апку кверху шерстью, нахлобучил ее на глаза, и они пошли. Не успели  отойти
и  трех шагов от  берега,  как за  ними  с  криком  и  улюлюканьем  побежали
ребятишки. Они прыгали, хохотали, дергали Артамошку и Чалыка за одежду:
     -- Смех идет!
     -- Хохот бредет!
     -- Улю-лю-лю!
     -- Фью-фью!
     Чалык  пугливо прижимался к Артамошке,  а тот шел уверенно, подбадривая
друга.
     На  базаре Артамошка  выбрал  место, где больше всего  суетился  народ.
Вместе с Чалыком они сели, подобрав под себя ноги, Артамошка звонко крикнул:
     -- Эй, подходи! Чудо! Человек-птица! Дешево! Всего один грош! Нет гроша
-- давай что хошь!
     Быстро скопилась  кучка ротозеев.  Они толпились, и  хотя еще  никакого
человека птицы не было, многие ахали, удивлялись, а чему -- и сами не знали.
Артамошка решил,  что  время настало.  Он  встал,  вытянул губы трубочкой  и
пронзительно засвистел,  потом пустил  трели, защелкал и наконец перешел  на
переливы  нежные да грустные. Щуплый  мужичонка  в  синей поддевке,  высокой
бараньей шапке не вытерпел:
     -- Птица, лесная птица!..
     -- Чудо! -- удивлялась баба.
     Артамошка вдруг резко оборвал и неожиданно закричал:
     -- Кар-кар! Ку-ка-ре-ку!..
     Толпа лопалась от смеха.
     -- Ну и парень! -- неслось со всех сторон.
     Артамошка сорвал с головы шапку и протянул ее к стоявшим впереди:
     -- Грош! Грош!
     Кто-то  бросил первый грош. Звякнули еще  два-три, а больше, сколько ни
надрывался Артамошка,  никто ничего не давал. Чалык  взял у  Артамошки грош,
вертел его в руках, пробовал на зуб.
     Сбоку крикнул пьяный мужик:
     -- Петухом! Страсть люблю петухову песню!
     -- Давай грош!
     Мужик  долго рылся за  пазухой, пыхтел,  сопел, наконец  бросил  грош в
шапку Артамошке. Тот кинул вверх шапку, ловко поймал ее и крикнул:
     -- Райская птица! Доподлинно райская птица!
     -- Батюшки! -- верещали со всех сторон бабы.
     -- Обман!  -- говорил мужичок с жиденькой бородкой. -- Птицы  той никто
не видел, голос ее богу лишь слышен.
     -- Дурень,  -- перебил  его рыжий парень, -- не  лезь!  Пусть поет,  он
умелец!
     Артамошка надрывался:
     -- За рай -- грош давай!
     В  шапку  сыпались монеты.  Толпа напирала. Артамошка  совал монеты  за
пазуху,  толкнул  ногой  Чалыка,  выпрямился.  Кто-то  приглушенно  крикнул,
сдерживая толпу:
     -- Тише! Духу набирает!
     Толпа затихла, ждала. Артамошка оглянулся, потом потряс головой, громко
заржал  по-лошадиному,  толкнул  зазевавшегося  ротозея  в  бок,  шмыгнул  в
сторону, а за ним -- и Чалык.
     Толпа тряслась от смеха. Бабы плевались, голосили:
     -- Озорник!
     -- Безбожный дурень!
     -- Лови, лови его! -- раздалось со всех сторон.
     И  завязалась  свалка.  Артамошка воспользовался этим, и они с  Чалыком
юркнули за угол лавки и скрылись.
     -- Вот те и райская птица! -- хохотал рыжий парень.
     -- Райская-то, она ржет! -- усмехнулся высокий мужик.
     Бабы бросились на мужика:
     -- Чтоб у тебя язык вывалился, старый гриб!
     Вокруг хохотали.
     Артамошка и Чалык на реке смыли глину. Надели  шапки и пошли  на базар.
