лось, дунул с реки вечерний холодный ветерок, а охотники
не возвращались. Филимон ругал Артамошку за нерадивость, грозил за ослушание
крепко побить при всем народе.
     Только  к закату солнца  вернулись охотники. Добыча оказалась невелика:
вел  Артамошка  под  руки   страшного,  полунагого,  ободранного   человека,
заросшего волосами. Желт, костляв, сух  был этот неведомый  человек, страшен
своими лохмотьями и худобой.
     --  Не  этим  ли пугалом  кормить ватагу вздумал?  --  сердито  спросил
Филимон у сына. -- Кажи добычу!
     Артамошка заторопился, говорил, заикаясь:
     -- Добыча, отец, мала... Леса голы и бедны: не слышно в них ни птичьего
клекоту, ни звериного шепоту. Даже змеиного шипа -- и того не слыхать!
     -- Кажи добычу!
     -- Три зайца, семь рябков, и те сухи и облезлы, -- ответил Артамошка.
     -- Бродяга! -- выругал  сына Филимон. -- А этого козла облупленного где
сыскал? -- И он оглядел злыми глазами пленника.
     -- То, отец, чудо! -- оживился Артамошка.
     -- Чудо? Ой,  Артамошка, растешь ты и вширь и ввысь, словно деревина, а
вот умом... -- Филимон отвернулся, позвал: -- Чалык!
     Чалык подошел.
     -- Ты лесной умелец. Сколь людей я вам отрядил! Где добыча?
     Чалык ответил просто:
     -- Зверь и птица укочевали. В тайге огонь ходил.
     -- Горелое место, -- с досадой сказал Филимон, -- тому верю!
     Филимон тут же  отрядил  десять ватажников на  протоку  ловить  рыбу  и
приказал, чтоб улов к утру был полон -- на три варева.
     -- Ну? -- спросил Филимон, обращаясь к пойманному. -- Кто такой? И  что
по лесам бродишь, как леший?
     --  Не леший я,  мил атаман,  а,  сам видишь, человек есть,  -- жалобно
прошамкал мужик беззубым ртом.
     --  Больно страшен:  смерть ли ходячая, человек ли бродячий! --  того и
отличить не умею.
     -- Мрем, как мухи. Это праведно.
     -- Что так?
     --  Хлебушко  разучились жевать,  и каков он есть, бог  с  ним, забыли.
Пятый годок на зубах хлебушка-то не бывало...
     -- Хлеб! --  перебил Филимон. -- И без хлеба еды не перегрызть, были бы
зубы, а у тебя рот чист и гол, как у младенца.
     Мужик заплакал:
     -- Соли нет...
     -- Без соли погибель, -- согласился Филимон.
     -- Соли-то, ее, мил атаман, нигде не сыщешь, -- стонал мужик. -- Смерть
--  и та плоха.  Рот гниет, зубы падают и, почернев,  умирает человек. Вот и
бегаем на солнцепеке -- где увидим солончаки,  к  земле  припадем, лижем ее,
землю-то, соленые росинки  собирая... В  зверя,  прости господи, обратились,
так и живем перебиваемся.
     Вздрогнул Филимон, переглянулись ватажники.
     -- Живете худо.
     -- Куда плоше... -- Мужик вытер слезы желтым кулаком.
     -- Как очутились в лесах? Аль беглые? Много ль вас? -- спросил Филимон.
     Мужик, пугливо озираясь, замялся, замолчал.
     -- Не страшись, мы не царские наушники! -- подбодрил его Филимон.
     Мужик поднял голову.
     -- Да ты садись, садись на пенек!
     Филимон взял мужика за острые плечи.
     Мужик сел. Ватажники окружили его, насторожив уши. Филимон спрашивал:
     -- Кто же будешь?
     -- Отшельники мы. За веру страдальцы, боговы мученики.
     -- А откуда взялись?
     -- С самой Расеи беглецы.
