умолкли.  В  мертвой тишине  услышали ватажники  плеск воды, скрип
весел. Быстро свернули за желтую косу, притихли.
     Вниз  по Ангаре по  самой струе  неслись  корабли,  подгоняемые ветром.
Посчитали корабли  ватажники, да  так и ахнули: было их десять. Прикинули на
каждый по двадцать казаков -- итого две сотни.
     -- Ого, -- сказал атаман, -- сила!
     -- Силища! -- угрюмо простонали голоса.
     Проводили  корабли.  Сдернув шапки, размашисто перекрестились,  да  и в
путь.
     Нажимали ватажники  на бечеву, резала и жгла она плечи, до  крови рвала
спину. Люди ухали от восхода солнца до его захода.
     -- У-ух-да!
     -- Ра-зом!
     -- Навались!
     -- У-ух-да!
     Ухали враз, лямки сбрасывали с окровавленных плеч враз, падали на камни
и ворчали угрюмо:
     -- Будет! Хватит!
     -- Мочи нет!
     Жались друг к другу лохмотьями и, прикрывшись драной дерюгой, спали как
убитые по  двое  суток подряд. Так и плыли. Плыли к  морю, грозному Байкалу,
где  воля широка, царская рука  далека.  Места рыбные, звериные,  нехоженые,
неезженые -- живи вволю!.. Плыть тошно, а не плыть еще тошнее...
     Мрачный сидел атаман, думал.
     Выбились из  сил  ватажники. Злобно  поглядывали на атамана.  Были дни,
когда  топтались ватажники на  одном месте: корабли  не  пускала  злая  река
вперед -- то прибивала волной к берегу, то откидывала струей вспять.
     Решил  Филимон  свернуть в  неведомую  речку,  что пала тихим плесом  в
Ангару.  На  той   реке  думали  отдохнуть,  подкормиться,  побитые  корабли
починить. А как дальше плыть -- судьба покажет.

        "ЛЕСНОЙ ДЕД"

     На склоне крутой горы, среди вековечных сосен и лиственниц, прилепилась
черная избушка. Вросла избушка в седую гору  по самый верх, как старый гриб.
Плескалась речка, извивалась по долине черной змеей. Вокруг  -- леса да горы
крутые. К избушке тянулась узенькая тропинка, на  желтом песке темнели пятна
-- следы ног человека и лап медведя.
     Пошли к избушке Филимон и Никита. Дернул Филимон дверь, а навстречу ему
с диким ревом бросился косматый бурый медведь. Попятился Филимон:
     -- Глушите зверя!


     Вслед за  медведем  вышел сгорбленный  старик. Седые  космы спадали  на
плечи, желтое  лицо,  изрытое  морщинами,  сплошь  заросло бородой,  зеленые
слезящиеся глаза  бегали под торчащей щетиной седых  бровей.  Посохом старик
указал место медведю. Тот покорно повалился и, лежа, рычал, роя лапой желтый
песок.
     -- Кто и откуда? Из каких стран? -- спросил старик тихим голосом.
     От этого голоса затрепетало сердце Филимона.
     -- Никанор, -- прошептал он, -- тебя ли вижу?
     -- Весь век Никанором прозываюсь, я и есть, -- ответил старик спокойно.
     -- Признаешь ли? -- заволновался Филимон.
     -- Много ноне по лесам людишек шатается, разве всех упомнишь! Стар стал
Никанор, стар... --  Старик  сердился: --  Бросать избу надо  в этих  лесах,
бежать в глубокие дебри: нарушают беглецы уединение мое...
     -- Никанор, брат мой!.. -- обнимал старика Филимон.
     -- "Брат" сказал ты.  Брат был, то верно, но нет его, и стал у Никанора
вместо брата зверь. -- И старик показал на медведя.
     -- Филимон я, брат твой кровный!
     Старик  замахал  руками,  потом  прищурил   слезящиеся  глаза,  в  упор
посмотрел на  Филимона,  и задрожала  его  седая  борода, покатились  по ней
слезы:
     -- Филимоша!..
