, не пожалев дать в подарок горсть табаку.
     -- Тимошка, как быть:  неужто  пропадать нам и добру нашему? -- спросил
Кузьма Войлошников.
     Тимошка  скорчил печальную  рожу,  тяжело вздохнул, помолчал и обиженно
заговорил:
     -- Говорил  ить я тебе: обобрал бы ты ближайших тунгусишек -- и  ладно.
Дык нет!
     --  Что старым попрекаешь, глаза колешь? Без тебя тошно...  --  перебил
его хозяин. -- Товару-то много. Нам бы тунгусишек найти -- обратно выведут.
     -- Не вывели бы так, как привели, -- ответил Тимошка. -- Тогда все твое
добро прахом  пойдет, и мы  от смерти  лютой  не спасем животов своих... Ох,
горе! Ох, погибель!..
     Опечалился купец, горько пожалел, что зашел в тайгу так далеко.
     Тимошка решил: пора действовать.
     -- Жизнью  рискнуть могу. Каково отблагодарение будет  за труд тяжкий и
опасный?
     -- За платой не  постою,  аль купца Войлошникова, Тимофей Иванович,  не
знаешь!
     "Ага, завеличал!" -- подумал Тимошка.
     -- Пополам, может,  разделим  то, что добудем,  --  прошептал он и  сам
испугался своих слов.
     -- Ты что, в уме? Да ведь  это грабеж! -- взревел в бешенстве купец, но
тут  же  одумался,  ласково  добавил: -- Ай-яй-яй... какие  штучки  надумал,
Тимофей Иванович! При такой-то беде да еще и шуточки-прибауточки.
     Тимошка и сам понял, что сказал неладное, запросил много.
     -- Сколько же? -- тревожно спросил Тимошка, и глаза его забегали, как у
голодной кошки.
     -- Сотню хвостов беличьих да два лисьих.
     -- Три сотни!
     --  Побойся  бога,  ненасытный  грабежник!  Три  сотни  --  и  тяжко  и
разорительно.
     -- Прибавь!
     -- Две сотни беличьих да три лисьих! -- махнул рукой Войлошников.
     На этом и порешили. Тимошка пошел искать оленей. Нашел быстро, привязал
к лиственнице, вьючить не стал.
     -- Жди тут, -- сказал он хозяину.
     Купец забеспокоился:
     -- Одному-то боязно.
     -- Я быстрехонько, живой ногой тропу сыщу.
     Тимошка  отошел недалеко, поднялся  на гору и  своим  глазам  не верит:
"Батюшки, да ведь мы рядом с  тунгусишками!  Вот они, чумы-то их: один, два,
три, четыре, пять... Нет, больше, лесина закрывает!" От радости Тимошка снял
шапку  и  размашисто  перекрестился. В  голове мелькнуло: "Надо  вести купца
низом, вон по за ту гору, чтоб дальше ему казалось. А то, черт, передумает и
не даст белок: мы, скажет, тут рядом были".
     Тимошка,  чтоб оттянуть  время, лег  на землю. И полились сладкие думы,
одна другой краше:
     "Вот она, жизнь наша! Но разве Тимошка -- воробей? Ого! Да Тимошка выше
сокола может взвиться. Да, да! Купец-то  завеличал Тимошку.  Мол, так и так,
Тимофей Иванович. Вот оно! Тимошкина голова-то не для сора кузов, она у него
для ума большого вместилище".
     Мечты Тимошки прервал дрожащий голос:
     -- Ти-и-мо-ошка!..
     "Вот голосит, как баран подрезанный! Не спугнул бы тунгусишек..."
     Тимошка прибежал, запыхавшись.
     -- Ну как? -- допытывался купец.
     -- Обожди! -- махнул рукой Тимошка. -- Без малого верст десять отмахал,
упарился -- сил нет, ноги дрожат.
     -- Умаялся... -- пожалел от души хозяин своего старательного слугу.
     -- Дорогу найду! -- торопливо бросил Тимошка.
     -- Найдешь?
     -- Найду!
