бревно стены  снизу,  ножами  вырезали
глубокие зарубки -- знаки.
     Подпалыцики поползли к стану.
     Князь Богдой долго совещался с близкими и  друзьями.  Многие  требовали
немедля сжечь городок, раз и навсегда  избавиться  от лютого воеводы. Другие
рассуждали иначе: "Один городок спалим --  у русских других  много".  Богдой
молчал -- думал. Молчали и все остальные -- тоже думали.
     Поднялся старый бурят, седую косичку пощипал, хитро сощурился:
     -- В стаде бараны разные бывают --  черные и белые... Русские люди тоже
разные бывают...
     Вокруг зашумели. Больше старик ничего  не сказал. Князь  Богдой вскинул
пику -- стало тихо. Голос у Богдоя звонкий, далеко слышно:
     -- Великан-гору не столкнешь: с русскими воевать -- в пропасть прыгать!
От монгольских ханов-разбойников наши юрты и скот, жен  и детей не спасем --
побьют! Только русской силы боятся эти разбойники...
     Молодой князь Хонодор горячился:
     -- Война! Крепость надо сжечь! Пепел по  степи ветер разнесет -- светло
будет!
     Богдой сурово топнул ногой, молодого задорного князя остановил:
     -- Бешеная собака кусает и своих и  чужих.  От злого воеводы всем худо,
все  плачут...  Зачем из-за него на  крепость огонь пускать! Забыли, сколько
раз мы прятались за спину этой крепости? Забыли?
     -- Война! Побьем! -- опять крикнул Хонодор, размахивая кривой саблей.
     -- Так кричит козленок, который отбился от своего стада! -- рассердился
Богдой и вскочил на коня.
     За ним -- все остальные.
     На восходе солнца бурятский стан опустел.
     Башенные дозорные сообщили воеводе:
     -- Враг скрылся, только головешки тлеют да помет конский валяется.
     Старшина открыл  малые  ворота, огляделся. "Были и  нет", -- усмехнулся
он. Увидев  знаки  на стене и оставленные подпальщиками  смолье и солому для
поджога, он побежал к воеводе.
     -- Подпалить  норовили стены, батюшка воевода! Смолье бросили, убежали,
знаки на стене бурятские вырезали...
     -- С  нами бог! Врага побили!.. Возьми аманата  да толмача, пусть знаки
разгадают.
     Толмач быстро вернулся.
     -- Ну? -- нетерпеливо спросил воевода толмача.
     --  Нацарапано, батюшка воевода: "Были под  самой  стеной, но  огонь не
пустили -- мир".
     -- Ишь  ты, каковы! --  стукнул об  пол посохом воевода.  --  Снарядить
казаков,  самых лихих.  Ночью отыскать  бурятские юрты,  бить нещадно. Скот,
богатства,  пленных  доставить в городок. Я --  государев слуга,  всех воров
выведу! Пусть помнят воеводскую руку!
     Как  ураган,  налетели  на  бурятские юрты воеводские  казаки. Жестокой
расправы не  ожидали буряты. Спешно собрались  старшины  родов и на глазах у
родичей убили  князя Богдоя,  заподозрив его в  коварной  измене.  И те, кто
остался жив после казачьего  налета, сложили  свои пожитки, собрали по степи
оставшийся скот и убежали в далекий Китай.
     Вскоре  ни одной  бурятской  юрты не могли отыскать воеводские  казаки.
Воевода ходил довольный, гладил широкую бороду, похвалялся:
     -- Вот я каков! Всех повоевал! Кто поперек меня -- тому смерть от меня!
     Только  к  вечеру успокоился  воевода. На  другой день встал  рано,  не
выходил из своей светелки,  а сидел  там с писцом и строчил царям грамоту  о
своих победах.
     Писец  старательно вывел первые строчки грамоты  --  поименовал великих
государей.
