стоял едкий
табачный дым. Свесив  широкие бороды на грудь, сидели Филимон Лузин и Никита
Седой с  товарищами. Сидели и  думали,  а  на полу, на голых досках, засунув
головы под лавки, храпели Артамошка и Чалык.
     Филимон говорил:
     -- Острог повоевали. Приказчик убежал. Как от царской казни спасемся?
     Все молчали.
     Филимон чертил ногтем по доске стола, тяжелые мысли одолевали его:
     "Государево  добро  пограбили, поделили. Не сносить нам  головы, упадет
она на плахе".
     Старый  казак  с  огнисто-рыжей  бородой, широкоплечий,  большеголовый,
сидел сумрачный, смотрел на тусклое пламя свечи. Потом через стол потянулся,
обломил  фитиль,  чтобы свеча ярче горела.  Тяжелую  руку  положил  на плечо
атаману:
     --  О  чем говорить,  Филимон!  И так от царя милости не жди: все едино
конец смертный!
     --  Отчего смертный? Кровь-то  наша лилась за что?  Не за  кривду, а за
правду  бились. Государь  за правду не казнит, --  ответил за атамана Никита
Седой.
     --  До  государя,  Никита,  сам  знаешь, что  до  белого  месяца,  путь
дальний...  Слуги государевы  правду  утаят, а нам  --  петля-удавка,  топор
казнителя, --  сказал старый казак. -- В леса, мужики,  уйдем,  в  дремучие,
нехоженые. Птицы мы  вольные,  расправим крылья,  полетим над просторами! --
звал он.
     Трещала  восковая свеча,  дрожало  желтое  пламя.  Еще ниже  склонились
взлохмаченные головы.
     Филимон щурил глаза: усмешка пробежала по его лицу -- не  по  душе  ему
речи старого казака.
     Не век же по лесам прятаться -- где ночь, где день...
     Пробился в избу  белый луч: выглянуло  солнышко из-за горы. Ушли мужики
по утренней росе, и у каждого на сердце холодно и смутно.
     Остался Филимон  один.  Ходил  по избе,  стонали половицы, длинная тень
металась по  бревенчатым стенам.  Открыл оконце.  На реке  жалобно  свистели
кулики, где-то мерно ударял топор. Филимон разглядел: тесал  бревна мужик, а
баба с двумя парнями скатывала их с горы.
     -- Ишь ты, отвоевались, избы ставят! -- удивился Филимон.
     Тут  и  созрела у него дума. В полдень собрал он  вольный  круг,  чтобы
вместо лихого приказчика избрать управителя честного  и достойного, чтобы не
мучил народ казнями лютыми,  не гнул  взятками несносными,  а  правил  бы по
закону, умножал по силе царскую казну, а не свой карман.
     Наутро ударили  барабаны,  на площадь собрался народ. Полыхало  казачье
вольное знамя, а рядом, на острие копья, развевался хвост дорогой чернобурой
лисицы -- то было знамя  вожака эвенков Чапчагира. Поодаль,  сидя  на  коне,
Хонадор держал на коротком древке белый плат, окаймленный синими узорами, --
то было бурятское знамя.
     Били барабаны дробь, били так, что земля стонала, тесней сбивались люди
в  круг. На бревенчатый  помост  поднялся Филимон Лузин, низко поклонился на
все четыре стороны:
     -- Люди вольные!  Острог мы повоевали, злодея-приказчика спихнули, едва
успел  он  свою душу  унести. Как жить станем?  Без управителя пойдет  у нас
раздор, смятение, разбой и убийство, и некому будет судить и править...
     -- Смешаются все языки и народы, и не разберешься, где  крещеный, а где
некрещеный, -- вставил кто-то из толпы.
     -- Сгибнем!  -- испуганно закричал мужик с жиденькой бородкой.  -- Даже
попа не  имеем. Господи, да  ведь звери -- и те вожака  имеют, птица,  тварь
безвинная,  и та без поводыря в путь далекий не  летит, страшится!.. А мы же
человеки!

