеральной палатке, свел воедино все  маршруты,  все
пробы. Касситерита нет и не будет, это математически ясно. Точно так же  как
раньше, прогноз касситерита был  точен,  как  точны  таблицы  артиллерийских
стрельб.
   Когда вернулась группа Салахова, Монголов пришел к ним в палатку.
   - Что нового? - спросил Монголов.
   - Ничего, товарищ начальник, - сказал Салахов и  кивнул  на  рюкзак,  где
хранились мешочки с пробами.
   - В восемнадцать ноль-ноль прошу в камеральную с картой и пробами.  Пусть
кто-либо сходит к шурфовщикам и приведет Малыша, - приказал Монголов.
   В шесть вечера Малыш и Салахов пришли в камеральную. Под глазом у  Малыша
был синяк, и Монголов сразу почувствовал в желудке сосущую  пустоту.  Что-то
творится в партии.
   Салахов сел на корточки у дверного проема, Малыш на стуле в отдалении  от
Салахова. Монголов  отметил,  что  оба  они  старались  держаться  отдельно,
подальше от него и друг от друга. Малыш сидел на стуле как обтекаемая глыба,
а распухшие кисти промывальщика  лежали  на  коленях  как  красные  обрубки.
Почему-то вид этих рук успокоил Монголова.
   - Главный инженер продемонстрировал мне золото, намытое в верховьях нашей
реки. Я также видел два года назад весовое золото, намытое на соседней речке
Канай. Главный инженер  справедливо  высказал  мнение,  что  весовое  золото
должно быть также у нас. Я лично  в  это  не  верю.  Возможность,  случайные
карманы, не имеющие никакого значения. Но я обязан допустить и обратное. Что
скажете?
   Малыш сделал глотательное движение и сгорбился. Салахов мрачно смотрел  в
пол, и под скулами его катались желваки.
   - Приказываю говорить прямо, - сказал Монголов. - Ты первый. - Он  кивнул
Малышу.
   - Сейчас, - сказал тот. - Сейчас. И все пытался проглотить что-то.
 
 
 
   Исповедь Малыша
 
   "Сорок да сорок - рубль сорок, Владимир Михайлович. Это значит,  что  все
одно к одному. Если в номере пошла неполадка, то обязательно заест  занавес.
Так дядя Арнольд говорил. Клоун. У меня  девушка  одна  была.  В  школе  еще
вместе учились. Я к ней... относился. И сейчас отношусь. А она нет. Но  ведь
бывает же так, что с самого детства. Я сразу понял, что ей что-то  необычное
надо. Меня дядя Арнольд воспитал. В пятом классе я на турнике стойку  делал.
Из всех школ на меня приходили смотреть. Но она... ей Сережка стихи писал  и
про Амазонку рассказывал, про Крайний Север. Он полярником собирался  стать,
Джеком Лондоном.
   Школа кончилась, Сережка в авиационное техническое поступил, а меня  дядя
Арнольд отвез в цирковое. Так бы не взяли, но... дядя Арнольд. Он как  живой
музей был. Таланта у меня не нашли, но парень я развитый был и стал  силовым
акробатом. За три года номер подготовили. Я в группе. Когда  нам  номер  уже
самостоятельно дали, я Соню нашел, предложил замуж. "Ты бы еще  в  официанты
пошел. Тоже красиво", - она говорит. И вижу уже в глазах у ней  не  Сережка,
не я, вообще никого. Но все равно необычное надо. Она никуда не поступила. В
пункте проката работала. Велосипеды там, палатки туристам выдавала.  Туристы
ей палатки сдают, от самих дымом пахнет. Ее тянет куда-то. Это я  потом  уже
понял. Во Владивостоке на гастролях верхний из нашего номера  палец  сломал.
Номер сняли. Шляюсь по Владивостоку. Зашел в кафе. Там какие-то  морячки  на
локтях борьбу устроили.  У  меня  от  безделья  мышцы  горят:  положил  всех
морячков. В шутку. Подходит один малый:  "Ты,  говорит,  здесь  незаслуженно
пропадаешь. Рванем в "Северстрой". Единственная планета, где  может  жить  и
зарабатывать порядочный кореш". Пошли в ресторан  "Золотой  рог",  к  вечеру
уговорил. Я про Соню и  про  Сережку,  который  полярником  собирался  быть,
вспомнил.  Прилетели  в  Город,  он  денег  мне  дал  и  устроил  на   курсы
промывальщиков. Сам на трассе живет. Остальное вы знаете.
   Но я Соне сразу из Города написал. Не думал, что ответит. А она ответила,
и хорошо так. Про какие-то пурги, про канаты, по которым в пургу  ходят,  за
них держатся. Чепуха в общем. Наверное,  Сережкину  трепотню  вспомнила.  Но
откуда ей правду знать? Я сразу письмо ей о золоте, о  том,  что  работаю  с
лотком, и все такое прочее. И тут она мне  стала  сразу  писать  длинно.  Я,
конечно, про золото врал, но о Поселке писал правду. О ребятах, про полярную
ночь. А она все про дурацкое золото.  "Не  может  быть,  чтобы  Джек  Лондон
только в книжках был. А как золото выглядит?" Зачем оно ей далось?
   Но я все-таки горжусь. Сережка всю жизнь мне мешал, все врал. Но  вот  он
сейчас самолетам смазочное масло меняет, механик,  прикован  к  земле,  а  я
работаю, как Джек Лондон. Мою пробы далеко за Полярным кругом. Я  начал  про
занавес, который заело, то есть все одно к одному.  Почты,  сами  понимаете,
нет, я думаю о Соне, и вдруг в восьмом шурфе в  одной  пробе  три  пластинки
золота. Примерно по половине грамма каждая. Честно, я сам не знаю, как их  в
карман сунул. Мысль: положу в письмо и пошлю Соне,  чтобы  она  окончательно
поняла ничтожность Сережки. Через час испугался. Это же главное преступление
промывальщика - разделять пробы и класть что-то в карман. На  курсах  каждый
день повторяли. Как назло вы пришли, извините, Владимир Михайлович. Пробы вы
просмотрели, а значит, сунуть обратно  уже  нельзя.  Потом  главный  инженер
появился. Я, как вы приказали, пробы  принес.  Вы  с  товарищем  Чинковым  в
палатке были. А этот, который с ним, быстро  так  пробы  у  меня  взял,  все
просмотрел, глазами туда-сюда, и говорит мне, будто иллюзионистом  работает:
"Лоток крашеный зря используешь. Он  пробу  держит  хужей.  Когда  доводишь,
углом но надо сливать, по плоскости и кружить". А я точно, углом сливаю, так
мне нравится. И лоток у меня крашеный. Потом этот  иллюзионист  сквозь  меня
посмотрел и говорит: "Золетинок-то нет, а чудится мне, должны быть золетинки
в этих грунтах". Золетинки! Если бы вы один были...
   Я обратно. Ребята спят, я Седого за ногу вытащил. Так и так, что  делать?
Разозлился он страшно.  Сволочью  меня  назвал.  Из-за  вас.  Назвал  тварью
последней за то, что я не знаю, кого можно обманывать, а кого нельзя.  Отнял
эти три пластинки и швырнул в кусты. "Я, говорит, ничего не слышал,  ты  все
забыл. И чтобы последний раз". Ударил даже. В  назидание,  говорит,  посадят
тебя - каждый будет лупить. Я готов понести наказание. Пластинки я искал, но
но нашел.  Седой  их  сильно  закинул.  Маленькие  такие,  обточенные.  Края
раковистые..."
 