     Братья поцеловались.
     Подошли  Чалык   и  Артамошка.   Старик  недовольным  голосом  спросил,
показывая на Артамошку:
     -- А это что за мужик, молодой да вихрастый?
     -- То Артамон. Не признал?
     -- Батюшки! -- заохал старик. -- Давно ли я ему клеста дарил...
     Артамошка повернул голову, старик подбежал к нему:
     -- Озорник, поет ли клест?
     -- Пела, пела та птица, да и ноги вытянула, -- ответил Артамошка.
     -- Вот она, беда-то! --  от всей души пожалел старик. --  Тут моей вины
нет, клест тот из самых певчих... с подпаленной грудкой.
     Артамошка подумал: "Как старик клеста знает? Кто же он?"
     Филимон улыбался:
     -- Артамошка, аль не узнаешь дядьку Никанора?
     -- Что ж,  дядька, в отшельники пошел ты аль  как?  --  обнял Артамошка
Никанора.
     -- От людей хоронюсь, родные, от людей!
     -- Что ж они тебе, люди-то? -- спросил Филимон.
     -- Солоно, брат, от них. Каждый человек -- злой зверь! Вот и хоронюсь.
     Артамошка  впился  глазами  в  Никанора, и  поплыли перед ним  дни  его
раннего  детства, дни,  когда жива была мать, когда  Никанор ходил  к  нему,
поучал его тайнам жизни.
     -- А вот вы  рыщете по тайгам,  -- с обидой сказал Никанор. -- Не ладно
это! Хоронитесь, родные, хоронитесь!
     Артамошка не вытерпел и, подняв вихрастую голову, гордо взглянул:
     -- Вольные мы, что нам хорониться!
     -- Может,  и так, но со зверем сподручнее, с  птицей веселее  --  твари
божьи, а с человеком страшно... Мишка, волоки еду!
     Медведь  вскочил  и на  задних  лапах торопливо  пошел в избу, притащил
большое долбленое корыто с объедками и поставил к ногам старика.
     -- Не обессудьте, родные, иной посуды не имею, вместе кормимся. -- И он
ласково погладил морду медведя.
     Все умолкли, с удивлением смотрели то на старика, то на медведя.
     Старик медведя за ухо потрепал, на траву усадил.
     -- Спим  вдвоем  -- тепло. По тайге  бродим  вдвоем  -- не  страшно! --
сказал он и, опираясь на посох, пошел в избу.
     Вскоре принес вязку сухих корешков, сараны и ворох вяленой рыбы.
     -- Без хлеба проживаем, отвыкли, --  пробормотал он. --  Жуем  корешки,
соки древесные и травяные сосем, рыбку гложем -- так и живем.
     Ватажники трудились  у  кораблей. Никита  Седой наводил порядки. Далеко
слышен был его резкий голос.
     Филимон, Артамошка и  Чалык сели вокруг корыта. Присел  и Никанор, взял
из корыта рыбину и дал медведю:
     -- Ешь, ноне нам с тобой работа.
     -- Что ж, в молении пребываешь, брат? -- осторожно спросил Филимон.
     -- Некогда, -- ответил старик.
     -- От каких трудов некогда?
     --  От  зари до  зари в трудах пребываю. Вот лишь ноне прихворнул, да и
вас принесло...
     Артамошка вслушивался в речь старика, а  Чалык не мог оторвать  глаз от
медведя.
     Филимон кашлянул и заговорил как бы сам с собой:
     -- Каков у старца труд, кроме моления богу...
     --  Ишь  ведь ты, так и норовит ужалить! Змея!  -- недовольно прошептал
Никанор. -- Богу и без моления видны мои дела.
     Старик сунул в беззубый рот сарану, обвел глазами сидящих:
     -- Вот за крутобокой горой нора лисья, второй день не навещал я лисицу,
не кормил с  рук золотых лисят... Ох-хо-хо! Хвороба мучает, вот и не иду,  а
не ладно это... -- Старик снова заохал и, вспомнив что-то, забеспокоился: --
Эх, ведь грех, и в логове ноне не был!