     -- То-то, слышу я, голос у тебя расейский, против наших, сибирских, тих
и  кроток. У наших сибирских  голоса ревущи,  грубы, не говорят, а в барабан
бьют.
     -- Ну, а как Расея? -- интересовались ватажники.
     Мужик замотал кудлатой головой:
     --  Ой,  не  спрашивайте,  милые, и  не расспрашивайте!  Горько!  Горше
полыни...
     -- Отчего ж так?
     --  Сгинула  Русь-матушка!  --  заохал   мужик.  --  Истощилась  земля,
обнищала, иссохла в камень. Ждал народ дождя. И вот затмилось ясное солнышко
тучей, к  не  разобрать  стало  --  не  то день, не то ночь, сплошная  темь.
Обрадовался  народ,  да  рано.  Упала  та  черным-черная туча  на  землю  не
дождевыми обильными каплями, а червем смрадным...
     -- Червем?..
     -- Именно, милые, червем-обжорою.  Изничтожил тот проклятый  червь  все
сущее на земле: травы сенные, цветы, злаки хлебные, листья древесные и  даже
иголки с лиственниц, елок и сосен ободрал.
     Мужик передохнул и опять зашамкал:
     -- Голод косить начал и животину и народ. Кинулся тогда народ в бега на
все  четыре  стороны. От черной смерти спасаясь, иные ударились в убийство и
разбой  --  то  грабежники,  иные в  лесах  дремучих укрылись --  то  шатуны
тихие...
     Насупились ватажники. Мужик закашлялся, обвел мутными глазами сидящих:
     -- И пошло по  Руси смятение великое и вере церковной шатание, и раскол
умножился. Стали к  богу обращаться  кто как вздумает: кто крест кладет  ото
лба на грудь, кто до пупа, кто два перста складывает, кто три,  а  иные чуть
не кулаком молятся... С той поры махнули мы  на все рукой и пошли по божьему
пути.
     -- А куда ж тот путь ведет? -- спросил Филимон.
     --  К смерти, мил человек,  к праведной смерти. Путь един, другого пути
человеку не дано.
     -- Да-а... -- протянул Филимон.
     -- Худ  и наг человек, в чем душа трепыхается, -- покачал головой  один
из ватажников.
     Мужик устало опустил голову:
     -- Отощал, милые, смертельно!
     -- На, пожуй, -- дал мужику ватажник затасканную корку хлеба.
     Мужик схватил и сунул корку в рот.
     -- Много ль вас, отшельников?
     -- Сотни были, да померли.  Остались  считанные души --  не  более трех
десятков.
     -- Веди! -- скомандовал Филимон.
     -- Куда? -- испуганно заморгал мужик.
     -- Где жилье ваше, туда и веди!
     -- Такового не имеем: в ямах живем.
     -- В ямах?
     -- Аль не имеете чем дерево срубить? Отчего стали кротами земляными?
     -- Живем, как бог велит, -- с достоинством ответил  мужик, -- а не так,
как самому надобно.
     -- Веди и кажи, где те ямы!
     Мужик неподвижно сидел, потом жалобно простонал:
     --  То  не  можно.  Оставьте  богово  богу,  не  мешайте  людям  смерть
принять... Не тревожьте...
     -- Артамошка! -- крикнул Филимон. -- Дай-ка человеку соли.
     -- Сколь?
     -- Сколь унесет.
     -- Не много ли, тятька? Не столь богаты солью.
     -- Делай! -- рассердился Филимон.
     Артамошка  принес  мешок соли  и  легко сбросил  его  с плеча  под ноги
мужику. Мужик впился костлявыми руками в дерюжный  мешок и торопливо поволок
его  в тайгу. Сделал  несколько  шагов  и  упал, оглянулся, вновь вцепился в
мешок, вновь упал от бессилья. Ватажники вздумали помочь  ему, но он зарычал
зверем, замахал руками: никого к  себе не  подпускает. Как муравей, вертелся
он около мешка и волок его по земле.