     Тимошка быстро навьючил оленей,  и караван медленно потянулся по тайге.
Долго он водил караван. Кузьма Войлошников с тревогой спрашивал:
     -- Скоро ли?
     Поднялись на крутой  пригорок,  и внезапно,  как из-под земли,  выросли
чумы.   Собаки  бросились  с   диким  лаем.  Мужчины   выбежали   из   чума,
затревожились,  забегали. Ветвистые  рога оленей  вынырнули  из-за пригорка.
Тимошка  первый  подошел  к   чуму.  Он  хотя  и  плохо,  но  умел  говорить
по-эвенкийски:
     -- Здравствуй, друг.
     -- Гостем будешь, -- ответил Саранчо.
     Развьючили оленей, расположились в чуме Саранчо.
     На другой день торг начали не торопясь.
     Купец  вынул из мешка красный с желтыми цветами платок и стал потрясать
им перед глазами удивленных женщин.
     Черноглазая  Агада, дочь Саранчо, прятала  лицо и боязливо  поглядывала
сквозь пальцы.
     -- Бери, бери! -- настаивал купец.
     Но Агада,  взглянув на  огромную рыжую  бороду, испуганно вскрикнула  и
убежала в чум к матери.
     За Агадой убежали и все остальные женщины.
     "Без женщин чего наторгуешь?" -- сдвинул брови купец.
     На следующий день  с большим трудом Тимошке удалось заманить в свой чум
жителей стойбища.  Тимошка старательно  хвалил товар, хвалил до хрипоты.  На
белых  шкурах лежал товар: мука,  пряники, цветные ленты, блестящие  иконки,
красные, как огонь, платки; рядом лежали ножи, чашки и многое другое.
     Купец  пересыпал   бисер.  Бисер  лился  разноцветной  струйкой,  падал
золотыми, красными, белыми, синими крупинками, искрился живыми звездочками.
     Женщины  восхищались, и губы  их невольно  шептали слова  одобрения. Но
руки никто не протянул.
     Купец от досады не находил места. Торг опять не удался.
     Тимошка  варил чай.  Он  вытащил  из  мешка  большой медный  чайник  и,
наполнив его  водой,  повесил над огнем вместо  котла. С чайника  не сводили
глаз, а когда из носа его потекла ровная струйка прямо в чашку, не  утерпела
жена Саранчо и шепнула жене Панаки:
     -- Из такого рук не обожжешь.
     Обе  одобрительно  кивнули  головами.   Чалык  и  Агада  несколько  раз
подходили к чуму, смотрели в дырки, но войти боялись.
     К вечеру из чума, где жили лючи,  ушли все, лишь старая Чагада не спала
всю ночь  -- она  выполняла наказ  купца:  жарко  топила чум, подкладывала в
огонь сухих сучьев, чтоб меньше было едкого дыма.
     Чагада  слышала, как  лючи всю ночь  шептались, и  только  когда солнце
начало вставать, они уснули. Страшно Чагаде, но она подумала: "Ноги  старого
отходили по земле, старому и смерть в радость", -- и перестала бояться.
     Саранчо и Панака сидели в дальнем чуме и, зажав головы, твердили одно и
то же: "Как быть? От лючей добра не увидеть. Однако, товар везли лючи  шибко
далеко,  не повезут  же они его  обратно.  Раньше  белок, соболей, лисиц они
отдавали князю  своего  рода  Чемулану; он давал им  табак, чай и муку.  Что
скажет князь, если узнает, что лючи его опередили?"
     -- Хо, беда будет! -- встрепенулся Саранчо. -- Война будет!
     -- Не откочевать ли нам, пока злые лючи спят? -- сказал Панака.
     Вскочил Саранчо, выпрямился:
     -- Зачем кочевать! Лук мой крепок!
     И  сузились глаза  Саранчо, нависли брови, налилась шея кровью. Страшен
был гордый охотник.
     Панака испугался:
     -- Лючей  убьем, а  куда  добро  их  денем? Чужое добро  в свой  чум не
возьмешь, под дождем не бросишь!