     Филимон перебил визгливого мужика:
     --  Прикидывали  мы  своим умом  малым, держали совет  долгий, порешили
твердо:  избрать на самом кругу и управителя и помощников,  чтоб правили они
народом и с делами управлялись сносно.
     -- А государь? -- послышался чей-то гневный голос.
     -- Государь?.. -- Филимон остановился.
     Толпа заволновалась, загудела:
     -- За разбой быть на дыбе!
     -- До государя далеко! Он не услышит!
     -- А подслухи его? Они не дремлют!
     -- Говори, Филимон!
     --  Надумал  я так: умолим  великих государей  наших, подарки  в  казну
отправим, а в грамоте отпишем всем народом без утайки о лиходее-приказчике и
его прижимках и казнях, о нашем самоуправстве. Цари рассудят!
     Вокруг зашумели:
     -- Рассудят!
     -- Склоним повинны головушки! Не век же нам мыкаться по лесам!
     -- Знамо, склоним, -- сказал пашенный мужик. -- Из века в век склоняем,
все от бога!
     Воцарилось тягостное молчание. Его нарушили женские голоса:
     -- Нового приказчика надобно у царя просить!
     -- Чтоб не вор!
     -- Чтоб не лиходей и не мучитель!
     --  Вот  те на!  -- выбежал  из толпы  мужик.  -- Приказчика  спихнули,
приказчика ж и давай!
     -- Умолкни, черт!
     Филимон спросил:
     -- Как жить будем?
     --  Своих  управителей изберем  --  пусть правят, а  государям отпишем,
государи в обиду не дадут!
     Так и решили.
     Целую  неделю  выбирали  достойных  и  надежных.  Выбрали всем  народом
управителями  острога  Филимона  Лузина  и Никиту Седого. От всего  народа в
помощники к ним: десять казаков вольных, троих из  людей посадских, четверых
от  пашенных  крестьян,  шестерых  от   бурятских   селений  и  шестерых  от
эвенкийских стойбищ.
     Бурятские  и  эвенкийские  избранники  не  согласились  жить в остроге.
Недалеко от острожной стены, на солнечной  стороне  горы, стояли две юрты --
это   поселились   бурятские  избранники.   Поодаль   от  юрт   чернели  два
остроконечных чума -- в них стали жить эвенкийские избранники.
     Поднималось над острогом черное облако  пыли:  уходила бурятская  рать.
Эвенков увел  Чапчагир рано утром.  Ватажники Филимона расселились, где  кто
умел:  кто  на посаде, кто на острожном дворе, кто с  крестьянами пашенными.
Расселились и  зажили. Так началась в Братском  остроге  жизнь без  царского
приказчика.
     Вскоре пришла весть, что в Илимске, что стоит от Братска в  десяти днях
ходу,  жители  собрали вольный  сход,  выгнали  воеводу --  мучителя  и вора
Богдана Челишева, а вместо него  посадили своего казака. Отобрали и поделили
илимцы казенный хлеб,  а илимского лиходея-приказчика, который ведал сборами
хлеба  в царскую казну  и содержал винную торговлю,  утопили  без жалости  в
реке.
     ...А  пока  устанавливались  в  остроге  власть  и  порядок,  приказчик
Кафтырев  с  большими  муками  добрался  до  Иркутского  острога.  Правитель
иркутский  Перфильев  немедля послал  гонца  в Енисейский острог,  а  оттуда
скорым ходом отправили грамоту в Москву, к самому царю. Писал в ней воевода,
что  Братский  острог  и  Илимский  захватили  подлые   разбойники,  воры  и
грабежники.  А приказчик-де Братского острога Кафтырев прибыл  бледен и чуть
жив,  побросав  и  свое добро  и казну  царскую,  и  что  то добро  и  казна
разграблены без остатку грабежниками и убийцами Филимоном Лузиным да Никитой
Седым. Тех воров и самоуправцев  надо захватить,  пытать и наказать. Но силы
малы, и управиться с ними, ворами, -- труд великий.