     Воевода  отошел  к оконцу и долго смотрел на блеклое небо. Раздумье его
прервал писец:
     -- Титул помечен, батюшка воевода...
     Воевода сумрачно оглядел писца, левая бровь его дернулась:
     --  Ох,  Алексашка,  не в меру  ты  досаждаешь, языкаст да глуп! Каково
писать великим государям, каков ум надобен!
     -- Превеликий ум, батюшка воевода...
     -- То-то, злодей! Пиши!

     Воевода гордо вскинул голову, громко и самодовольно продиктовал:
     -- "...В  нынешнем,  великие  государи, 1696  году  бурятские воровские
людишки учинили  измену,  пошли походом,  осадили  городок  Иркутский, огнем
грозились. Я, холоп  ваш, ту измену  в  корень вывел: воровских бурят побил,
юрты  предал  огню, скот и  богатства их отобрал  в вашу,  великие государи,
царскую казну.  Какие остались из  бурят в живых, те, похватав  свои животы,
бежали в Китайское царство..."
     Воевода хотел приложить руку, взял перо, но с досадой его отбросил:
     -- Запамятовал я, Алексашка: добавь-ка в косую строчку.
     Писец схватил перо.
     --  "Аманаты,  великие  государи,  до  единого перемерли. Велю  казакам
изловить новых..."
     Гонцы повезли скорым ходом грамоту в царскую Москву.

        "НОВЫЙ ВОЕВОДА"

     Очистилась Ангара ото льда.  Дули теплые ветры. Весеннее солнце сгоняло
снег,  на проталинах пробивалась трава. Иркутяне позабыли о ратных тревогах.
По-прежнему через городок  шли обозы и, пройдя  Заморские ворота, скрывались
за  Синей  горой. По-прежнему  пестрела базарная площадь, полная народа. Жил
городок мирно, тихо...
     Только на воеводском дворе переполох.
     Третий день не выходит  воевода  из  приказной избы.  Не ест, не  пьет,
никого  к  себе  не  пускает. Служилые людишки  ходят  на цыпочках,  говорят
шепотом, дверью боятся скрипнуть, каблуком стукнуть страшно.
     Удивленный Артамошка несколько  раз пытался  выведать у  кого-либо, что
случилось, но на него шипели: "Тише, тише!.."
     Взглянув  тихонько в дверную щелку, он чуть  не ахнул: воевода,  уронив
голову на стол, плакал. Завертелись догадки  в голове Артамошки, как воробьи
на дороге,  одна другую перегнать стараются. Кто  мог  обидеть воеводу?  Нет
такого  человека на воеводском дворе. Да  и в городке-то не сыскать, кто  бы
осмелился воеводу  обидеть.  Воевода --  всем начальникам  начальник: желает
казнить -- казнит, желает миловать -- милует.
     Увидел Артамошка  -- шагает по  двору писец  Алексашка.  Артамошка -- к
нему. Тот молчит. Тогда пошел Артамошка на хитрость:
     -- Алексашка!
     -- Ну?
     --  Своим ухом  слышал, как тебя  воевода лаял.  Ты,  мол,  пропойца  и
лень...
     -- Фью!  --  засвистел писец. --  Нам воевода теперь не  страшнее  мухи
зеленой.
     У Артамошки даже ноги подсеклись: хочет идти, а они стоят.
     Тут писец и проговорился, приник к уху и Артамошке поведал:
     -- Грамота царская пришла, безголовый, грамота! Великие государи гневом
на   воеводу  разразились.  Ты,   говорят,  холоп   несчастный,  без  головы
пребываешь, у тебя, говорят, не воеводская голова, а жбан с квасом. Ежели от
твоего  глупого  управления  буряты юрты  побросали  и в  китайскую  землицу
убежали, кто  же в нашу государеву казну ясак  повезет? Все теперь китайским
ханам  отойдет: и соболи, и  лисы, и скот, и людишки...  Запамятовала пустая
воеводская  голова:  ведь  сибирские  народцы  --  великой  Руси  подданные.