     Саранчо задумался. И для него это был самый трудный вопрос.
     -- Чумы  надо разбирать, скорее кочевать надо, -- настаивал Панака.  --
От лючей добра не  жди! Придут  за ними много лючей, больше,  чем комаров  в
мокрое  время.   Огненными   палками  бить  будут.  Не  останется  на  земле
Катагирского рода.
     Саранчо  смотрел  бешеным   волком,   злобно   скрежетал   зубами,   на
побагровевшем лице дрожали мускулы, руки еще крепче сжимали лук.
     В чум просунулась голова старой Чагады:
     -- Лючи глазами шарят, народ наш ищут.
     И  Панака и  Саранчо пожалели, что ночь прошла так  быстро.  "Зимой, --
подумал  Панака, -- ночи тянутся долго-долго: успеешь и  выспаться и у очага
насидеться".
     Тимошка и Войлошников поднялись рано и  быстро начали выполнять то, что
задумали вечером. Весь  товар они  вынесли из  чума  и  разложили  на  земле
ровными рядами. Даже бисер Тимошка  высыпал из мешочка в чашку и поставил на
видное место. Сумы  с мукой  развязал,  пряники и леденцы  разложил  мелкими
кучками. Оставив товар, Тимошка вместе с хозяином скрылись в тайге.
     Чалык первый заметил, что лючи ушли в тайгу, и сообщил об этом всем. Из
чумов вышли люди и понять не могли, что случилось. Саранчо поглядел вокруг:
     -- Ушли в тайгу без походных сумок. Значит, придут скоро.
     Возле   товара  образовался  круг.  Все  с  любопытством  рассматривали
диковинные предметы.
     Панака сказал:
     --  Положим  рядом половину  нашей добычи  и  уйдем. Если  лючи  добычу
возьмут, а товар останется -- добрая мена. Согласны ли?
     Все  молчали --  думали.  Наконец  согласились.  Около  товара  выросла
большая  куча  пушнины.  Шкуры серебристых белок, черно-бурых лисиц, дорогих
соболей, белых, как снег, песцов искрились и переливались.
     Положив добычу, люди разошлись по чумам, с тревогой и нетерпением ждали
прихода лючей.
     Тимошка издалека заметил кучу пушнины.
     -- А, проняли мы тунгусишек! Проняли! -- зашептал он.
     Войлошников был доволен таким торгом.
     -- Увезем ли все? -- усомнился он.
     Но Тимошка деловито заметил:
     -- Повадки тунгусишек мне известны: тут половина добычи, а то и меньше.
У них такой закон!
     Купец от  удивления заморгал часто-часто, но  тут  же сделался строгим,
нахмурился:
     -- Да, столь добра отдавать за эту пушнину обидно, бесприбыльно... Ишь,
нашли дурня!
     -- Все отдадут! -- уверенно заявил Тимошка. -- Я к ним с подходцем, они
у меня отдадут.
     Из чума выглянула чья-то голова. Тимошка с насмешкой крикнул:
     -- Эй ты, талалай-балалай, подь-ка сюда! -- и поманил пальцем.
     Голова мгновенно скрылась за покрышкой чума.

     Из чума вышли Панака и Саранчо. Они несли по соболю. Подойдя к Тимошке,
они  низко поклонились и протянули  дорогие  подарки. Тимошка  с  превеликой
важностью  принял  подарки и с большим  трудом разъяснил  им:  приходите  --
менять будем. Панака и Саранчо поняли.
     Тимошка размахивал руками, сердился:
     -- Мы весь товар клали, а вы -- половину. Какая же это мена!
     Панака в страхе подумал: "Лючи в наши сумки не смотрели, а все знают!"
     У  места  торга  вновь  собралась  толпа.  Войлошников  прикидывал:  на
двадцати оленях, пожалуй, не увезти столь добра. Зародилась тревога. Тимошка
выбивался  из сил; он держал в каждой руке  по чайнику и назойливо  совал их
Панаке и Саранчо.