     Вскоре из темного  леса показались люди. Выглядывая из-за деревьев, они
моргали глазами испуганно и дико.  Ветер трепал всклокоченные бороды и седые
космы, спадающие до плеч. Ватажники звали:
     -- Эй, лесовики! Вылезайте из нор!
     -- Вылазь, не бойсь!
     Несмело  стали  выходить  из  леса   люди  с   желтыми,   морщинистыми,
измученными лицами. Рваное  тряпье да обрывки затасканных звериных шкур едва
покрывали  серые тела.  Главаря  искали долго. Отыскали в  одной из земляных
нор, что вырыты были отшельниками около Черного озера. Стоял он на коленях в
липкой  грязи и молился за упокой своей души и душ отшельников,  которых уже
давно  не считал в живых. Его белая борода  спадала чуть не до  пояса, ветер
трепал  седые волосы.  Маленькие  живые  глазки  светились  из-под  нависших
бровей. Длинные  высохшие  пальцы отливали  синевой,  как у мертвеца. Старец
бормотал себе под нос:

     Ветры буйные, гулящие.
     Бури дикие, свистящие,
     Облетели вы сини горы,
     Облетели степные просторы,
     Рыщете вы дьяволу на потеху,
     Страшно на земле человеку,
     Худо!
     Смерть! Смерть! Смерть!..


     Старец припал к земле лбом и долго бормотал непонятное.
     -- Этот? -- громко спросил Филимон.
     -- Потеха! -- засмеялся Артамошка.
     --  Тише! --  зашипели  отшельники и,  пугливо озираясь, стали  усердно
молиться.
     Артамошка ухмылялся, хитро щурил глаза.
     К нему наклонился отшельник, в самое ухо зашипел:
     -- Ой, отрок, неладное творишь!
     -- Эй  ты, поп! Вылазь! Ишь, вожак, в яму забился! --  сердито  говорил
Никита Седой.
     Отшельники  затряслись  в  испуге.  Старец  повернул  голову,  сверкнул
глазами и дал знак, чтобы не мешали.
     -- Гриб червивый, -- не  вытерпел  Никита, -- разве поп может в вожаках
быть!
     --  Святой,  --  тряслись  в страхе  отшельники,  --  за всех  с  богом
беседует!
     -- Без еды и пищи живет, век молитвой кормится...
     Артамошка заглянул в пещеру-яму старца. Из  нее несло могильным запахом
и  сыростью.  В стороне стоял грубо  сделанный сосновый  гроб, на кромке его
теплилось жиденькое пламя восковой свечи, в изголовье лежала древняя иконка.
Артамошка просунулся в  пещеру и за  гробом увидел  целую  груду высохших  и
свежеобглоданных костей дичи и рыбы. Артамошка вытянулся, сгреб кости в кучу
и выбросил из пещеры.  Ватажники ахнули. Отшельники окаменели. Старец злобно
метнул глазами,  схватил посох и пустил его в Артамошку. Тот едва  увернулся
от удара, захохотал:
     -- То кости святого духа, что на Черном озере кричит "кря-кря"!
     -- Шш!.. -- зашипели в страхе отшельники. -- Уведите отрока!
     --  Быть  беде! Сгинешь,  отрок,  --  иссушит  тебя  старец  в былинку,
напустит злые болезни... Кайся! -- бормотали отшельники.
     --  Зачем  врали, что  не ест  земной пищи старец?  А кости? -- смеялся
Артамошка.
     -- Ослушник окаянный!  Зачем  на  старца  праведного  издевки  кладешь?
Отколь приполз, змееныш? -- закричал рыжий мужик.
     -- Гони его! -- замахали посохами отшельники.
     Старец  буравил  глазом толпу и,  постучав посохом о  землю,  скрипучим
голосом сказал, показывая на стоящих в стороне Чалыка и Артамошку:
     --   Вижу  дьявольских   выкормков!   Чую   черных   кровей  змеенышей,
осквернителей святого нашего стана.
