е из моих читателей и
читательниц, - уловки, чтобы заинтересовать нас к своему произведению!
     Верьте или нет,  мой почтеннейший,  и вы, любезнейшая из любезнейших, а
может статься, и прекраснейшая; говорите, если вам угодно, что я написал это
предисловие  именно  с  целью  представить  картину  Москвы,  обновленной  и
украшенной великим Иоанном -  картину, которая не могла попасть в мой роман:
возражать  не  буду.  Говорите,  что  я  это  сделал,  желая  поместить хоть
где-нибудь  романическое,  интересное лицо  Дмитрия  Иоанновича,  которое не
могло быть поставлено на первом плане романа, занятом уже другим лицом, а на
втором  плане  не  умещалось;   прибавьте,   что  я,  вследствие  всех  этих
потребностей,  придумал и находку рукописей; говорите, что вам угодно: очных
ставок делать не могу, доказывать на бумаге справедливость моих показаний не
в состоянии, и потому, виноватый без вины, готов терпеть ваше осуждение. Что
ж  делать?  сказочникам не в первый раз достается за обманы.  Кажется,  было
кем-то говорено: лишь бы обман был похож на истину и нравился, так и повесть
хороша;  а  розыски исторической полиции здесь не у  места.  Не оправдываюсь
также  в  двух-трех  анахронизмах годов,  или  времени  года,  или  месяцев,
сделанных, когда я пополнял промежутки в рукописях. Они умышленны: легко это
заметить. Указывать на них в выносках почел я лишним: стоит развернуть любую
историю  русскую,  чтобы  найти,  например:  что  покорение Твери  случилось
осенью,  а  не летом,  что то и то случилось не в одном году,  что наказание
еретиков было в Новгороде,  а не в Москве. Предоставляю детям отыскивать эти
вольные и невольные погрешности.  Таких анахронизмов (заметьте:  не обычаев,
не  характера  времени)  никогда  не  вменю  в   преступление  историческому
романисту.  Он должен следовать более поэзии истории,  нежели хронологии ее.
Его дело не быть рабом чисел:  он должен быть только верен характеру эпохи и
двигателя ее,  которых взялся изобразить. Не его дело перебирать всю меледу,
пересчитывать труженически все  звенья в  цепи  этой  эпохи  и  жизни  этого
двигателя:  на то есть историки и биографы. Миссия исторического романиста -
выбрать из них самые блестящие, самые занимательные события, которые вяжутся
с  главным лицом его рассказа,  и  совокупить их  в  один поэтический момент
своего романа.  Нужно ли  говорить,  что  этот  момент должен быть проникнут
идеей?.. Так понимаю я обязанности исторического романиста. Исполнил ли я их
- это дело другое.


 * ЧАСТЬ 1 *


ГЛАВА ПЕРВАЯ
     В БОГЕМИИ


     Разлилась, разлелеялась
     По лугам вода вешняя;
     Унесло, улелеяло
     Чадо милое от матери.
     Оставалася родимая
     На крутом, красном бережку;
     Закричит она громким голосом:
     "Воротись, мое дитятко,
     Воротись, мое милое..."

     Старинная песня {Прим. стр. 13}


     Знаете ли, где Белая гора? - Не знаете, так я вам скажу: это в Богемии,
близ границ саксонских. Сюда поведу вас теперь.
     Вот, неподалеку от этой горы, сквозь мрак черной осенней ночи мерещится
на берегу Эльбы башня,  омытая дождем.  Вот в двух щелях, которые называются
окнами,  засверкал огонек,  осветил  смиренное феодальное здание  и  неверно
протянул его в реку.  Волчья ночь! ни искорки на небе, ни отрадной беловатой
полосы,  обещающей утро.  Мраку нет границ;  кажется,  и  ночи этой не будет
конца.  Ветер,  будто злой дух,  рвется в  башню;  его завываниям вторит вой
волков  в   ближнем  кустарнике.   Река,   расстроенная  в   своем  течении,
опрокинулась поперек,  осадила подножие башни и силится захлестнуть ее полою
своих валов.
     В  башне все  тихо;  сквозь решетку и  слюду окон  едва  слышится голос
ветра,  наигрывающий  свои  грустные  фантазии.  Огромная  комната  освещена
пылающим в очаге костром. Везде заметна простота и даже бедность. Украшением
служат только рога оленей и несколько оружий,  развешанных по стенам. Против
огня,  опрокинувшись назад на спинку кресел, дремлет восковое лицо старушки;
очерк его, пощаженный временем, говорит еще, что она была смолоду красавица,
несмотря на темные,  местами,  пятна, которые, вероятно, болезнь оставила на
нем.  Изредка печальные думы перебегают по  этому лицу;  чаще проникнуто оно
грустью,  и вы,  не видя на нем слез,  сказали бы, что душа ее вся в слезах.
