к,  ничего  не  понимая,  но  увлеченный необыкновенным голосом
хозяина,  возвысил чашу с  дарами и  преклонил благоговейно белую,  как лен,
голову.
     - Теперь говорите за мною, - прервал дрожащим голосом Фиоравенти, будто
испуганный священнодействием,  -  но помните,  что двадцать минут, не более,
осталось для помощи вашей супруге. Упустите их - пеняйте на себя.
     Эренштейн продолжал таким  же  торжественным,  глубоко  изливающимся из
души голосом, но так, чтобы его нельзя было слышать в спальне жены:
     - Если моя Амалия будет спасена, клянусь всемогущим богом над пречистым
телом его единородного сына, и да погибну я в муках адских, да погибнет, как
червь, род мой, когда я преступлю клятву эту...
     Тут он обратил глаза на врача, ожидая его слов.
     Врач с твердостью произнес:
     - Если у меня родится сын, первенец...
     Барон повторил:
     - Если у меня родится сын, первенец...
     - Году отдать его, сына моего, падуанскому врачу Антонио Фиоравенти...
     Барон остановился... к сердцу его прилил горячий ключ... Он взглянул на
искусителя всею силою своих понятий...  Этот взгляд напомнил ему приключение
в Риме... Он узнал своего противника и угадал свой приговор.
     - Говорите же, господин барон: из двадцати минут убыло уже несколько...
     Эренштейн дрожащими губами продолжал:
     - Году  отдать его,  сына моего,  падуанскому врачу Антонио Фиоравенти,
тому самому,  которого я,  лет за пять тому, оскорбил без всякой причины и у
которого я ныне,  пред Иисусом Христом, отпустившим грехи самому разбойнику,
прошу униженно прощения...
     - Прощения?..  А!..  Нет,  гордый барон,  нет теперь пощады!.. Пять лет
ждал я этой минуты...  Говорите:  клянусь И повторяю мою клятву отдать моего
первенца,  когда ему минет год,  лекарю Фиоравенти с тем, чтобы он сделал из
него  со  временем лекаря;  почему  властью  отца  и  уполномочиваю над  ним
господина Фиоравенти,  а  мне не вступаться ни в  его воспитание,  ни во что
либо до него касающееся.  Если ж у меня родится дочь, отдать ее за лекаря...
Один он, Фиоравенти, имеет право со временем разрешить эту клятву.
     - Нет, я этого не произнесу...
     - Спасите меня,  умираю!.. - послышался из другой комнаты ужасный голос
госпожи Эренштейн.
     И  барон  немедля проговорил все  слова  Фиоравенти,  одно  за  другим,
могильным голосом,  как будто читал свой приговор казни.  Холодный пот капал
со  лба  его;  кончив,  он  упал  без  сил  на  стул,  поддерживаемый верным
служителем Яном и священником, давно неравнодушными свидетелями этой ужасной
сцены. Оба спешили подать ему помощь.
     Между тем Фиоравенти бросился в спальню.
     Через несколько минут Эренштейн открыл глаза, и первый звук, который он
услышал, был крик младенца.
     Все было забыто.
     Он осторожно подошел к дверям спальни и приложил к ним ухо:  родильница
тихо говорила... она благодарила врача.
     Врач возвратился и сказал:
     - Господин барон! поздравляю вас с сыном.


ГЛАВА ТРЕТЬЯ
     БЫЛО ЛИ ИСПОЛНЕНИЕ?


     О тайне Царской никто не узнал: но все примечали, что крепко
     Царь был печален - он все дожидался: вот придут за сыном;
     Днем он покоя не знал, и сна не ведал он ночью.
     Время, однако, текло...