     Старец заплакал. Отшельники  уставились на  Чалыка  и Артамошку. Старец
поднял посох и бросился на Артамошку и Чалыка.
     Артамошка вскинул пищаль.  Филимон подбежал к Артамошке, вцепился в его
рыжие волосы:
     --  Не балуй,  озорник! -- И,  обращаясь к ватажникам, приказал:  -- Не
дело надумали. Боговых людишек разобидели! Расходись по кораблям.
     Ватажники нехотя потянулись к берегу.
     Старец  стоял, опершись на  пенек,  и тупо смотрел на Филимона. Грудь у
старца  была голая, на медной цепочке висела  маленькая иконка. Он  взял  ее
желтыми пальцами, поднес к губам, потом перекрестился и спросил:
     -- Куда бредете, грешники?
     -- Куда бог укажет.
     -- Шатунов лесных, разбойных бог проклял и отвернулся...
     -- Бог грешных милует. Филимоном Лузиным прозываюсь, вольных людей веду
в  Иркутский городок, тороплюсь царю  на  подмогу... Укажи, старец,  ближние
пути.
     --  Путь  человека  по  звезде  вечерней к  праведному покою, к  могиле
холодной,  иного  нет  и не ищи, грешник... А царя  не поминай, он разбойных
людишек не милует...
     Старец стукнул посохом о землю и пошел в свою пещеру.

        "x x x"
     Догорали на  берегу последние  костры, отплывали  ватажники в последний
путь. До Иркутского острога оставалось плыть не более пяти дней.
     А тем временем в пещере  старца зажглась свеча. Перед  старцем стоял на
коленях  перепуганный  мужик-отшельник, которого в лесу поймал Артамошка,  а
Филимон дал мешок соли.
     Старец смотрел тусклыми-глазами:
     -- Кайся, грешник окаянный...  Душу  свою опоганил,  бога  прогневал...
Говори, что видел, что слышал?
     -- Дощаные кораблики...
     -- Сколько?
     -- Пять.
     -- А разбойных людей много ли видел?
     -- Не считал: может, сто, а может, меньше...
     Старец  мужика  отпустил  поздно  -- допрашивал долго; в  пещеру вызвал
гонца. Наказывал гонцу так:
     -- Добежишь, сыне, до Вертун-камня, там река большой кривун делает,  ты
же  беги прямиком. Добежишь до  Белого хребта, пойдет река той горе в обход,
ты же, сыне, беги через тот хребет.  Так живой рукой, без малого  в два дня,
прибудешь в Иркутск.
     Старец  поправил пальцами пламя  свечи,  оглянулся по  сторонам совиным
глазом и зашамкал над самым ухом гонца:
     --  Иди,  сыне,  к воеводскому попу и говори, только ему в  ухо говори,
тайно;  плывут по  реке Ангаре  на  стружках  дощаных воры  и  разбойники, в
атаманах у них Филимон Лузин.
     Долго шептал на ухо старец, потом закашлял. Свеча потухла. Гонец быстро
вышел  из землянки,  направился по узкой тропинке, которая вилась по крутому
склону  горы.   Спешил   он   в   Иркутский   острог  с  тайной   вестью  от
старца-отшельника, бежал коротким путем, чтоб опередить корабли Филимона.

        "ВОЛЯ!"

     Иркутский острог находился в осаде. Подошла монгольская рать во главе с
Эрдени-Нойон. Завязались  жаркие  схватки.  Казаки  отступили,  закрылись  в
городке.
     Иркутский воевода, подсчитав запасы  огненного и холодного  снаряжения,
перепугался: воевать было нечем. Паника обуяла казаков и жителей городка.
     В это время с шатра северной башни дозорный казак заметил темное пятно.
"Кому бы это быть?" -- думал казак. Пятно приближалось, и вскоре казак через
посланца сообщил воеводе, что к стене крадется человек.