Старушка должна  быть  хозяйка  башни,  которую  называли некогда замком.  В
некотором  отдалении  от  нее  старик  седовласый,   высокий,   худощавый  -
служитель,  оруженосец или  кастелян.  Смотря  на  него,  делаешься  добрее,
благочестивее,  становишься ближе к  нему.  Где такие старики в  доме,  там,
полагать можно,  благословение божье.  То,  сидя на  треножной скамейке,  он
борется со сном и по временам,  побежденный им,  ныряет головой; то подходит
на цыпочках к очагу,  чтобы поправить в нем огонь; то вслушивается к стороне
двери.  Посреди этой воплощенной зимы пал цветок, только что распустившийся:
девушка  лет  шестнадцати -  по  одежде  ее,  по  месту,  которое занимает в
углублении комнаты,  должно принять ее  за служанку.  Она сидит на низенькой
скамейке за  пряжею,  вся убранная пылающим огнем.  На пригожем лице ее тоже
заметна тревога.  Взоры нередко допрашивают дверь; при малейшем стуке за нею
руки судорожно вздрагивают и  перестают прясть.  Все  тихо в  башне;  только
слышно,  как жужжит веретено в нетерпеливых руках девушки, как ветер жалобно
просится в окно.
     Ночь, а не спят обитатели бедного замка! Видно, кого-то поджидают.
     Раздался звук рога,  и  тот перехвачен ветром.  Никто не слыхал,  кроме
девушки.
     - Батюшка! - сказала она, порвав свою Прядь: - Якубек приехал.
     И служитель привстал во всю высоту свою.
     И  старушка,  отделив голову от спинки кресла,  обратила к  небу взоры,
исполненные слез.
     Все в комнате стало ожидание.
     Опять заиграл рог,  но резче и живее прежнего,  и на этот раз взял верх
над неугомонною стихией.
     На всех лицах означилась душевная тревога; грудь девушки заволновалась.
     - Что ж не посветишь ему, Ян? - сказала старушка.
     - Остолбенел от  радости,  госпожа  баронесса!  -  отвечал  служитель и
спешил  поднесть к  огню  светильню железной лампы,  налитой жиром,  которую
успела  подать  ему  девушка.  Но  приезжий,  видно,  был  не  мешок:  дверь
отворилась,  и  вошел в  комнату малый лет двадцати,  пригожий и  проворный.
Взгляд любви на девушку, поклон баронессе Эренштейн (так звали владетельницу
бедного замка),  мокрую шляпу и большие рукавицы с раструбами в ноги к своей
любезной,  рог с плеч долой, и начал расстегивать лосиную броню, ограждавшую
грудь его.
     - Все ли здорово,  наш малый?  - спросила баронесса дрожащим голосом и,
если  б  не  боялась унизить свое  рождение,  готова была  броситься на  шею
вестнику.
     - Слава  богу,  милостивая госпожа,  слава богу!  Поклонов от  молодого
господина несть числа,  -  отвечал приезжий. - Только ночь хоть глаз выколи;
едешь,  едешь и  наедешь на  сук или на  пень.  А  нечистых не  оберешься на
перекрестке у  Белой горы,  где недавно убаюкали проезжих:  так и норовят на
крестец лошади да вскачь с тобою. Один загнал было меня прямо в Эльбу.
     Старый служитель покачал головой,  давая  ему  знать,  что  он  болтает
вздор.
     - Ты прочел бы молитву пресвятой Лореттской деве, - перебила баронесса.
     - Молитвами богородицы и спасся я от купанья...  Когда бы не ваш приказ
скакать  сюда,  лишь  провожу  молодого господина,  да...  (тут  он  умильно
взглянул на девушку),  да не усердие обрадовать весточкою о нем, так ночевал
бы в последней деревне. А дождь, дождь так и лил, как из кадушки.
     - Бедный Якубек!  -  ты,  чай,  промок насквозь,  -  сказала баронесса.
"Погрейся у огня", - хотела она примолвить, но, увидев, что он вытащил из-за
пазухи  бумагу,  исправно  сложенную  и  перевязанную крест-накрест  зеленым
снурком за восковою печатью, едва могла произнести:
     - Письмо от него!