Чем только не  угощал Артамошка своего друга! Тот ел, чмокал губами и о всех
кушаньях отзывался одинаково:
     -- Хорошо, сладко, но, однако, печенка оленя лучше.
     Артамошка даже сердиться начал.
     Они  подошли к  обжорным рядам, где на раскаленных углях кипели котлы с
мясом.  Толстая  торговка  в  засаленной кацавейке мешала  деревянной ложкой
варево. Густой пар клубился над котлами. Мясной  запах  пьянил. Чалык впился
глазами  в  жирный кусок,  который держала  торговка  на  острие палки.  Она
выкрикивала:
     -- Баранина! Свежеубойная баранина!
     Артамошка  быстро  сунул монеты, и  они  с  Чалыком получили  по  куску
горячей баранины.
     Когда съели мясо, Артамошка спросил Чалыка:
     -- Сладко?
     -- Шибко сладко, однако печенка оленя лучше.
     -- Тьфу! -- сплюнул Артамошка. -- Затвердил: печенка да печенка!
     И только сейчас он вспомнил наказы отца, засуетился.
     Над толпой гремел голос зазывалы:
     -- На острожный двор берем! На сытое дело берем!
     Кто погорластее, тот спрашивал:
     -- А кормежка какая?
     -- Кормим! -- отвечал зазывала.
     -- А чарка?
     -- Не обидим!
     -- А деньга?
     -- Платим!
     Зазывала шел, а за ним  валили гурьбой  бродяжки бездомные,  беднота --
босой народ, поодаль  шли степенно  люди с  топорами за поясом  -- плотники,
конопатчики, столяры.
     -- Никита Седой, шагай! Ты за старшину! -- шумели мужики.
     Артамошка рванулся  в ту  сторону, где выкрикивали  имя  Никиты Седого.
Кое-как  пробился он  к Никите,  а  тот не разобрал, кто и  зачем; видит  --
вьется непутевый  парнишка, озорует видимо, да как  стукнет ногой Артамошку.
Не взвидел тот света и зажал бок. Как ветер прожжужало над ухом:
     -- Не вертись меж ног! Не мешай мужикам!
     Едва  вынес  Артамошка удар, но  вновь  забежал  вперед, догнал  Никиту
Седого, стал  подходить  с опаской да с  оглядкой. Видит Никита,  что тот же
озорник. Зверем метнулся он, сжал кулаки. "Ну, -- думает, -- я ж его проучу,
этого  озорника! Ишь, нашел  над  кем потешаться!"  Никита  был  одноглаз, и
мальчишки  часто досаждали ему: возьмут  зажмурят по одному  глазу, идут  за
Никитой следом -- мы тоже одноглазы, что сердиться!
     Артамошка набрался смелости и, не доходя до Никиты, сказал:
     -- Сизые голуби прилетели!
     -- Что? -- переспросил Никита.
     -- Атаманы молодцы... -- ответил Артамошка.
     Никита понял. Они с Артамошкой отошли в сторону.
     -- А это кто? -- устремил на Чалыка свой единственный глаз Никита.
     -- То мой дружок, -- успокоил Артамошка Никиту и зашептал.
     Глаз Никиты  то  расширялся, то  суживался,  на скулах  играли  круглые
желваки,  вздрагивала широкая  борода.  Артамошка  передал  все. Никита взял
Артамошку за руку:
     -- Я ж думал, ты озорной! Я в сердцах крут!
     Артамошка потирал бок и молчал. Никита нагнулся к его уху:
     -- Передай Филимону: будет Никита в стане к ночи.
     Артамошка и Чалык шмыгнули в толпу и скрылись.
     Чалык всю  дорогу приставал к Артамошке с расспросами. Тот едва успевал
отвечать. Чалык спрашивал:
     -- Где те люди еды так много набрали?
     -- То они на кораблях привезли.
     -- А в корабли кто положил?
     -- То они купили в дальних местах.
     Чалык не понял, обиделся:
     -- Они в сайбах чужих все брали? Худо это.