Остроги-городки  стоят  для  защиты  рубежей,  для  мира,  а  не  для  твоих
воеводских разбоев...
     -- Но-о? -- удивился Артамошка.
     -- Вот те и  "но-о"! -- передразнил его  писец. -- И приказали  великие
государи заковать воеводу и в руки царские с надежными людьми доставить.
     Артамошка  и  не  знает:  не то врет  писец, не  то  смеется.  А  писец
разболтался  и не  заметил,  как  служилые людишки  вокруг  него  собрались,
слушают. Писец пугливо оглядывался, говорил тихим голосом:
     -- А  казнитель-то наш Иван Бородатый ходит ухмыляется -- рад, пес, так
рад, ажно захлебывается. "Эх,  -- говорит, --  великий государь,  обидел  ты
меня, Ивана Бородатого,  слугу  твоего верного! Почто ты  воеводу на  Москву
повелел  везти? Дал  бы  мне его на мою  расправу..."  А сам  глазищами  как
зыркнет,  аж у меня по хребту  холод пошел. Сказывал казачина Милованов, что
ходит Иван Бородатый  во хмелю, ходит и бахвалится. "Я, -- говорит, -- холоп
твой  царский,  перед иконой святителя клятву  могу положить,  что с двух-де
разов кнутом хребет пополам воеводе  пересеку. В  Москве таких заплечных дел
мастеров  и  не сыщешь,  великий государь"... А сам как  зубами заскрипит --
весь народ по сторонам в страхе разбегается.
     Артамошка  так  и застыл с разинутым ртом и удивленными  глазами. Писец
заметил это, да и щелкнул его по носу. Слезы брызнули из глаз Артамошки. Все
захохотали. Послышался грозный голос письменного головы:
     -- Артамошка, где ты? Беги к батюшке воеводе!
     Писец побелел от страха, притих, сгорбился. Притихли  и  все остальные,
опустили головы. Казак Селифанов торопил:
     --  Беги скорее,  Артамошка! Неровен час, выйдет воевода -- не  сносить
головы,  всех изведет!  --  Он грозно  взглянул  на писца, кулаки  сжал:  --
Раскудахтался, петух общипанный! Доведет твой язык до беды... Уходи!
     Писец  подобрал  полы  своего замусоленного халата и  побежал в казачью
избу спать.
     День  и ночь приглушенно жужжал служилый люд, как пчелиный  улей. Ждали
нового  воеводу,  ждали со  дня  на день.  Городок жил  слухами,  сплетнями,
догадками. Вскоре городок заволновался. Весть пришла: новый воевода не вынес
тяжелого  пути от  Москвы  до Иркутска, дорогой  умер.  Страх обуял  жителей
городка. Били в колокола, служили молебны.
     -- Худая примета! -- в десятый  раз твердил купец Войлошников,  стоя на
крыльце своей избы.
     Ему отвечал купчина Свершников:
     -- Быть войне, не иначе как с бурятскими да монгольскими ханами!
     -- Аксинья моя дурное на небе видела, -- кричал Войлошников:  -- звезда
летела, а хвост у нее длинный, в полнеба, синими огнями рассыпался. К войне!
     Воевода  Савелов  подобрел,  ходил  потупившись.  Но казаки и  горожане
слышать о нем не  хотели, недобрым словом вспоминали, грозились побить. Всем
неугоден был злобный лиходей-правитель.
     Весной по первому водному пути прибыла в Иркутск жена покойного воеводы
с  маленьким  сыном.  На  берегу Ангары  собрались жители  городка.  Дощатый
парусник,  рассекая  крутую  волну,  ударился о  берег.  Из  дощаника  вышли
невысокая,  с  усталым  лицом  женщина  и  мальчик. Мужчины сбросили  шапки,
пестрая  толпа  сгрудилась  на  берегу. Женщина  с трудом  протолкалась,  ее
усадили на длинные дрожки, и она уехала на государев двор.