     -- Вот дурень! -- прошипел Войлошников.  -- Видно, запамятовал -- и наш
дорожный чайник отдает  гунгусишкам!..  Чай  в дороге в  твоей  шапке варить
будем, что ли? -- шепнул он на ухо Тимошке.
     Тимошка хмуро  сощурился, смешно щелкнул языком; без слов, мол, понимай
и не мешай верному слуге твоему дело делать.
     ...Торг подходил к концу. Сели пить чай. Разливать взялся сам  Тимошка.
Незаметно в  каждую чашку он  подлил водки. Выпили люди,  повеселели и стали
смелее. Тимошка вынул из мешка бутылку с водкой:
     -- Хорошо меняли, угощаю! -- и разлил водку по чашкам.
     Панака,  Саранчо, Одой и другие  мужчины сидели взлохмаченные и потные.
Тыкыльмо дважды уронила чашку -- плохо слушались руки, плохо видели глаза.
     Тимошка опять наполнил чашки мужчин.
     -- Пей, другом будешь! -- подмигнул он Саранчо.
     Панака  и Саранчо  сидели  обнявшись.  Они  раскачивались  и  ударялись
головами, шапки  слетели  у них на  траву, косички  смешно болтались.  Плыли
перед  глазами и  лес и горы,  а  небо,  казалось, свалилось  на землю. Одой
громко смеялся. Саранчо и Панака  пытались встать на ноги  и падали. Тимошка
помог  им подняться. Они взялись за руки, пошли плясать, но опять свалились.
Одой дергал Войлошникова за рукав, пальцем показывал на склон горы, покрытый
голыми камнями:
     -- Я богатый стал... Видишь, сколько оленей! Все мои.
     -- Твои! Твои! -- хохотал Тимошка и добавлял в чашки водки.
     Ползали  люди по  земле, барахтались, плакали, смеялись, обнимали  друг
друга и вдруг затихли.
     Чалык и Агада сидели в чуме и боялись выглянуть наружу.
     -- Лючи  всем  в голову  худой ветер пустил.  От этого  люди попадали и
встать не могут.
     -- Как кочевать будем? -- затревожился Чалык.
     -- Боюсь! -- задрожала Агада.
     Тимошка поглядел вокруг мутными глазами:
     -- Пора.
     -- Ага, -- мотнул головой Войлошников.
     Они отправились в чумы.
     --  Пошарим! -- хитро  сощурился  Тимошка.  --  Авось  бог  поможет  --
чем-либо поживимся.
     В чумах хозяйничали сколько хотели. Тимошка нашел хорошенькие  унты. Он
тут же  сбросил  свои старые бродни и натянул на ноги обнову. В  другом чуме
попала  ему  шапка из  лучших белок, искусно подобранных, опушенная  голубым
песцом.  Тимошка мигом сунул  ее за пазуху. Пушнины не  нашли.  В одном чуме
сбились ребятишки в кучу; при виде лючи они шарахнулись в сторону и тихонько
заплакали.
     -- Этих берем? -- указал Тимошка на Чалыка и Агаду.
     -- Товарец добрый, берем! -- обрадовался  Войлошников. -- Торопиться бы
надо. Не опамятовались бы тунгусишки -- убьют.
     -- У меня долго не  опамятуются: зелье  готовить я  большой  умелец! --
загордился Тимошка и важно взглянул на хозяина.
     --  Все по  земле валяются, кто же в поводырях пойдет? -- забеспокоился
Войлошников.
     --  Эти, -- показал Тимошка на  Чалыка и Агаду. --  У тунгусишек  такие
тайгу всю знают, нюх у них с малолетства волчий.
     Вместе  с Чалыком и  Агадой пошел  Тимошка ловить оленей. Чалык не  мог
поймать чужих оленей -- не  давались. С трудом поймал только  своих. Тимошка
поймал  оленей, на которых приехали  они в стойбище  с Войлошниковым.  Всего
пригнали сорок оленей. Вьючили долго. И когда всю пушнину разложили  ровными
тюками на спины оленей, Войлошников сказал:
     -- Товарец-то тоже можно погрузить. Чего ж ему пропадать.