     Артамошка усмехнулся:
     -- У них  сайбы больше той  горы, --  и  показал на огромный  скалистый
выступ.
     Чалык от удивления даже остановился, уставился глазами на скалу:
     -- Кто им такие сайбы ставил?
     -- То людишки прохожие, топорных дел умельцы.
     Опять  Чалык ничего не  понял.  В голове его все перепуталось. Дружба с
Артамошкой,   плавание  на  стружках  с  ватажниками  Филимона  окончательно
уничтожили в сердце гордого  Чалыка страх и презрение к  лючам. Не раз, лежа
на  грязных лохмотьях,  не  спал он,  следил  за мерцанием звезд на небе, за
белым,  как  молоко,  месяцем  и думал: "Олени разные по тайге бродят:  один
белый, другой пестрый, один добрый, другой злой. Однако, и лючи разные..."
     И когда кто-либо из ватажников шутил над ним, дергая его за косичку, он
сердился: "Однако, этот  лючи от  злого стада отбился". И тогда  брал  он из
колчана тонкую точеную стрелу, ставил на ней какой-то значок и откладывал ее
в сторону.
     Немало было ватажников, которые любили Чалыка.  Радовался своевольный и
гордый Чалык: "Однако, эти от самого доброго  стада". И за  каждого из таких
лючей завязывал он на своей косичке узелок счастья, чтоб жили те лючи долго.
     Артамошка толкнул притихшего Чалыка:
     -- Что умолк?
     Чалык поглядел на друга:
     -- У нас нет большой сайбы и оленя нет. Как жить будем?
     Артамошка рассмеялся, вспомнил слова отца:
     -- Вольному -- воля. Сегодня нет -- завтра будет!
     Чалык  не  сводил  глаз  с Артамошки,  а  тот,  припоминая  слова отца,
горячился:
     -- Вольны  мы,  как  птицы...  Все  лавки побьем, купцов  оголодим!  --
Артамошка воинственно выпятил грудь.
     -- Война? -- заискрились глаза у Чалыка.
     -- Война! -- сжал кулаки Артамошка.
     Невдалеке показался стан вольницы.

        "СТРЕЛА-ВОЙНА"

     Острожный подьячий Степка бегал  по двору, кричал, ругался, торопил. За
эти дни его черная борода подернулась сединой, будто инеем ее  осыпало. Люди
торопливо  таскали  бревна. Стучали  топоры,  летели смолистые  щепы, горели
костры. Быстро  вырастал  новый  амбар. Радовался приказчик, глядя в оконце,
шептал: "Стучат...  Стучат..." Даже  спать  не мог.  Ляжет на  лежанку, чуть
вздремнет, вскочит --  да к оконцу. Послушает, стучат  ли топорики, горят ли
костры. Так всю ночь.
     Наконец  построили.  К  коньку  сам  приказчик прибил  петуха:  то была
примета  счастья. Дом не дом,  амбар не  амбар,  изба не изба,  коль нет  на
коньке приметы -- петуха, искусно вырезанного из дерева или белого железа.
     На  следующий день цены на  ярмарке поднялись: соль в два раза, к хлебу
не  подойдешь, так он дорог, гнилая рыба  и та  в цену  вошла.  Заволновался
народ:
     -- Оголодимся вконец!
     -- Разорение и погибель!
     -- Помрем худой смертью!
     Поплыли  слушки:  приказчик указ  от  государя получил,  и в нем пишут:
"Скупай, холоп, и  соль, и хлеб, и другую еду -- большой будет голод. Десять
лет не упадет дождя, и все посохнет, все спалит жгучее солнце".
     У лавки купца Развозжаева судачили вполголоса бабы:
     --  Так, так и  есть. Звезда по небу летела, а за  ней, за той звездой,
волочился длинный кровавый хвост!
     -- Да но-о?
     -- Да-а!
     -- Бабоньки!..
     -- Афоня-юродивый в той звезде  тайные  знаки разглядел, --  прошептала
таинственно Марфа Сутулая.