     Поплыли по городу липкие слушки. На перекрестке встретились две бабы --
Маланья Корноухова и Лукерья Зипунова. Встретились и зашептались:
     -- Слышала?
     -- Нет. Говори, говори!
     -- Воеводу-то батюшка великий государь нам послал, слышала?
     -- Как не слыхать!  Хоть краем уха,  но что-то такое слышала. Сказывай!
Ты  и  умница,  и  разумница,  и  голова  пресветлая.  Сказывай! -- торопила
Лукерья.
     Маланья нараспев тянула:
     -- Государя нашего пресветлого помощник...
     -- Да-а... Вон как! Помощник? Да-а!
     -- Дорогой-то умер, -- сказывала Маланья. -- Только не умирал, касатка,
не умирал!
     -- Жив?
     --  Нет, в могилке,  на спокое его  душенька,  на  спокое... Только  не
умирал.
     -- Как так?
     -- Злодеи покончили.
     -- Злодеи?..
     Маланья прилипла к самому уху Лукерьи и, оглядываясь, шептала:
     -- Наш воевода-лиходей тех злодеев подослал.
     -- Ох! Казнитель, бога не боится!
     --  Сказывают, послал и наказал: вы, мол, его сыщите, но не режьте его,
и не  стреляйте, и не душите. И  подал  лиходей вот такусенький узелок --  с
человеческий ноготок. Да-а! А в том узелке черное зелье заморское. Подсыпали
того зелья злодеи в квас. Выпил воевода -- был и не стало его.
     -- Царство ему небесное!..
     Послышались шаги. Бабы разбежались в разные стороны.

        "x x x"
     У  воеводского  дома  собрался  народ.  В  полдень  ударили в  огромные
барабаны. Знамена поставили в ряд. Казачий старшина Никитка Бекетов поднялся
на помост:
     --  Вольные  казаки!  Докуда  муки  принимать  будем? Спихнем  воеводу!
Спихнем негодного!
     -- Спихнем! -- зашумела толпа.
     -- Вор!
     -- Лиходей!
     -- Спихнем и к великим государям в кандалах отправим.
     --  Великие государи нам нового воеводу пожаловали.  Но не  суждено ему
нами править...
     -- Царство ему небесное!..
     -- Сын у него остался, его и примем воеводой!
     -- Малолетен! -- возразил казак Еремей Седло.
     -- Из-за малолетства глуп, -- добавили из толпы.
     -- Помощника сподручного выберем, -- объяснил Бекетов. -- Так и великим
государям отпишем.
     -- Кого выберем?
     -- Перфильева, сына боярского.
     -- Перфильева!..
     -- Согласны? -- спросил Бекетов.
     -- Согласны!
     Так,   не   дождавшись   нового  воеводы,   самовольно  выгнали  казаки
ненавистного Савелова  и назначили малолетнего Полтева, а к нему в правители
-- городским выборным судьей -- поставили сына боярского,  иркутского жителя
Перфильева.  Малолетний   Полтев   был   для   видимости,   полновластно  же
воеводствовать стал Перфильев.
     Стоял городок, твердыня царская;  охраняли казаки, как и прежде, рубежи
от набегов разбойных ханов, от монгольских и бурятских князей.

        "ЕГОРКА ВЕТРОДУЙ"

     Еще одна обязанность  прибавилась  Артамошке:  надо было  день-деньской
забавлять батюшку  воеводу. Тянулись  горькие дни,  медленно тянулись, будто
нитка суровая, бесконечная. Воеводиха драла уши Артамошке за каждую малость.
Озлобился он, смотрел на людей волчонком.
     Обидно:  из воеводского  служки сделали теперь его  нянькой малолетнего
воеводы. Служилые людишки -- и  те скалили зубы, над Артамошкой потешались и
обзывали его воеводской нянькой.