     Дрожащими руками  схватила она  послание и  прижала  к  иссохшей груди;
потом посмотрела на  него,  любовалась им  и  спрятала на  груди,  ощупывая,
хорошо ли ему тут будет.
     Почему ж не спешила прочесть драгоценное послание?
     Потому...  потому что баронесса не  умела читать (заметьте,  это было к
концу XV века).
     Якубек  с  радостным видом  вручил  еще  своей  госпоже  кошелек,  туго
набитый; за ним-то он так много хлопотал около себя.
     - Такой добрый молодой господин,  -  сказал он, отдавая это бремя, - по
всему  видно было,  боялся не  столько за  деньги,  сколько за  меня.  Такой
добрый!   А  не  даст  себе  на  ногу  наступить.   Видно,  рыцарская  кровь
поговаривает в нем, даром лек...
     Тут Ян не выдержал и с сердцем дернул рассказчика за рукав, так что тот
закусил себе язык.  Между тем баронесса держала кошелек и,  смотря на  него,
плакала. Какую ужасную повесть прочли бы в этих слезах, если бы перевесть их
на  язык!  Потом,  как бы  одумавшись,  отерла слезы и  начала расспрашивать
Якубека,  как доехал до  Липецка сын ее (о нем-то были все заботы),  что там
делал, как, с кем отправился в путь.
     Этих спросов только и дожидался Якубек, чтобы почесать язык.
     - Ехали мы подобру-поздорову,  -  начал он так.  - Только в одном бору,
частом и темном, как черная щетина, выставили было молодцы белки своих глаз,
да  мы были людны,  сами зубасты и  показали им одни хвосты наших коней.  Да
еще...
     Встревоженная баронесса стала со страхом прислушиваться.
     - В одной гостинице...  проклятая хозяйка,  еще и молодая!.. подала нам
ветчины...  поверите ли,  милостивая госпожа, ржавчины на ней, как на старом
оружии,  что лежит в  кладовой.  Молодой господин не  ел,  проглотил кусочек
сухаря,  обмочив его в воду;  а меня дернуло покуситься на ветчину...  так и
теперь от одного помышления...
     - Говори  дело,  Якубек!  -  перебил сердито старый служитель.  -  Коли
станешь молоть всякий вздор, так речи твоей не будет конца, как Дунаю.
     - Пускай милый говорит себе,  что вздумает,  -  сказала баронесса,  для
которой и малейшие подробности путешествия были занимательны.
     - Спасибо,  господин  Яне,  -  произнес  смущенный рассказчик,  отвесив
поклон старому служителю,  -  поправили вовремя деревенщину.  Вот видите, вы
живали при покойном бароне...
     При слове "покойном" легкое содрогание означилось на губах баронессы.
     - Живали  в  больших  городах,  видали  императора  и  церковь  святого
Стефана,  так  слова даром не  пророните,  все  равно что розенобель.  А  мы
отродясь впервой выехали в Липецк...  ахти, что за город! (тут, опомнясь, он
кивнул головой и  замахал рукою,  как  будто отгонял мух) сыплем себе глупые
речи,  словно медные шеллехи.  Вот видите,  добрая госпожа,  - продолжал он,
обратясь к старушке, - ехали мы благополучно. Только дорогой его милость все
скучал о  вас,  то и дело наказывал мне и просил:  смотри,  Якубек,  служите
верно,  усердно матушке,  как дети ее. Разбогатею - не забуду вас. Об Яне не
беспокоюсь,  - молвил он, - старик положит за нее душу свою. (Слеза блеснула
на  реснице старика,  между тем как улыбка судорожно промелькнула на губах.)
Но вы молоды...  Он говорил мне все: вы, наверное, разумел тут и... гм! коли
позволишь, господин Яне, сказать...
     Тут он поклонился,  взглянув очень умильно на девушку.  Покраснев,  как
пунцовый мак,  она что-то пошарила около себя и вышла будто за тем,  чего не
нашла.
     - Я разгадаю эту загадку, - молвила баронесса ласковым голосом, - Антон
разумел тут и Любушу.
     - Добрый молодой господин,  - продолжал парень, - обо мне не забыл... И
по дороге к Липецку, и как отъезжать изволил, наказывал мне строго-настрого:
не забудь,  Якубек, смотри, скажи-де матушке, я обещал женить вас... Матушка
и добрый наш Ян, верно, не откажут мне...
     - Я в душе давно благословила вас, мои друзья. Что скажет отец?