     -- Какие? -- спросили несколько приглушенных бабьих голосов.
     -- Все понял, все разгадал! Божий человек -- ясновидец!
     -- Говори, касатка, говори! -- шипели бабы.
     Они склонили  головы, затаили дыхание, а Марфа,  неторопливо растягивая
слова, говорила:
     -- Быть голоду! И звезда та на  погибель. Повелел государь все хлебные,
соляные, рыбные и прочие запасы у купцов силком отобрать, запереть накрепко.
     -- А народ? Лютая смерть? -- заволновались бабы.
     --  Народ... --  растянула  Марфа.  --  О  народе Афоня-юродивый  такое
говорил  --  сказать  страшусь.  --  Она  стала оглядываться  с  опаской  по
сторонам.
     Бабы наступали.
     --  Наушников  боюсь,  не  миновать  мне  воеводского  палача.  Тесней,
бабоньки, лепитесь, тесней! Слушайте тайное и про себя то держите...
     Бабы сбились в тесный круг. Марфа опять огляделась по сторонам:
     -- Афоня-юродивый так сказал: "Червь оглодает народишко начисто".
     -- Ай! -- всхлипнула какая-то баба.
     -- Тише! -- зашипели на нее со всех сторон.
     Марфа продолжала:
     -- Государь-батюшка махнул, махнул на все четыре сторонушки: "Людишек у
меня  --  что мух на  навозе. И не  справиться  мне  и  не  управиться  мне.
Многое-многое у меня народу  множество,  всех не накормить, не напоить:  еды
столь и на  земле не сыщется. А тут от бога весть -- не  упадет  ни  росинки
дождя десять лет. Мор, голод, смерть"...
     Бабы  всхлипывали,  терли  глаза  кулаками.   Вперед   вырвалась  вдова
Рязаниха:
     -- Бабы,  смерть никому  не  мила! Скотину  и  ту  бог  пасет.  Надобно
государю-батюшке  грамоту отписать. Сыскать мужика исправного  умом и ногами
быстрого, чтоб тот мужик дошел  до  царя и, упав на  колени, просил милости,
пощады да спасения...
     -- До государя далече, -- угрюмо опустили головы бабы.
     -- Государь в Москве сидит, а Москва -- на самом краю света.
     -- Аль в гроб ложиться? -- заревела Рязаниха.
     В  это  время прошел рядом мужик в  высокой шапке и новенькой поддевке.
Бабы умолкли.
     Мужик скосил глаза, подозрительно  посмотрел на баб, остановился. Бабы,
как вспугнутые воробьи, разлетелись в разные стороны. Мужик зашагал прочь.
     Ярмарка  замирала, многие купцы закрыли лавки, остатки товара волокли к
берегу, грузили в лодки. Но их хватали приказные людишки, товары отбирали, а
к приказчику с жалобами не допускали.
     Купцы собрались  на сход. Вышел  на середину купец Тарасов. Богател  он
рыбным торгом.
     -- Приказчик Христофор Кафтырев обобрал нас как есть дочиста...
     -- Раздел! -- перебил его купец Пронин.
     -- Доподлинно раздел! -- понеслись голоса.
     -- Подарки  дорогие принял,  --  продолжал Тарасов,  --  почести  взял,
пошлину непомерную собрал, а все орет:  "Мало!"  -- и угрожает  нам, купцам.
Как так?
     Выбрали  купцы  старейших  и  почтеннейших посланцев  и отправили  их к
приказчику  уговаривать его  сбавить пошлины. Пошли выборные купцы,  понесли
подарки  дорогие: деньги,  соболей, лисиц,  бочку меду, воску, кусок  товара
красного и многое другое.
     Издали увидел приказчик приближение купцов, приказал распахнуть широкие
ворота  острога.  Принял  гостей с честью, обласкал,  подарки принял. Чаркой
водки обнес и даже, к удивлению всех, облобызал купца  Тарасова. От умиления
купец прослезился, все  склонили низко головы, достав бородами до  полу,  и,
довольные,  ушли. Так  уладили свои  дела  купцы  и  мирно  стали отплывать,
подсчитывая прибыли.