     -- А что там? -- не утерпел Артамошка.
     -- Лечу я, милый, там, лечу.
     -- Кого ж ты, Никанор, лечишь? -- забеспокоился Филимон и  подумал: "На
людей натыкаемся -- ладно ли это?"
     -- Лисенка  лечу. Ногу ему погрызли, вот и лечу припарками. Весь день в
кружении  пребываю -- где птица знакомая, где заяц, где  белка,  где лисица.
Тайга безбрежна, зверя и птицы тьма, и каждому потребна ласка...
     Артамошка и Чалык  придвинулись к старику и  смотрели ему в рот. Старик
бормотал:
     -- На реку ходим, щуку навещаем. Крутонрава рыбка...
     -- К щуке? -- в один голос спросили Чалык и Артамошка.
     -- Целый  год с  веревочки  рыбкой-малявкой кормил,  а  сам  за  кустом
хоронился. Потом с прутика короткого  кормить начал.  А ноне  уломалась -- с
рук  кормлю. Хитра рыбка, знает  свое  время: подойдешь к реке  рано -- нет,
подойдешь поздно -- тоже  нет,  а придешь  в свое время -- пасть  ее из воды
далеко видна.
     -- Велика та щука? -- спросил Артамошка.
     -- Щука преогромная.
     -- Эх, в котел бы  ее! Вот  уха! --  не вытерпел  Артамошка  и  чмокнул
губами.
     Старик бросил злобный взгляд на него и умолк.
     -- Зачем сердишь старика? -- остановил сына Филимон.
     Никанор обиделся:
     -- Вот и по весне прибегали этакие же шатуны бездомные, разорили тайгу,
зверя и птицу пообидели и скрылись.
     -- Кто? -- спросил Филимон.
     -- Разве их упомнишь, брат! Голь, бродяжки бездомные, разбойный люд...
     -- Что ж они бродили? -- допытывался Филимон.
     --  "Судьба,  -- говорили, -- до тебя, Никанор, довела. Грамоту царскую
имеем, а прочесть -- ума на то никому из нас не дано".
     -- Ну! -- торопил Филимон.
     -- Глазами-то,  брат, слеп  я стал, разобрал  ту  грамоту с  превеликим
трудом.
     -- Что ж в той грамоте?
     -- Не упомню, брат.
     -- А ты вспомни, вспомни!
     -- Горечи я помню.
     -- Какие горечи? Говори!
     Старик стал жаловаться:
     -- Жила утка-нырок в камышах прибрежных, привыкла. И такая была та утка
ласковая! Ан, смотрю, один из бродяжек несет ее на плече,  бахвалится:  "Во!
Каков  я  казак --  руками уток ловлю!"  Мало-мало ощипав ее, сожрал на моих
глазах сырьем и  не подавился. Не успел я от этого горя опамятоваться, бежит
другой, пуще  первого  бахвалится:  "Мне что, палкой  зайцев бью!"  Я  так и
ахнул, сердце в груди оторвалось.  Смотрю, несет тот разбойник Ваньку-зайца,
моего  любимца.  Лечил я  его, хвор он  был,  на  ноги  разбит,  едва ходил.
Налетели  бродяжки; кое-как ободрав шкуру, Ваньку сожрали. Рвут куски друг у
друга. И тоже не подавились...
     -- Ты не о том, -- перебил Филимон Никанора.
     -- Как не о том? -- обиделся Никанор и замолчал.
     В это время у реки испуганно загоготал гусь.
     -- Батюшки! -- сорвался старик с места. -- Убьют Петьку, убьют, злодеи!
     Старик,  размахивая посохом, вместе  с медведем бросился  на берег, где
ватажники гонялись за гусем, бросали в него камнями, палками и кричали:
     -- Гусь!
     -- Не бей! Хватай живьем! Зажирел -- не летит!
     -- Хватай!
     -- Гусь! Гусь!
     Ватажники  оставили гуся и бросились  бежать от  разъяренного  медведя.