     - Сына у меня нет, так ты будешь мне сыном, - произнес старик. - Только
благословения не  дам,  пока  не  доскажешь вестей  о  молодом господине без
прибавок о себе.
     Якубек  едва  не  прыгал  от  радости,   осмелился  поцеловать  руку  у
баронессы,  поцеловал в плечо своего будущего тестя, потом, приняв степенный
вид,  будто взошел на кафедру,  повел свой рассказ о молодом Эренштейне. - В
Липецке нас  только и  дожидались...  нас?  то  есть  его  милость,  хотел я
сказать...  Въехали мы в дом.  "Господи!  -  думал я.  - Уж не сам ли король
королей тут  живет!"  Десять башен  поставь рядом,  разве  выйдет такой дом:
посмотришь на трубы,  шапка валится,  а войдешь в него -  запутаешься, как в
незнакомом лесу.  Комнаты были готовы.  Тотчас же пришел к  господину Антону
посол московитский,  подал ему руку и  говорил очень,  очень ласково:  и что
государь его  будет  весьма  рад  молодому нашему  господину,  и  что  будет
содержать его в великой чести,  милости и богатстве.  Диву дался я! Господин
ничего  почти  не  понимал  из  речей  посла;  переводил  ему  все  какой-то
итальянец, живавший уже в Московии. А я, так и нижешь каждое словечко, будто
на  нитку,  редкое проронил,  разве-разве уж  какое мудреное,  не  по-нашему
сказанное.  Посол,  ни дать ни взять, по-чешски говорит. Гадал я сначала, не
по-чешски ли  выучился.  АН  нет,  и  слуга его так говорит;  вишь,  это так
по-московски.  Посол молодому господину сам молвил:  чехи с московитами были
одной матери детки,  да потом войнами разбиты врозь.  "Эдак,  -  думал я,  -
легко и мне махнуть в переводчики..."
     - Ты забыл,  -  перебил, смеясь, Ян, - ведь переводчику надо разуметь и
по-таковски, по-каковски говорит тот, для кого переводишь... Понимаешь?
     - И  впрямь!  Экой я простак!..  Вот,  примерно сказать,  бык с бараном
хотели б  кой о  чем переговорить друг с  другом;  по-бараньи-то понимаю,  и
баран меня, а по-быковски не знаю, и станешь в тупик.
     Невольно улыбнулась баронесса при этом сравнении.
     - Хорошо,   хорошо!  -  сказал  Ян.  -  Только  договаривай  о  молодом
господине, а то разом залетишь за какой-нибудь вороной под небеса.
     - Не заботьтесь,  господин Яне,  хоть и глазею по сторонам,  а все-таки
держусь крепко за полы молодого барона.
     - Уж не вздумал ли дорогой называть Антона бароном!  - сказала старушка
с видом встревоженным: - Тебе это строго запрещено.
     - Не хочу солгать,  милостивая госпожа!  Только раз согрешил,  нечаянно
ослушался,  сорвалось с языка. Зато мигом оправился: "Не подумайте, - молвил
я ему,  -  что вас называю бароном потому, что вы барон; а эдак у нас чехи и
дейтчи называют всех своих господ, так и я за ними туда ж по привычке... Вот
эдак мы все честим и вашу матушку, любя ее". Нет! я себе на уме! Как впросак
попаду, так другого не позову вытащить.
     - Спасибо, Якубек! Ну что ж с вами было в Липецке?
     - Вот нанесли от посла молодому господину шкур звериных,  московитских:
все куницы да белки,  и  наклали в горнице целую гору.  "Это все от великого
князя в  задаток",  -  сказал переводчик.  Куда нам это!  не успел,  кажись,
вымолвить господин мой,  как налетели купцы, словно голодные волки, послышав
мертвое тело,  и начали торговаться. Разом наклали кучку серебра и золота на
стол  да  шкурки и  унесли.  Только вам  изволил молодой господин прислать с
десяток куниц да мне пожаловать белочек с десяток.  "Невесте твоей, - молвил
он, - на зимний наряд". Тут пришел к нему извозчик, что повез его, еврей...
     - Еврей!..  -  воскликнула баронесса, всплеснув руками и подняв глаза к
небу.  -  Мати  божья!  храни  его  под  милостивым покровом  своим!  Ангелы
господни! отгоните от него всякую недобрую силу!