     Приказчик  тоже   считал   по  ночам  свои  доходы,  небывало  большие,
радовался.
     ...А тем временем в  стане Филимон вел крутой разговор с Никитой Седым.
Плакался Никита на тяжкую долю:
     -- Пухнет  народишко с голодухи и сил  не имеет  спихнуть приказчика --
лиходея и вора.
     Филимон молчал, шумно дышал, сходились у переносья густые брови. Никита
Седой горячился:
     -- До ярмарки амбары лопались от зерна, под крышу оно подпирало.  Ходил
я с  народом  за милостью. Выслал приказчик казаков с  саблями, казаки народ
разогнали, многих покалечили...
     --  Вот те и милость! А  велика  ль сила в остроге? -- спросил Филимон,
пронизывая Никиту пытливыми глазами.
     -- Велика! Острог -- крепость  неприступная, сидит  в ней  приказчик за
стеной высокой, и терпит от него  народ разорение и лютости. Палач топора из
рук не выпускает.
     Никита склонился к уху Филимона, дыханием горячим обжег:
     -- О тебе, Филимон, и о твоей вольнице прослышал приказчик от наушников
и отписал государям на Москву. В той грамоте всяко тебя поносил и потешался.
"Я, --  говорит,  -- верный  государев слуга, со  мной этому голышу, атаману
рваному, Филимошке, не тягаться. Изловлю я его, беспременно изловлю, забью в
железо. Известно мне: Филимошка и кузнец и  плотник, заставлю его  новенькую
виселицу поставить, крепкий железный  крюк сковать, чтоб не  сорвалась тугая
петля. На ней и повешу воровского атамана".
     Скулы  Филимона  заходили,  забегали  глаза,  блеснули  жгучей  искрой.
Заскрежетал он зубами так, что даже у Никиты мороз по спине пробежал.
     -- Не столь  ты  грозен, государев приказчик Христофор  Кафтырев!  Коль
задумал  мне  подарочек -- два столба  с перекладиной да  тугую петельку  на
крепком крюке, я  смастерю тебе отдарочек  -- диковинную вещицу,  век будешь
помнить!
     Филимон к ватаге вышел, зычным голосом ее окликнул:
     -- Атаманы-молодцы,  острогу Братскому не стоять -- повалим! Приказчику
государеву, мучителю Христофору Кафтыреву, не жить -- убьем!
     В ответ ватага всполошилась, разбуянилась:
     -- Не стоять!
     -- Повалим!
     -- Лиходея-приказчика спихнем, ногами раздавим!
     Слышался Артамошкин голос:
     -- Воля!
     К ночи ватага Филимона стала пополняться. Приходили крестьяне пашенные,
босяки острожные, беглецы и прочий гулявый  и бездомный народ. Шли кто с чем
мог: с пищалями, вилами, рогатинами, кольями,  а кто и просто с дубьем. Рать
собралась  не малая. Трясли  мужики  широкими бородами, скалили злобно зубы,
рвались в неравный бой с ненавистным острогом.
     Рано  утром ватага  выступила.  Вмиг  повалили и разнесли по  бревешкам
несколько лавок, разгромили казенную избу -- ту, что стояла на площади.
     Покатилась ватага горячей лавиной на острог.  Ощетинился острог, принял
бунтовщиков  огнем  из пищалей, тучей  стрел  и градом камней. Бунтовщики то
отступали,  то  вновь бешено бросались на острожные  стены, падая и  истекая
кровью.
     Чалык  стоял  за  раскидистой  сосной и пускал меткие стрелы. Артамошка
палил из пищали.
     Целую  неделю безуспешно нападала  ватага  на  острог, много ватажников
полегло замертво, много  было  поранено,  покалечено,  а острог стоял  серой
неприступной  скалой,  и,  казалось,  никакая  сила  не могла  его  свалить.