     А Перфильев вызовет его и твердит:
     -- Береги батюшку воеводу. Чуть что -- не помилую!
     Артамошка молча кланяется и думает: "Хитер пес, хитер!  Сам правит, а о
парнишке заботу показывает..."
     Одно несчастье  за  другим  преследовало Артамошку.  Началось с малого:
играл он в костяшки  с  воеводой и  обыграл его.  Воевода обозлился, отобрал
костяшки  и  в  кровь расцарапал лицо Артамошке. Не стерпел обиды Артамошка,
забыл все наказы Перфильева, вцепился  воеводе в волосы, прижал его к земле,
навалился  коленом  и  отшлепал.  Сбежались  слуги.  Примчалась   воеводиха,
всплеснула руками и заголосила.
     -- Драть озорника! -- с гневом сказал Перфильев.
     Но Артамошку будто ветром сдуло. Перевернули весь двор -- не нашли.
     Прошло три дня. Казак Селифанов пришел к Перфильеву и сообщил: в кустах
на воеводском кладбище, между двумя свежими бугорками могил, лежит Артамошка
и плачет.
     Перфильев распорядился наказать  его по первому разу легко --  дать ему
десять кнутов. Но казак переступал с ноги на ногу и не уходил.
     -- Ну что? -- рассердился Перфильев.
     -- Не стоило бы драть парнишку, обождать бы чуток.
     -- Что ждать?
     -- Сирота он круглый, ночью мать у него померла.
     -- Ну, обождем, -- согласился недовольным голосом Перфильев.
     Шли дни, Артамошка,  вяло  передвигая ногами,  ходил  по  двору, нехотя
собирал  разбросанные воеводой  костяшки и думал:  "Сбегу,  как  мой  тятька
сбежал, в леса сбегу", -- и захлебывался слезами.
     Вихры  спадали ему в беспорядке на  лоб, а  мальчишески задорные  глаза
смотрели теперь строго и зло.
     Под  воскресный  день,  когда  площадь  кишела  народом, а  за околицей
звенели девичьи  голоса, разразилась неожиданно гроза над головой Артамошки:
потерялась государева печать.
     А случилось это так. Пришел Артамошка с малолетним воеводой в приказную
избу. Увидел воевода, как ставит печать письменный голова, и пристал: дай да
дай! Тот -- туда-сюда, как откажешь!
     -- Смотри,  батюшка  воевода, не оброни, избави бог.  -- И, обращаясь к
Артамошке,  строго  наказал:  --  Гляди,  озорник, не  то... --  и  погрозил
пальцем.
     Письменного голову  позвал  Перфильев. Он подошел  к  воеводе  и  хотел
отобрать печать, но тот укусил его за руку, засмеялся и печать не отдал.
     Письменный голова,  пятясь, вышел. Воевода повертел печать и покатил ее
по полу.
     -- Ой, -- вскрикнул  Артамошка, -- не катай! Не  дай бог,  утеряется --
смерть.
     --  Не лезь, а то мамке скажу! -- оттолкнул Артамошку воевода и покатил
печать.
     Артамошка, как кот за мышью, следил за  печатью  -- не  спускал  с  нее
глаз. Раз даже схватил ее в руки и удивился: "Вот она какая!" Воевода вырвал
печать и опять со смехом покатил ее по полу.  Вот в  это время  и  случилась
беда.
     Раздался грозный голос Перфильева:
     -- Артамошка!
     Артамошка со всех  ног бросился к нему, а  про  печать забыл. Когда  он
вернулся, то застал воеводу в слезах и сразу догадался:
     -- Печать где?
     -- Тут...
     -- Где тут?
     -- Ту-ут, -- плакал воевода и показывал куда-то в темный угол.
     У Артамошки опустились бессильно руки, задрожали губы.
     Вбежал письменный голова:
     -- Батюшки, загубили мою голову! -- и заметался по избе.