     - Я  сам было испугался,  что поганый жидок повезет молодого господина;
да как дело распуталось,  так и у меня на груди стало легче.  Извозчик, лишь
увидал  его,  бросился  целовать  полы  его  епанчи.  "Ты  мой  благодетель,
спаситель!  -  говорил он.  -  Помнишь, как в Праге школьники затравили было
меня огромными собаками?  Впились уж в меня насмерть;  а ты бросился на них,
повалил их замертво кинжалом,  да и школьников поколотил.  Никогда не забуду
твоего добра; пускай тогда забудет меня бог Иакова и бог Авраама! В Москве у
меня много приятелей,  сильных, знатных людей: молви мне лишь слово, к твоим
услугам!  Нужно ли тебе денег? Скажи: Захарий, мне надо столько и столько, и
я принесу тебе их во тьме ночной,  затаю свои шаги,  свое дыхание,  чтобы не
видали, не слыхали, что ты получаешь их от жида". Ничего не понимал я из его
речи,  только видел -  еврей бьет себя в  грудь и  чуть не плачет,  и  опять
примется целовать полы  господской епанчи.  А  все  это  перевел  мне  после
молодой господин,  чтобы  я  вам  пересказал слово в  слово.  "Матушке будет
легче,  если она это проведает,  -  молвил он:  -  Захарию верю;  он меня не
обманет. Да и посол за него ручается: он-де то и дело бывает в Москве, и все
знают его там за честного человека. С ним и писать можно к матушке". Наконец
собрались в  дорогу.  Ехало их  много:  тут  были  разные мастеровые (легкая
краска набежала на лицо баронессы)...  и те, что льют всякое дело из меди, и
такие, что строят каменные палаты и церкви, и не перечтешь всех, какие были.
Разместились по повозкам. Я проводил господина за город. И стал он мне опять
наказывать служить вам верно,  усердно,  как бы он сам служил вам, и сто раз
повторял это. За городом остановилась его повозка. Тут простился со мною, не
почуждался обнять меня. "Приведет ли бог увидеться!" - молвил он и заплакал.
Последнее слово его все было об вас...  Повозка тронулась, а он все стоял на
передке и  долго  кивал мне  и  махал рукою,  будто просил передать вам  его
поклоны.  Я  не трогался с места,  а он,  мой голубчик,  дальше и дальше,  и
скрылся,  словно канул  на  дно...  От  сердца что-то  оторвало...  Хотел бы
воротить его,  хотел бы еще раз поцеловать его руки; не тут-то было... Когда
бы не вы да не Любуша, воля господня! - не удержали бы меня здесь...
     Якубек не  мог более сказать слова:  горькие слезы мешали ему говорить;
рыдала мать, плакал и старый служитель.
     Все трое,  казалось,  пришли с похорон родного. Долго не ложились спать
обитатели замка и  почти всю ночь проговорили о молодом Эренштейне.  Наконец
баронесса ушла в  свою почивальню,  наказав Яну  позвать к  ней  завтра отца
Лаврентия.   Это   был  диакон  соседнего  моравского  братства  [Г.Булгарин
посмеивался над словом:  диакон,  уверяя,  что этого звания не  существует у
моравских братьев.  Ответом моим да будет статья в Энциклопедическом словаре
{Прим.  стр. 19}: Братство, и после прочтения ее да будет ему стыдно, что он
смеется  над   своим  незнанием.   (Прим.   автора)],   доверенный  чтец  ее
корреспонденции.
     И завтра пришло,  и отец Лаврентий прочел баронессе следующее письмо от
ее сына.

     "Дражайшая матушка,  поспешаю уведомить тебя, что я благополучно прибыл
в Липецк.  Я здоров и доволен,  сколько может быть доволен сын, удаленный от
матери,  которую нежно любит.  Не  пеняй на мечтателя,  что он покинул тебя:
любовь к науке и ближним и вместе возможность быть тебе полезным решили меня
на такое дело. Ты сама благословила меня на него, добрая, милая матушка!
     В  Липецке ожидал уж нас посол русский:  он не обманул меня и  доставил
мне на первый раз значительную сумму,  которую получишь с Якубом. Только для
тебя  дорожу деньгами:  ими  могу  успокоить твою  старость.  Милости короля
московитского, которыми посол обнадеживает, дадут мне средства и впредь быть
тебе полезным.
     С  каким удовольствием услышал я  первые звуки языка московского,  или,
как называют иначе,  русского, еще с большим удовольствием, когда узнал, что
он  нашему языку родной!  Кое-что  и  теперь понимаю из  разговора посла,  с
которым еду.  Жалею,  что я по-чешски не знаю более.  Надеюсь,  по приезде в
Москву,   скоро  выучиться  говорить  по-русски:  это  заставит  моих  новых
знакомцев  скорей