     Тимошка  сделал вид,  что не  совсем  понимает  хозяина. Купец  не  дал
вымолвить Тимошке и одного слова.
     -- Жили же  без нашего  товарца? Жили.  Ну и теперь, бог  милостив,  не
пропадут.  Зверья вокруг хоть отбавляй  -- пусть добывают, не ленятся.  -- И
купец показал рукой на темные просторы тайги.
     Торопливо навьючили товар.
     Чалыку  и Агаде  сдавила  горло  тоска,  сдавила  крепко и  больно, как
ременная петля.
     Солнце показывало за полдень. Все было готово.
     Тимошка заторопился, на оленей  посмотрел  с опаской. "Большой караван,
-- подумал он, -- но ничего, бог поможет -- доберемся".
     Но когда около оленей  не оказалось ни Чалыка, ни Агады, Тимошка пришел
в ярость:
     -- Ах, звери! Неужели в тайгу сбежали?
     Тимошка нашел  Чалыка  и Агаду в  чуме.  Он  вытолкнул  их  и  погрозил
кулаком:
     --  Убью!  --  и  для  большей  острастки  повертел перед  носом Чалыка
огромный пистолет.
     "Огненная палка! -- подумал Чалык. -- Это у лючей самое страшное..." --
и побледнел.
     Тимошка важно выпятил грудь. Видя  испуг Чалыка,  он  захохотал,  взвел
большой, как молоток, курок пистолета и выстрелил над головой Чалыка.
     Чалык упал  на землю,  спрятал голову под паркой и притаился испуганным
зверьком, вздрагивая всем телом. Агада забилась под шкуры.
     Войлошников крикнул:
     -- Тимошка, не дело задумал! Торопись!
     Тимошка  поднял  Чалыка,  вытащил  из-под  шкур  Агаду  и, показывая на
оленей, крикнул:
     -- Давай! Давай!
     Олени, построенные  гуськом, беспокойно качали рогатыми головами. Чалык
и Агада последний раз взглянули на родное стойбище.  И Саранчо, и Панака,  и
Одой, и Тыкыльмо -- все лежали на земле.
     -- Умерли все... -- заплакала Агада.
     Чалык нахмурился.
     -- И маленькая Литорик умрет -- она ведь больная, и Катыма, и Чапко, --
плакала Агада.
     -- Трогай! -- заорал Тимошка. -- Шевелись!
     Взобравшись   на  оленя,   Войлошников  вздохнул,   вспомнил  о   жене.
Ухмыльнувшись в густую бороду, он заговорил сам с собой:
     -- Эх, баба, баба и есть! Я ей говорю одно, а  она мне супротив другое.
Я ей твержу: вино  водой не разбавляй  -- пусть крепче и дурнее будет, а она
свое. Вишь ведь, как разобрало тунгусишек Тимошкино зелье!
     Подъехал Тимошка.
     -- Эх, Тимошка, до  родных бы мест  скорее добраться, до горячей печки,
до жирных щей, до ласковых глаз! Эх, и заживем же мы!..
     Тимошка ничего не ответил, но подумал:
     "Ты заживешь,  а вот мы, работнички-работяги,  вечные бродяги, не сытно
живем..." .
     -- Что рукой машешь? Аль в обиде?
     -- Комариков спугиваю, страсть  как  кусают, -- схитрил  Тимошка и стал
торопить оленей: -- Гоп! Гоп! Гоп!
     Синие  зубцы гор мелькнули лиловым отблеском и  начали тонуть  в мутном
полумраке. Усталые птицы лениво взмахивали крыльями, летели на ночлег в свои
гнезда. Из долин тянуло сыростью и холодом. Комары и мошка клубились  черным
облаком. Надвигался вечер.