Грохнул выстрел -- медведь шарахнулся в сторону.
     Никанор  упал,   зажал   седую  голову.  Прибежал   Филимон,  пристыдил
ватажников.
     Гуся Петьку спасли.  Никанор схватил его и  подкинул над  головой. Гусь
взвился и улетел за реку. Никанор облегченно вздохнул.
     Филимон тихо сказал:
     -- Гусь жив, брат. О грамотке речь веду...
     --  Вестимо, жив,  -- перебил  Никанор,  --  коль  я  отправил  его  на
Гусь-озеро.
     Филимон вновь постарался вернуть разговор к грамоте -- щемила сердце та
тайная  грамота. Оба помолчали.  Никанор  стоял,  опираясь  на посох, нехотя
говорил:
     -- Гонец воеводский к государю летел. Вот и подстерегли его разбойники,
изловили, убойно били; убив, грамоту отобрали.
     -- Отобрали? -- заторопился Филимон.
     -- Отобрали и мне на прочтение доставили,  сами уразуметь ту грамоту не
сумели.
     -- Что ж в той царской грамоте?
     Никанор потер морщинистый лоб, зевнул, буркнул себе под нос:
     -- Не сетуй, брат, запамятовал.
     -- А ты, брат, вспомни! -- горячился Филимон. -- Беспременно вспомни!
     -- На то сил  не  имею,  не  мучь, брат, -- наотрез  отказался Никанор,
тревожно посматривая на ватажников.
     Филимон понял тревогу брата.
     --  Велю я Артамошке и  Чалыку доглядеть, чтобы ватажники не обижали  в
этих краях ни зверя, ни птицы, коль у тебя они заветные.
     -- Заветные, брат, доподлинно заветные! -- оживился Никанор. Слезящиеся
глаза его подобрели, стал он разговорчивее.
     Филимон опять о грамоте.
     -- Грамоту? Вот не упомню, -- тряс седой головой Никанор. -- Бросили ту
грамоту.
     -- Где бросили?
     Филимон  схватил за руку Никанора,  и они направились в  избушку. В нос
ударило  прелью. Филимон с трудом разглядел  в полумраке  черное логово, где
жил Никанор. Через маленькую дыру-оконце прорезывалась узкая  полоска света.
По  стенам,  на  деревянных  гвоздях-колышках,  висели  пучки  сухой  травы,
корешков; тут же болтались маленькие холщовые мешочки.
     -- Что это?
     -- Снадобья,  --  ответил Никанор.  --  От  всякой  хвори помогают;  от
звериной, от птичьей, от всякой иной.
     -- А то? -- показал Филимон в угол.
     -- То зелье от пчелиного и змеиного жала.
     У оконца стоял обрубок, а на обрубке  -- белый лист. Никанор  взял лист
шершавыми руками и подал его Филимону:
     -- То грамотка, в ней я корешки хранил.
     Филимон схватил ее, бросился из избушки.
     Грамоту  долго разглаживали  на  гладком  пне корявыми ладонями.  Низко
склонились  головы  к   затейливым  завитушкам.  Грамоту  читали  Никанор  с
Артамошкой. Никанор щурил белесые глаза, вертел выцветший и оборванный лист,
но  прочитать  ничего  не  мог.   Артамошка  разбирал,   но  плохо.  Филимон
подбадривал чтецов. Артамошка по складам вычитывал спутанные, неясные слова.
С каждым словом вспоминал Никанор написанное и  этим  помогал читать дальше.
Писал  иркутский воевода в Москву государю. Начало  грамоты  было изодрано и
потерто, эту часть пропустили чтецы, а дальше с трудом, но разобрали:
     -- "...Сижу я в  осаде и гонца быстрого шлю тайно, и не знаю, дойдет ли
моя  грамота до твоих пресветлых  царских  очей. Изменники Ивашка Тайшин  да
Петрунька  Степанов  с  острогу моего сбежали, воровским путем угнали  табун
лошадей..."