     Казаки-доглядчики передали:
     -- Ползет человек с пустыми руками, даже лука за спиной не имеет.
     -- Чудно -- встревожился воевода и сам полез на башню.
     Воевода приказал не  допускать того  неведомого  человека ближе падения
стрелы. Человек заметил людей на шатре, быстро сдернул шапку, перекрестился.
     -- Крещен! -- в один голос прошептали и воевода и казаки.
     Человек помахал белой тряпкой, и его допустили подойти к стене.
     -- Кто? -- спросил воевода.
     -- Гонец с превеликой тайной!
     -- Завязать глаза, впустить в городок.
     Казаки  привели   полунагого,  бледного   человека.  Он  дышал  тяжело,
настойчиво требовал воеводского попа.  Попа  отыскали. Он вошел,  размахивая
длинными рукавами засаленной рясы, оглядел посланца.
     -- Откуда, крещеная душа?
     Гонец склонился к самому уху и, шлепая обветренными губами, прошептал:
     -- От старца-отшельника, от праведного Симеона.
     -- Говори.
     -- Молитвы старца и его помощников до бога дошли...
     -- Дошли?
     -- Дошли, -- повторил гонец.
     -- Как же это сказалось? -- засуетился поп.
     Гонец провел высохшей рукой  по лицу,  закашлялся. Поп переждал.  Гонец
заговорил тихо:
     -- Поведал нам старец, что беседовал  он  с самой матерью божьей, и она
ответила   ему:  "Пришло   время,  души  ваши  сподобились  рая,  оставляйте
грешницу-землю  торопясь". Теперь все, однако, умерли,  а  только я...  -- И
гонец зажал голову руками.
     Оба помолчали. Гонец вздохнул:
     --  Умирая, старец Симеон просил исполнить последний  земной его завет.
Дозволь исполнить.
     -- Говори, -- заторопил поп.
     -- Осквернили наш стан и старца повергли в стыд разбойники, грабежники,
царские ослушники...
     -- Какие?
     -- Рыщут,  как звери, по  лесам, по рекам и по всей земле грешной  и не
находят на ней пристанища и покоя от грехов своих.
     -- Кто же те грабежники?
     Гонец долго морщил ободранный лоб и, вспомнив, ответил:
     --  Филимошка Лузин с сыном и  черных  кровей  парень,  тунгус  --  имя
запамятовал.
     -- Дело толковое говоришь. Велю крикнуть самого воеводу, -- сказал поп.
     --  Не  надо,  --  гонец  вяло  махнул рукой,  -- говорю  только  тебе,
ослушником старца не бывал.
     -- Велика ли рать грабежников? И куда их путь?
     -- Рать не велика, но злобна, разбойна.
     -- Ой, -- вскочил поп, -- страшны?
     -- Страшности превеликой!  Сам  видел. Путь держат  на  Иркутск. Именем
государя клянутся!
     -- Государя?! -- закрестился поп. -- Надо немедля сказать воеводе!
     Поп быстро скрылся  за дверью. Гонец широко взмахнул руками и повалился
на узорчатый ковер.
     Вскоре вернулся поп и увидел, что посланец мертв.
     Воевода щипал  кудлатую бороду, шагал  по  избе.  "Вести принес казачий
доглядчик тяжелые. Монголы, отступив,  множат силы и вновь  пойдут приступом
на городок и снесут городок Иркутский начисто".
     Он  позвал  попа,  старшину  да  приказчика.  Не успел  воевода  и  рта
раскрыть, вбежал растрепанный казачий доглядчик:
     -- Батюшка воевода, на Ангаре струги!
     -- Где? -- вскочил воевода.
     -- В полчаса ходу вниз по Ангаре.
     Воевода скосил хитрые глаза:
     --  Поп, бери  иконы.  Старшина, сзывай почетных  людей.  Пусть  идут с
хлебом и солью.
     -- К грабежникам с почетом? Тому не быть! -- рассердился поп.