     Царь  Петр  Первый  поспешил ответить, и через полгода  был получен его
указ. В гневе и обиде он писал: "...А приказчика того, Христофора Кафтырева,
труса, бродягу и бездельника, за то, что бросил царскую службу, бежал зайцем
и  острог  вместе с  казной  тем  разбойникам сдал,  велю немедля  схватить,
накрепко  заковать в колодки и  держать в тюрьме до моего на то, государева,
указу. А  тех воров, разбойников и  грабежников  подлых,  особливо Филимошку
Лузина с Никиткой  Седым, что  посмели поднять  свои  воровские руки на  мою
царскую  казну, велю  из  острога  выбить, изловить и  казнить  самой  лютой
казнью".
     С  двух  сторон  --  с Енисейского  и  с Иркутского  острогов  -- стали
готовить воеводы  поход на мятежный  Братский острог.  Никаких вестей  о том
походе до Филимона и Никиты не  доходило, и правили они  острогом привольно,
без  опаски около двух лет.  Вели Филимон с Никитой суд и расправу, наводили
порядок, слали указы  именем царя. Эвенки и буряты  кочевали по  лесам, били
зверя и птицу, исправно несли царский ясак в съезжую избу острога.
     Чалык  и Артамошка  на  воеводском  дворе  слыли за  малых  помощников,
использовали  строгие приказы Филимона и Никиты.  Парни подросли,  поумнели,
налились силой, раздались  в  плечах,  возмужали. Артамошка  теребил  жидкий
пушок  над верхней губой, чтоб росли усы побыстрее. Лих парень -- и  силен и
красив, люди любуются. Вскинет  Артамошка  шапчонку  баранью набекрень,  чуб
рыжим  пламенем  по  ветру пустит, взглянет  задорным глазом,  словно  искры
рассыплет.  На  ременном  пояске, в кожаных  ножнах  гордость  Артамошки  --
походный нож; по рукоятке видно -- нож тот заветный, отцовской работы.
     Чалык ростом меньше, но в плечах шире Артамошки. Крепкий, скуластый, он
как  будто  налит  таежной силой. Брови черные, как  тонкие нити, а под ними
бегают  живые  раскосые  глаза.  Давно надумал  Чалык  срезать  косичку,  но
страшно.  Да и  как это можно!  Что скажет Чапчагир, что скажут  эвенки?  Не
простят. Вот и прячет он косичку черно-смоляную на самой макушке головы, под
высокой шапкой.  Слывет Чалык за искусного стрелка: равного  ему по стрельбе
не найдется ни одного эвенка из Чапчагирского рода. Горд этим Чалык.
     Славят  его эвенки, хвалят его зоркий глаз,  крепкие руки, подарки  ему
засылают и уговаривают бросить русских  и  идти  к  Чапчагиру  в  помощники.
Качает головой Чалык, вздыхают эвенки.
     Их уговоры тревожат Чалыка, и часто он уходит к серой скале, садится на
выступ и  смотрит  на  белые  таежные  просторы.  Хорошо кочевать  по тайге,
ставить чум в местах,  богатых зверем и  птицей, пасти  оленей на привольных
моховых кормовищах,  добывать белку, соболя, лисицу.  Закроет глаза Чалык, а
перед  ним родной  чум.  Старый отец  и мать сидят  у очага.  Дым  от трубок
тянется в верхнее окно чума. В большом котле варит мясо  Агада и  тихо поет;
голос у нее ласковый, как у таежной пташки.
     Откроет в страхе Чалык глаза: "Худой ветер залетел в  мою голову! Зачем
вспомнил тех, кто кочует вместе с луной, звездами и солнцем!"