     Артамошка остановился, повернул грамотку к солнцу. Филимона трясло, как
в  лихорадке.  Никита  Седой мигал  глазом часто-часто, что  случалось с ним
только в сильном гневе. Филимон торопил:
     -- Читай сын, читай, родной!
     --  Стерлось  писаное, -- вздохнул Артамошка, быстро  разгадал стертое,
усмехнулся и читал  нараспев дальше:  -- "...Разбойники те,  Ивашка Тайшин и
Петрунька Степанов, бегаючи по  улусам и становищам, собрали немалую рать и,
творя всякие угрозы, подошли к Иркутскому острогу.
     Рать ту, царь-государь, мои казаки отбили и поразогнали начисто. У реки
Иркута,  окружив жилье, где сидели те разбойники -- Ивашка с  Петрунькой, им
наши  казаки кричали,  чтоб они в  осаде не сидели,  а сдались  бы на  твою,
государеву, милость..."
     Опять запнулся Артамошка, водил грязным пальцем по завитушкам, тянул:
     -- "...Ивашка Тайшин  начал  браниться и бахвалиться: "Али вы не знаете
Ивашку, каков он есть? Жив я вам, казакам, не  дамся!" -- и начал  стрелять.
Ранил  Никиту  Белогора,  насмерть уложил Христоню  Паклина,  и  на ком были
панцыри железные, то пробивал насквозь. И казаки стрельбой Ивашку не осилили
и подожгли его жилье, и он, Ивашка, сгорел, но  не сдался. Жену свою с сыном
успел верхом выкинуть, и они  с Петрунькой Степановым бежали,  в дыму того и
не углядели казаки..."
     Артамошка  остановился, показал  грамоту  Филимону.  Филимон  и  Никита
переглянулись. Середина грамоты протерлась до дыр.
     -- Читай, миновав рваное! -- рассердился нетерпеливый Филимон.
     Артамошка, водя пальцем по грамоте, с трудом разбирал написанное:
     --  "...приснилось мне знамение  в виде зари кровавой, а  в  тех кровях
младенец  царский. Наутро  крикнул  я монахиню  Пелагею,  юродивого -- божья
человека  Киршу да еще двух юродивых, и те в один голос сказали мне, что это
знамение  к худу, к войне. И  то  исполнилось. Лазутчики  мои принесли вести
страшные.  Пошли  на  Русь  черные  монголы.  Монгольский хан послал  рать с
вожаком-бабой,  прозывается та баба-вожак  Эрдени-Нойон. То  сделал  хан  на
посмешище и поругание твоего, государства, престола..."
     Дальше грамота обрывалась.
     Так и не узнали ватажники, почему в разбойный поход пошла ханша Эрдени.
Воевода же иркутский не забыл это пометить, записал коротко:
     "...И тут убит был  свирепый хан  Кантайша,  напавший в черную  ночь на
русские  земли.  Сестра  его,  ханша  Эрдени-Нойон, набрав  разбойную  рать,
порешила  Иркутск  с  ближними  его  землями  пограбить, мирных людей  наших
побить... Иркутский острог сел в осаду..."
     Филимон помолчал, руку положил на плечо Артамошке:
     --  Читай,  сын,  сызнова  грамотку. Зачинаю  понимать тяжкую  мудрость
написанного.
     Артамошка вновь прочитал.
     Филимон  раскраснелся,  вспотел: придавили его  думы.  Обратился  он  к
Никите Седому:
     -- На Русь монголы пошли. Ты уразумел?
     -- Не  жирно  ли это? Не обломит  ли хан  монгольский зубы?  --  угрюмо
вздохнул Никита.
     -- Русь-то  --  монголам? А  нам, Руси сынам,  что?  --  снова  спросил
Филимон.
     -- Мало ли за Русь нашей крови текло! -- ответил Никита.
     --  Для Руси ущерб...  Только ума  не  приложу, почему  монгольский хан
ханшу вожаком послал? Какая же с ней война?
     Никанор устало прошептал:
     -- Сказывали: ханша та злобна без меры, в бою ханские монголы люты...