 
 
   Вторая ошибка Салахова
 
   "Сила есть, ума не надо". Правильно говорят.  Ты  Седому  пятки  целовать
должен. И молчи обо  всем,  или  ребята  в  бараке  тебя  убьют.  Презрением
уничтожат, и  не  видать  тебе  своей  Сони.  Ладно!  Такое  дело,  Владимир
Михайлович, расскажу про свою ошибку. Я раньше шоферил. Имел выезд за  зону.
На четвертый  год  это  было.  Амнистия  мне  твердо  маячила.  Перед  самой
амнистией был ночной шмон. Нашли под полом три  гуся  -  бутылки  с  золотым
песком. Вынужден рассказать: песок  этот  с  установок,  которые  касситерит
моют, собирали. В зауголках,  куда  никто  никогда  и  не  заглянет.  Мелкая
золотая пыль. У зека нормы времени нет, годами  копили.  Начальство  решило,
что это золото с Реки. Переправлено с преступными целями. Всех, кто выезд за
зону имел, под дополнительное следствие. В том числе и меня.  Амнистия  мимо
прошла. Я это золото возненавидел на всю жизнь. Из-за него сидел три  лишних
года. В партии Катинского я промывальщиком был.  Вы  это  знаете.  Идиотское
счастье: на третий день работы у меня в лотке два самородка  вылезли.  Я  на
них смотрю как на  Гитлера.  И  мерещится  мне  одно:  новое  дополнительное
следствие. Золото же! Оглянулся и как камушки - оба в реку, где поглубже. Со
дна проб никто не берет. После этого не попадалось. А  второй  промывальщик,
который шурфы обслуживал, намыл новые пробы. Это я уже потом  узнал.  И  что
пробы эти Катинского погубили. Я в этот маршрут на нашей старой базе  неделю
торчал. Хотел намыть снова и Катинскому  Михаилу  Аркадьевичу  написать.  Ни
черта не нашли, даже "знаков". Под суд  не  пойду.  От  всего  отрекусь.  Но
дайте, если можно, адрес Михаила Аркадьевича. Не могу спать спокойно. Он  ко
мне сразу как к человеку отнесся. И перед ребятами в бараке стыдно. Невезуха
есть невезуха. Но я ее поборю. Сломаю, как ветку,  куда  она  денется.  Я  к
выводам пришел. А значит, мне сейчас жить надо. Среди людей.
 