     Взглянет Чалык на строения городка, на русские избы, густо поставленные
по склону  горы,  на пашни, на торговые ряды,  вспомнит Артамошку, его отца,
славного  атамана  вольницы,  Никиту  Седого и других близких  ему и дорогих
людей.  Захолонет  у  него сердце, бросит он серый уступ  и бежит в городок,
чтобы скорее отыскать своего дружка Артамошку.
     Пойдут они  вместе к  плотникам, или кузнецам, или корабельщикам; стоят
смотрят, а то начнут помогать: мехи раздувают,  молотом бьют, топором тешут,
гвозди  заколачивают.  Выбьется из-под шапки косичка у  Чалыка, жарко пылает
лицо, кипит молодая  сила.  Рядом Артамошка  стоит,  улыбается, белые  искры
дождем сыплются из-под  ловкого  молота. Хороша  вольная жизнь! Суровы  руки
работных  умельцев, но  покоряются им  и железо,  и камень, и дерево.  Жадно
смотрит на них Чалык, все бы охватил, узнал, чтобы самому стать умельцем.
     Случилась в том году весна ранняя да бурная.  Не успел осесть снег, как
появились  проталины на солнцепеках и  заговорили бурливые ручьи, обнажились
пашни на южных склонах; заголосили весенние птицы,  рано поднялся  из логова
медведь, заяц  вмиг  сбросил  зимнюю  шубу и  бегал с  подпаленными  боками.
Потемнела  река, синели на  ней большие полыньи, и ждал  острог, что вот-вот
лед поломается, река вскроется.
     Решил  Филимон отправить  в  Москву  первый караван с  царской казной и
покорной грамотой. Решил вести тот караван Никита Седой. Думали  так: примет
царь казну сполна, а тут  Никита и упадет на  колени, станет просить  у царя
милости и пощады.
     Не  успела река очиститься ото  льда --  готовы были  корабли сплавные.
Нагрузили  те  корабли  доверху  отборной  пушниной,  вручил Филимон  Никите
грамоту покорную. Грамоту писали три дня.
     В ней вольный острог жаловался царю:
     "В  Братском остроге крестьяне, посадские, служилые люди ясачные мужики
разорителю крестьянских дворов,  мучителю  мирскому  и  душегубу  Христофору
Кафтыреву от всяких дел отказали. А вина его -- в больших налогах, взятках и
обидах, в мучении и разорении. Бил нас  Христофор Кафтырев батогами нещадно,
пытал  огнем,  в  цепи  и колодки  ковал. Видя  это,  Христофорово,  к  себе
разорение  и  нестерпимые,  томительные муки  смертные  и напрасные нападки,
ясачные мужики,  покинув улусы свои и юрты, разбежались в дальние степи и  в
ущелья каменные; многие пашенные мужики пашни бросили  и в бегах жили долгое
время,  и  от  этого  разорились  вконец,  без остатку. Мучителя  Христофора
Кафтырева своей рукой мы боем повалили.
     Теперь в Братском остроге всякими делами  ведают, суд и расправу вершат
выборные  люди  честные,  а  тем людям  мы послушны. Просим,  царь-государь,
пощады и милости..."
     Забили  грамоту в трубку деревянную накрепко,  и спрятал  ее  Никита на
своем корабле в потайном месте.
     Обнялись Филимон с Никитой, расстались как братья.
     Не  успели корабли отчалить от берега -- случилась беда. Прибежал Чалык
и  привел  ободранного  и окровавленного  эвенка. Это был скорый посланец от
самого Чапчагира. Гонец летел на  оленях быстрее  ветра. Сколько попадало за
дорогу  сменных оленей, тому счету нет,  а  когда упал  последний олень,  то
гонец бежал  по тайге пешим бегом и  доставил  к сроку  берестяную трубочку.
Чалык по значкам на бересте рассказал  Филимону и Никите  Чапчагировы слова.