     -- То,  Никанор, брехня.  Не таких  ломала русская рука! --  рассмеялся
Филимон; ус седой покрутил, сбросил капли с разгоряченного лба. -- Надумал я
страшное, и сердце вскипело, зажглось... Зови, Никита, всех ватажников!
     Ватажники сбились в  круг. Прочитал еще раз Артамошка  обрывки грамоты.
Филимон поднялся, шапку снял:
     -- За сибирскую землицу постоим!
     Ошеломленные ватажники переглянулись, многие опустили головы.
     --  Ужимочки ваши мне не  по нраву! -- загремел  Филимон. -- Русь  наша
сибирская может сгинуть. Аль на поклон к хану монгольскому?
     -- Тому не быть! -- загудели голоса. -- Хану не покоримся!
     -- Монгольский хан не подавился бы! -- засмеялся Филимон.
     -- Хо-хо-хо!
     -- Постоим за Русь, за Сибирь-землю!
     -- Русь -- она матушка наша кровная!
     -- Государю нашему послужим, милость его на ратном поле заслужим!
     -- Веди, атаман!
     Махнул рукой Филимон, и ватажники побежали готовить корабли к отплытию.
Долго  Филимон  расспрашивал Никанора о  коротких  путях в Иркутск.  Никанор
вытирал кулаком изрытый морщинами лоб, гововорил шепотом:
     -- Путь один -- плыть Ангарой!
     -- Сурова речка, порожиста да буйна. Тяжкий путь... -- вздыхал Филимон.
     -- Иного  нет, брат. Правый берег высокий,  струи кипучие,  ревут  воды
гремучие -- того берега не держись.  Плыви левым -- берег  тот ровен, вода в
плесах тиха, вот и доберетесь.
     -- Плывем, брат, с нами!
     -- Стар я для таких дел. Не лишай старца покоя.
     -- Вот повоюем монголов -- и на покой.
     Ватажники  крепили  бечеву,  чинили  паруса,  направляли весла.  Наутро
корабли отчалили от берега.
     Филимон с  Артамошкой и Чалыком  напрасно  искали Никанора,  рыская  по
лесу. Никанор вместе с мишкой бесследно исчез. Так его и не нашли.
     Упорна вода, туга бечева. Чуть ветерок -- ощетинится Ангара, насупится,
бьет волной нещадно.
     -- Ой, свирепа реченька, свирепа!
     Ватажники крестятся и налегают плечами на жгучую бечеву.
     Плыли долго, счет дням потеряли, а конца пути не видно.
     О  резучие камни,  о пороги  крутые побила  буйная река утлые кораблики
ватажников, била в щели и грозила потоплением.
     Кормчие  кричали  до  хрипоты, налегали  на бечеву  ватажники.  Кормчий
последнего корабля, где сидел Филимон, крикнул:
     -- В десятый раз, атаман, говорю тебе: вода люто хлещет! Не доплыть!
     Встал Филимон, сложил широкие ладони трубой, гаркнул:
     -- Вороти к берегу! Разгружай!
     Над рекой пронеслось гулкое эхо.
     Не  думал  и  не  гадал Филимон,  что  будет большая  задержка  в пути.
Прохудились кораблики, побила их буйная волна.


     Тревожились ватажники,  рассматривая дырявые  лодки.  Быстро на  берегу
разбросали стан. Жгли костры. Одни были отряжены смолу курить, другие -- мох
добывать, третьи -- с Артамошкой и Чалыком рыскали по  лесам,  еду  добывали
для всей ватаги.
     Филимон ходил угрюмый. Никита  Седой, подобрав  из ватажников  умельцев
корабельных -- больших и малых, -- чинил корабли.
     Жаркая наступила пора. Торопил Филимон ватажников, кусал ус, сердился:
     -- Выбился народ из силы. Сломала спины проклятая река! Эх, кабы крылья
птицы... эх!..
     Часто  поглядывал  он на  тайгу  --  ждал. Давно  люди ушли за добычей.
Солнце к горе склони