     Панака пытался приподняться, но сил не хватило, и он опять опустился на
землю. Одой открыл глаза,  и  лицо его исказил  страх: в двух  шагах от него
лежала  мертвая Чагада.  Старуха лежала,  скорчившись, оскалив  зубы, широко
разбросав костлявые  руки. Обезумевший Одой пытался крикнуть,  но язык точно
примерз и не слушался. Он собрал все силы, с трудом поднялся и, спотыкаясь и
падая, побежал  прочь. Добежав до последнего чума, он поймал  ухом  жалобный
детский стон и остановился. Плач усиливался.  Качаясь, как  в  тумане,  Одой
пролез в  чум.  Бледные и до смерти перепуганные  ребятишки  выли жалобно  и
надрывно.  Они не узнали грязное  и распухшее лицо  Одоя и голосили что есть
силы.
     Маленькая Литорик лежала в берестяной люльке, белая и неподвижная. Силы
вернулись к Одою. Вспомнил он, многое вспомнил, и сжалось сердце от страшной
боли.  Одой развел костер и приготовил для ребят еду. Люльку с Литорик вынес
из чума и,  рыдая, спрятал  в дупле большого дерева. Нависла густая темнота.
Перед глазами его  мелькало  страшное лицо Чагады, и он не решался отойти от
чума. В руки Одоя попала дудка Саранчо;  этой дудкой он подманивает наргучан
-- молодых изюбрей.
     Одой вышел из чума и стал дуть в  дудку.  Она заревела по-изюбриному --
отрывисто и горласто. Саранчо встрепенулся и поднял тяжелую голову.
     -- Наргучан! -- крикнул он и по привычке протянул руку, чтобы  схватить
свой лук.
     Изюбрь кричал близко.  Сердце  охотника  заколотилось, а лука не  было.
Саранчо с трудом поднялся.
     -- Хо-о! Эй, колода, поднимись! -- Он нагнулся и разглядел лицо Панаки.
     Вместе  с  Панакой они добрались  до  чума. Их встретил Одой. Блуждая и
натыкаясь  на  деревья, с  трудом  подобрали людей. Чумы  ожили,  замелькали
огоньки в очагах, потянулся серой лентой дым.
     Утром  заволновалось,  загудело  стойбище. Собрались в  чуме Панаки. От
жары и духоты глох огонь  в очаге, и едкий дым застилал все плотной пеленой.
Не хватало Чагады, маленькой Литорик да Чалыка с Агадой.
     Саранчо сказал:
     -- Лючи  пришли,  ранили наше сердце, в  голову ветер  дурной  пустили,
сожгли нутро наше огненной водой, добычу всю забрали... Как жить будем?..
     Панака строго перебил его:
     --  Саранчо говорит худое.  Слова  его, как  крик  глупого олененка. Не
слушайте его!
     Он стоял без шапки, говорил печально:
     -- Слова наши и сердце наше не живым, а мертвым отдадим -- пусть они не
сердятся на наши чумы, не приходят к нам ночью.
     Саранчо  сгорбился и  подумал: "Как  это  я  мог забыть о  мертвых!  Не
спастись  мне теперь  от беды!"  И  от страха вздрогнул смелый охотник  всем
телом.
     Он заговорил тихо:
     --  В голове моей худое засело,  видно, крепче пня.  Как голову править
буду, не знаю...
     Все смотрели сурово, никто Саранчо не отвечал. Все думали о мертвых.
     К вечеру лиственничный гроб-колоду с Чагадой унесли в ущелье Серой Совы
и повесили  на огромной сухой сосне.  Гроб Литорик унесли на Голубой  ключ и
подвесили к сучьям лиственницы.
     В гробы  мертвых положили  ножи, чашки, одежду, постель. Каждый отрезал
по  кусочку  от  своей одежды  и  старательно  привязал к сучьям  дерева, на
котором качались гробы-колоды; каждый вырвал по волоску из своей  косички и,
подняв руку, с силой дунул  на  волосок,  чтобы  взлетел  он  высоко-высоко.
Волосок летел, а бросивший, называя ласково имена умерших, шептал:
     -- Кочуйте  там,  где звезды! Там  ваше стойбище, на землю  не  ходите:
дедушка-м