Чапчагир сообщал, что его  люди  своими  глазами видели, как вверх по Ангаре
плывут черные  корабли,  а  на  тех кораблях людей с огненными палками  и  в
железных  панцирях  множество.  А  еще  проведали  Чапчагировы   люди  через
подслухов  и  лазутчиков,  что  плывет  это  царское  войско  для  покорения
воровского острога и казни бунтовщиков.
     И тут  же  сообщил посланец,  что  велел Чапчагир откочевать  эвенкам в
глубь тайги не менее как на десять ходовых дней.
     Почесал Филимон бороду, дернулась его всклокоченная с проседью бровь.
     -- Мы -- с покорным животом, а к нам -- с острым топором? Так!
     К  полдню  на  взмыленном  коне  прилетел гонец  от  бурятского  вожака
Хонадора.  Едва  успел  он вытащить ноги  из стремян,  грохнулась  загнанная
лошадь. Гонец сообщил,  что вниз по Ангаре  летят  быстрым  ходом  корабли с
царскими казаками, и хвалится казачий атаман,  что Братский разбойный острог
он  сметет с  лица земли дочиста, воров  Филимона  Лузина да  Никиту  Седого
приведет в Иркутск на веревочке, как псов.
     Вихрем разнеслась страшная весть.
     Люди  сбежались к избе Филимона, орали, грозились, во всем его  винили.
Высокий широколицый мужик в синем стеганом кафтане махал сухими кулаками:
     -- Ты,  Филимон, да твой  спарщик  Никита  Седой беду  накликали! Казну
утаили, государя разгневали -- мы в ответе!
     Мужика оттолкнул  старик в  длинной поддевке,  без  шапки; ветер  седые
волосы ему раскосматил. Старик заговорил натужным, обидчивым голосом:
     --  На  государя-батюшку  руку  подняли...  Горе  нам,  глупые  головы,
погибель!
     Филимон поднялся на крыльцо повыше:
     -- Люди вольные!..
     Ему говорить не дали, зашумели. Старик усмехнулся в седую бороду:
     --  Вольные?.. Слова твои -- пыль! Плаха да топорик палача  -- вот наша
воля.
     В толпе послышался женский плач, но мужичьи голоса его заглушили.
     Филимон  рукой  взмахнул,  гневно  оглядел старика,  громко,  чтоб  все
слышали, сказал:
     -- Приказчика  негодного повалили, приспешников его выгнали, покалечили
-- худое ли сделали? Хозяйствуем, как бог велел...
     -- Мы при твоем хозяйствовании не разбогатели, хоромов не построили, --
ответил старик и обратился к толпе: -- Правда ли мною сказана?
     -- Правда!..
     -- Животы у всех подтянуты!..
     Народ крыльцо окружил, гудел, как тайга в непогоду:
     -- Ты, Филимон, вожак -- ты в ответе!
     --  Царские  слуги  не  помилуют,   со  всех  полной  мерой  возьмут...
Отобьемся, острог крепок! -- призывал Филимон.
     -- Спасаться надо!
     -- Царские казаки острог по бревнышку разнесут!
     -- Огнем выжгут!
     Слово хотел  сказать Никита  Седой,  он давно порывался. Его с  крыльца
вытолкали.
     До темной ночи бушевал народ.  Утром, с восходом солнца,  сорвали  юрты
буряты и скрылись со  своими стадами, откочевали  в  тайгу  ближние стойбища
эвенков. Посадские  люди,  крестьяне пашенные побросали свои  избы  и поля и
убежали без оглядки кто куда мог.
     Опустел острог, осиротел.