 
 
   Монголов долго сидел у стола. Снаружи невнятно бормотал что-то Бог  Огня.
Трещал костер.
   - Купчишки, - устало сказал Монголов. -  Они  самородки  швыряли.  Сукины
дети! Это ваше ли золото? Это золото государства, преступники...
   - Готов понести наказание, - сказал Малыш.
   - Под суд тебя отдать? Жизнь поломать по глупости? - Монголов вяло махнул
рукой. - У тебя, Салахов, дело прошлое. Адрес Катинского дам. Поступай,  как
прикажет совесть. Про Малыша мы знаем двое и Седой.
   - Седой - могила, - сказал Салахов.
   - Не надо соучастия, Владимир Михайлович, -  сказал  Малыш.  -  Это  ведь
получается соучастие в преступлении.
   - Вон! - приказал Монголов. - Искупишь работой. И ты, Салахов, искупишь.
   - Искуплю, - истово сказал Малыш.
   Салахов промолчал.
   ...В тот же вечер Монголов ушел в многодневный маршрут в низовья  Эльгая.
Это было подтверждением известного  всем  поисковикам  тезиса:  когда  район
пуст, приходится работать втрое больше, чтобы доказать, что он именно пуст.
 
 
 
   8
 
   Снегопад в июле утвердил  поколебленный  жарой  тезис:  "Территория  есть
Территория".  Журналисты,  прибывшие  освещать  навигацию,  теперь  уверенно
щеголяли  по  улицам  в  импортных  сапогах  и  куртках,   предусматривавших
чрезвычайные случаи жизни.
   Территория  есть  Территория.  Тундровые  пожары  затихли.   Установилась
нормальная погода из холодного солнца, дождей и ветров.
   Чинков вернулся из командировки в партию Монголова помрачневший и как  бы
углубленный в себя. В кабинете его ждали две радиограммы. Начальник  Дальней
рекогносцировочной  партии  Семен   Копков   сообщал,   что   наткнулся   на
месторождение киновари необычайного масштаба. Месторождение просто лежит  на
поверхности. Принято решение провести предварительную разведку.
   Начальник партии с реки Лосиной, Жора Апрятин,  сообщал,  что  на  склоне
хребта Пырканай в распадке с  координатами  такими  и  такими-то  им  найден
скелет человека, судя по вещам, геолога. Требовал указаний.
   Чинков звонком вызвал Лидию  Макаровну  и,  не  отрывая  глаз  от  стола,
продиктовал радиограмму Копкову: "Поздравляю точка базу партии перенесите  к
месторождению  точка  подготовьте   вывозке   количество   руды   достаточно
промышленного анализа Чинков и. о. главного геолога".
   Лидия Макаровна, стоя у двери, быстро  набросала  текст  в  блокноте,  но
осталась  стоять.  Чинков  хмуро  глянул  на  нее  и   добавил:   "Потребное
снаряжение, продукты, горючее могут быть сброшены с самолета. Радируйте".
   Чинков еще посидел, потом  тяжко  пересек  кабинет,  не  глядя  на  Лидию
Макаровну, вышел и, скрипя половицами, направился в правый  конец  коридора,
где был кабинет  начальника  управления  Фурдецкого.  Секретарша  Фурдецкого
Люда, за броскую красоту прозванная Людой Голливуд, читала Джека Лондона.
   - Спросите, не примет ли меня Генрих Иванович?  -  глухо  сказал  Чинков.
Люда Голливуд мелькнула в  кабинет  начальника.  Неслыханное  дело:  Чинков!
Просит приема! У Фурдецкого! Через секунду она распахнула дверь и  встала  у
косяка, пропуская Чинкова, секретарша с картинки. Чинков прошел и сам закрыл
за собой дверь. В кабинете Чинков опустился на стул и какое-то время в  упор
смотрел на Фурдецкого, пока тот не смешался. Генрих Фурдецкий,  по  прозвищу
Фурдодуй, золотозубый человек с лицом и голосом  праздничного  оратора,  был
назначен сюда  за  год  до  Чинкова.  Всему  "Северстрою",  в  том  числе  и
Фурдецкому, было известно, что сейчас он не более как "человек при Будде". В
управление он перешел из небольшой  спецэкспедиции.  Экспедиция  подчинялась
Москве, потому что искала чрезвычайно  важный  оборонный  металл.  Год  тому
назад ее прикрыли, но Фурдецкий, перешедший в руководство  из  техников,  по
обычаю "Северстроя" уже не мог вернуться обратно в техники. Видимо, в верхах
"Северстроя"  считали,  что  если  Фурдецкий  ничтожество,  то  при  Чинкове
управление Поселка все же не захиреет. Если  он  личность,  то  полезно  его
иметь в качества противовеса Чинкову. Все это Фурдецкий знал и  потому  ч