     -- Не твоему уму судить. Я воевода, государев слуга, знаю, что творю!
     Поп замолчал.
     Почетная лодка отплыла. Филимон  Лузин  и  Никита  Седой приняли дары и
почет.
     Ватажники  недоверчиво  поглядывали  по  сторонам,  но   когда  казачий
старшина приказал выгрузить из лодки огненные запасы --  порох и свинец -- и
выдать  каждому ватажнику  по  чарке  воеводского  вина,  все  обрадовались,
повеселели. Старшина передал воеводские слова. Воевода требовал скорым ходом
ударить по монголам  с северной стороны. Отсюда они не ожидают нападения и в
страхе будут повергнуты в бегство.
     Через лазутчиков и доглядчиков  Эрдени-Нойон  узнала  о  прибытии  рати
Филимона. Лазутчикам показалось, что приплыло  несметное количество  воинов.
Среди монголов началась паника. Эрдени-Нойон  решила не принимать  неравного
боя, спешно  отступить. Это заметили воеводские казаки, бросились в  погоню.
Они без труда разгромили монголов.
     Пашка  Селиванов  ринулся  с  казаками в  погоню  за  Эрдени-Нойон.  Ее
защищали десять  телохранителей-монголов. Казаки  во  что  бы  то  ни  стало
пытались  схватить Эрдени-Нойон живой. Она неслась на белом коне,  по  бокам
едва поспевали два телохранителя. Казаки повернули коней, ударили наперерез,
чтобы окружить беглецов. Эрдени-Нойон  оглянулась, круто  осадила коня. Конь
порывисто дышал, выбрасывая из ноздрей пар, и бил копытом.
     Близко слышались казачьи голоса:
     -- Лови!
     -- Аркань петлей!
     Эрдени-Нойон  быстро  выхватила  из-за пазухи  своего  синего шелкового
халата белый платок, бросила  его под ноги. Телохранитель мгновенно  пронзил
Эрдени-Нойон своим  копьем  и  сам бросился под копыта разъяренных  казачьих
лошадей. Казачий старшина злобно ругался:
     -- Бабу и ту не могли пленить! Эх!..
     Он  взмахнул  плетью  и  резанул  по лицу  первого попавшегося под руку
казака. Тот зажал окровавленное лицо рукой, склонился к гриве коня.
     Только  сейчас  к месту боя  подошел  Филимонов  пеший  отряд.  Казачий
старшина подлетел к Филимону на взмыленном коне:
     -- Вор! Я монголов  повоевал! Твоя  рваная  рать в  кустах  хоронилась!
Трусы!
     Побелел Филимон  от обиды  и злобы, задрожали скулы, выхватил саблю  и,
подступив к казачьему старшине, грозно спросил:
     -- Я -- вор?
     -- Вор! Грабежник! -- крикнул старшина.
     --  От самого воеводы почетные  люди  встречали  нас хлебом и солью! То
как?
     -- Воевода -- государев слуга, воров не милует! -- захохотал старшина.
     Ватажники рассыпались по кустам, вскинули пищали, пики, сабли:
     -- Бей воеводских!
     -- Гони!
     -- Измена!
     Старшина крутился на разъяренном коне, ругался:
     -- Грабежники! На царских казаков руку поднимать! Тому не быть!
     -- Из лесов темных плыли, чтоб монголов повоевать. И мы русских кровей!
-- То был голос Никиты Седого.
     Казаки заглушили его слова:
     -- Вы воровских кровей!
     -- Царские ослушники!
     -- Измена! -- бросился Филимон к Никите Седому.
     -- Воевода хитер.  Думка его прямая -- изловить нас, -- ответил тот. --
Спасайся, атаман!
     Старшина  вскинул саблю,  и казаки  бросились  на  ватажников.  Казачий
старшина  подлетел к Никите Седому, рассек ему голову.  Ватажники побежали в
лес. Филимон кинулся в сторону, упал в рыт