     Филимон и Никита сбили  вокруг себя  ватагу  -- рать малую  из  крепких
ватажников, мужиков бесстрашных. Собралась вольница на пять кораблей, счетом
всего-навсего восемьдесят человек. В  темную ночь тайно отплыли быстроходные
корабли. Плыли  ватажники скорым ходом, торопились  попасть  на  Илим,  чтоб
соединить  силы  и  совместно  с илимцами отбить  царских  казаков.  Корабли
стрелой  неслись  вниз  по  Ангаре.  Но  не  успели  отплыть  и пяти  верст,
закрутилась  река  в бешеных водоворотах,  зарыдала,  загремела  в  порогах.
Кормчий  переднего корабля подумал: "Горяча ноне Ангара,  коль на Похмельном
пороге бьет с этакой силой". С трудом пробились корабли через  буйные пороги
-- Похмельный и Пьяный. Впереди был страшный порог Ангары -- Пьяный Бык.
     Рвалась Ангара, металась и пенилась через гранитные крутые пороги, била
волной  по бортам кораблей, прижимала их к берегу. Рев  водопадов гремел над
рекой. Налегали  ватажники  на  весла,  кричали  во  все горло -- кляли реку
недобрым словом:
     -- Озлилась, бешеная!
     -- Прорвало окаянную! Утопит!
     Плыли с большим боем, а бой тот  был  с непокорной  рекой  Ангарой. Чем
дальше  плыли,  тем свирепее становилась  буян-река. Черные пороги  высились
острыми пиками, зияли  на реке бездонные пропасти, кипела и бурлила  зеленая
вода в страшных водоворотах.
     Корабли проводили между крутых порогов. Не удержали ватажники  у одного
корабля бечеву. Подхватила его волна и метнула на  острый порог. Заскрежетал
корабль, заскрипели доски,  и вмиг разлетелся  он  в  щепки. Выплеснула река
черные  клочья:  ни  корабля,  ни  людей -- все проглотила  ненасытная,  все
похоронила в синей бездне.
     Дрогнули сердца ватажников:
     -- Крепость!
     -- Не пройти! Потонем!
     -- Потопим корабли! Смерть!
     Плюнул  кормчий  переднего  корабля за  борт, вытер шапкой  потный лоб,
повернул корабль к берегу. За ним потянулись и все остальные.
     Судили, рядили, прикидывали --  как быть? Поняли, что до Илима на таких
кораблях не добраться, ангарские шиверы да бешеные пороги не осилить.
     Повернули назад и тихим ходом, бечевой потянулись обратно --  вверх  по
Ангаре.
     Доплыли  до острога, передохнули, перекрестились на восток и потянулись
дальше.  Берега  круты:  камни, выбоины.  По обе стороны реки  встала глухой
стеной  тайга.  Миновали тайгу, а  за  ней  потянулись  скалы.  Редкая птица
пролетит, редкий  зверь пробежит. Ни шума, ни гула, ни рокота. Синь.  Глушь.
Безлюдье. Только река меж скал бьется, ветер стонет, солнце палит.
     Артамошка и Чалык плыли на первом корабле. Велел атаман  вглядываться в
темь ночную и лазурь дневную, чтоб заметить вдалеке корабли царских казаков.
     Чалык стоял на вахте, Артамошка спал. Кормчий нет-нет, да и спросит:
     -- Глянь в ночь!
     Чалык в ответ:
     -- Небо вижу, звезды вижу, а больше ничего не вижу.
     -- А ты -- ухом, ваша порода чуткая. Ухом лови!
     Чалык послушает и скажет:
     -- Слышу в лодке храп, а за лодкой вода плачет, больше ничего не слышу.
     Замолчит кормчий.
     На утренней заре, продирая сонные глаза, увидел Чалык черные точки:
     -- Лодку страшную вижу!
     -- Где? -- отозвался кормчий.
     Ватажники, повернув головы, стали всматриваться в  синюю даль. Напрасно
они щурили глаза, с  трудом поднимали распухшие веки, всматривались -- никто
ничего не примечал. Разбудили атамана. Махнул Филимон рукой, чтоб все  весла
подняли и