Отступила  ватага,   разбросалась  лагерем  поодаль.  Затревожился  Филимон.
"Крепок острог! Велика острожная сила!"
     Среди ватаги шел ропот:  на исходе были запасы, немного осталось пороху
и свинца, да и живая сила поубавилась.
     На рассвете ватажники вновь ринулись на острог. Хотел Филимон взять его
приступом, коль  не удастся  взять -- сжечь. Вновь отбился острог,  и  вновь
понесли ватажники большой урон. Малодушные тут же разбежались неведомо куда.
     Собрал  Филимон круг. Зло смотрели  на  него ватажники.  Взошел  он  на
высокий помост, шапку снял:
     -- Люди вольные! Пусты наши хлебные мешки. Как жить будем? Нет у нас ни
пороху,  ни  свинца. Как  воевать  будем?  Прогневили  мы царя  и бога.  Как
спастись от лютой казни нам? Может, разбредемся по лесам?
     --  Ого-го-го! --  загудела  толпа. -- Обломали зубы  да хвост поджали!
Негоже, атаман!
     Вылетел вперед Никита Седой, багровый от злости, сумрачно огляделся:
     -- Не дело сказал, атаман! Нам ли, вольным, на плаху голову класть! Нам
ли, вольным, слезы пускать! То негоже!
     Ватажники бушевали:
     -- Острог крепок! Зубов не хватит!
     -- Острог -- сила!
     -- Ослабели люди!
     -- Приказчик всех побьет!
     "Мала сила,  -- подумал  Филимон,  --  мала!"  И  сам  устыдился своего
малодушия. Вскинул голову, в усы улыбнулся, в глазах искры вспыхнули. Шагнул
он, грозный, неустрашимый, на край помоста, чтоб слышны были его слова:
     -- Не отдадим волю!
     -- Не отдадим! -- подхватила толпа и заколыхалась, как волны в бурю.
     Филимон горячился, далеко слышался его голос:
     -- Вокруг нас силы людские превеликие: крестьяне окрестные, юрты бурят,
стойбища тунгусов. У всех горькая доля, всем приказчик -- вор и лиходей! Все
пойдут под наше знамя!
     -- Дело говоришь! Дело!
     -- Говори, Филимон! За сердце берет!
     -- Шли лазутчиков! Шли умельцев! Пусть скликают людишек лесных!
     ...Разослал  Филимон людей на все четыре стороны. А сам остался держать
острог в осаде малой.
     Никита Седой вызвался  стойбища эвенков всполошить,  поднять эвенков на
войну  с  лютым  казнителем -- приказчиком. Взял Никита  с собой  лазутчиком
Чалыка.  Лучшего и не сыщешь:  и глазом остер и умом не обижен, а главное --
речи эвенкийские разумеет.
     Вызвался ватажник Степан  Громов  всполошить бурятские юрты, поднять на
войну все бурятские улусы*. Взял он в лазутчики себе Артамошку.
_______________
     * У л у с -- селение у бурят.
     Рыскали по тайге, по лесам дремучим, по бурятским  улусам, по стойбищам
эвенков Филимоновы  посланцы. Наполнялась тайга людским гамом,  забушевала в
ней невиданная буря.
     Чалык  и Никита  Седой  вихрем метались по  тайге.  Чалык  подъезжал  к
стойбищу  и, не  слезая с усталого  оленя,  пускал  стрелу-войну. Взвивалась
стрела ястребом, схватывал ее старейший чума и тут же садился на оленя и без
оглядки летел с нею  по  чумам своего рода. В  одном  стойбище зашли Чалык и
Никита в чум, чтоб передохнуть и рассказать эвенкам тайну Филимонова похода.
Эвенки приняли их за изменников, схватили Никиту и, связав, бросили в яму, а
Чалык успел вырваться и убежать.
     Быстро стрелу-войну донесли до самого Чапчагира -- вожака эвенков. Стар
был  Чапчагир,  но крепок,  крутонрав.  Схватил