     Бросив свирепый взгляд на Артамошку, он так ударил его, что у Артамошки
дыхание перехватило и в глазах помутилось.
     -- Драть! -- орал письменный голова.
     Прибежал Перфильев, вбежали дворовые людишки.
     --  Горе!..  Печать,  государева  печать... Ой,  горе!.. --  восклицали
вокруг.
     Перфильев схватил Артамошку за вихры:
     -- Печать где? Насмерть засеку! Ищи, подлец!
     Все ползали по полу, шарили, но печати не было.
     -- Дать розог! -- прошипел Перфильев и, обращаясь к письменному голове,
добавил: -- Ищи!.. В кандалах сгною! Понял?
     Тот вздрогнул и съежился.
     Когда все ушли, письменный голова подошел к воеводе и ласково зашептал:
     -- Сыночек, вот ты держал печать, вертел ее в руках...
     -- Вертел... -- тянул воевода.
     -- Потом ты ее покатил -- тю-тю-тю...
     -- Покатил...
     -- Куда она, сынок, покатилась: туда или вот сюда?
     -- Туда катал, сюда катал -- везде катал...
     -- Ох  ты,  беда! --  вздохнул  письменный голова и  опять обратился  к
воеводе: -- Она далеко покатилась?
     -- Далеко-о...
     -- В угол или по избе?
     -- И в угол и по избе.
     -- Дурень! -- шепнул в сторону письменный голова.
     Так печать и не нашлась.
     Мать  заждалась  воеводу и пришла  за  ним. Вошла  в избу  и  ахнула от
неожиданности.  В  углу,   уткнувшись  носом,  стоял  "грозный"  воевода,  а
посредине избы ползал на коленях письменный голова и что-то искал.
     Узнав о беде, воеводиха опечалилась:
     -- Все от бога. Пойдем, сынок, откушай.
     И стала поправлять шнурки у штанов воеводы.
     На пол что-то упало и покатилось. Печать нашлась.
     Долго не мог оправиться Артамошка  от розог. Лечила его старая повариха
Лукерья примочками из разных трав, сухих отрубей и конского помета.
     Ночью снились Артамошке тяжелые сны. Вчера он видел во сне, что  вместе
с  Данилкой  подкрались  они  к  воеводским  горницам,  подложили  соломы  и
подожгли. Вмиг жаркое пламя слизнуло и  дом, и кладовые, и деревянные башни.
От страха Артамошка проснулся. Сегодня ему приснился сон еще страшнее:  стал
он богатырем, к чему прикоснется -- все рушит. Раскатил по бревну воеводские
двор,  церковь,  башни -- никто остановить  его  не  в  силах. Писцу оторвал
напрочь обе руки -- не будет, проклятый, щелкать по носу. Письменного голову
разорвал  пополам;  одну половину оставил у  воеводского  крыльца,  а вторую
через  спину  в  реку  бросил. Пришел к избе казнителя  Ивана  Бородатого  и
спрашивает  голосом  зычным,  громовым: "Ты розог  давал?" --  "Я".  Схватил
Артамошка Ивана Бородатого  за рыжую бороду,  покрутил-покрутил над головой,
кинул вверх и надел на острие большой башни. Заорал Бородатый диким голосом.
Тут Артамошка и проснулся. Проснулся -- и впрямь кто-то орет. Страшно  стало
ему, кликнул он старую Лукерью -- она второй матерью ему стала.
     -- Молчи, -- зашептала она. -- Спи...
     Заснул  Артамошка --  и снова  сон: занимается заря, по  красному  небу
плывут огневые полосы, и свет их падает на землю.  Видит Артамошка, что свет
не от зари, а  от огромной  скалы, на вершине которой пылает горн; отец кует
острые пики, из-под  молота  брызжут зеленые искры. Плывет над тайгой песня,
слов ее  не  разобрать,  но берет она  за  сердце -- отцовская  это песня