     Сказка о царе Берендее... Жуковский {Прим. стр. 30}


     Госпожа Эренштейн,  ничего не  подозревая,  в  благодарность врачу дала
своему сыну имя,  которое он носил. Маленький Антон был пригож, как розан; с
каждым днем расцветал он более и  более под лучом ее взоров,  согреваемый ее
нежными попечениями;  вместе с  ним расцветала и  мать.  Отец только наружно
утешался им;  мысль,  что отдал его итальянцу,  будто продал сатане,  что из
него будет только лекарь, убивала все радости его. Часто взгляд на младенца,
обреченного такому позору,  исторгал слезы из глаз барона;  боясь, однако ж,
чтобы жена не заметила их,  он пожирал эти слезы.  Лекарь!..  Боже мой!  Что
скажет свет,  что скажут родные,  друзья,  а пуще неприятели, когда узнают о
назначении баронова сына?  Как  объявить жене?  Это  убьет  ее.  Лучше б  не
родиться несчастному!
     - Милый  друг!   -   говорила  однажды  баронесса,   держа  на  коленях
прекрасного малютку и  вся  пылая  от  любви  к  нему.  -  Недаром астрологи
напророчили нашему сыну  столько даров.  Полюбуйся им;  посмотри,  какой ум,
сколько огня в его глазах;  он глядит на нас,  будто нас понимает.  Кажется,
так и  горит на нем звезда величия и  славы!  Кто знает,  какая высокая доля
ждет его! Ведь и король богемский, Подибрад, был простой дворянин...
     Эти слова раздирали душу отца.
     - Друг мой!  -  говорил он.  -  Грешно отцу и  матери заранее пророчить
судьбу детей своих;  эта самонадеянность может оскорбить провидение, которое
лучше нас знает, что делать с ним, к чему его ведет.
     - Правда,  -  отвечала мать,  смущенная каким-то предчувствием, а может
быть,  и  грустью,  проницавшею в  словах  и  глазах  мужа.  -  Правда,  эти
пророчества могут оскорбить господа.  Будем только молиться ему, чтобы он не
отнял его у нас. О, тогда не переживу моего Антона.
     И мать перекрестила младенца во имя отца и сына и святого духа,  боясь,
чтобы гордые желания ее  в  самом деле не навлекли на него гнева божьего,  и
прижимала его  к  груди  своей,  в  которой сердце  билось,  как  ускоренный
маятник, и все было что-то не на месте.
     Зачем живет этот сын, этот обреченник на горе и стыд родителей? Что ему
в жизни лекарской? Лучше б господь прибрал его теперь вовремя на небо, в лик
своих ангелов!..  Или почему не приберет самого отца?.. Тогда клятве не было
б исполнения: мать не давала ее, мать и сын будут счастливы.
     Так думал отец и гордый барон. Не раз приходило ему на мысль самовольно
нарушить клятву.  Никто  не  знал  о  ней,  кроме  старого духовника и  Яна;
духовник схоронил свою  тайну  в  стенах какого-то  монастыря,  а  в  верном
служителе умерла она.  Но  сколько барон ни  был бесхарактерен,  слабодушен,
все-таки  боялся  вечных  мук.  Клятва  врезалась такими огненными буквами в
памяти его,  ад  так  сильно рисовался в  его  совести,  что  он  решился на
исполнение ужасного обета.
     Прошло несколько месяцев,  и  он  все не  открывал тайны своей супруге.
Было  много  приступов борьбы,  решений,  и  всегда  кончалось тем,  что  он
откладывал объяснение.
     Амалия сделалась вновь беременной:  это  обстоятельство принесло отраду
растерзанной душе барона.  Может быть, она подарит ему другого сына... Тогда
первый пусть идет в жертву неумолимому року, пусть будет лекарем!..
     Год прошел,  а  мать все-таки ничего не  знала об  ужасной тайне.  Ждет
барон день,  два...  Фиоравенти не является за своей жертвой.  Авось либо не
будет!.. Тянутся недели... нет его. О, если бы умер!..
     И барон молчал,  благословляя каждый прошедший день. Зачем же тревожить
напрасно мать?  Может  статься,  Фиоравенти удовлетворил свою  месть в  день
рождения их сына;  может статься,  великодушный Фиоравенти доволен и  муками
ожидания,   которые  заставляет  терпеть  оскорбителя,  и  не  желает  более
исполнения своей клятвы. Добрый Фиоравенти! да будет над тобою благословение
божье!
     Удержи благословение...  Итальянец не дитя,  играющий своими чувствами,
будто золотыми пузырями, которые лопаются в воздухе.
     В один день -  это было то самое число,  тот самый час, когда случилось
роковое приключение в  Риме (мщение рассчитано),  Ян с бледным лицом вошел к
своему господину. Ян ничего не говорил, но этот понял его.
     - Здесь?.. - спросил он служителя, побледнев как смерть.
     - Приказал сказать, что он здесь, - отвечал Ян.
     Прошло опять несколько дней,  Фиоравенти не  являлся за  своею жертвою.
Ужасные дни!  Они отняли у барона несколько годов жизни. Не узнало бы высшее
дворянство,  не проведали бы родня,  знакомые, кто-нибудь, хоть последний из
его вассалов,  что сын отдается в лекаря,  как отдают слугу на годы в учение
сапожному,  плотничному мастерству?..  Эти мысли тревожили его гораздо более
самой жертвы.
     Однажды приносят барону записку от Фиоравенти.
     Милость или казнь объявляет?..
     Развертывает дрожащими руками  и  читает,  с  трудом  переводя дух:  "Я
узнал,  что  баронесса должна скоро разрешиться от  бремени.  Роды ее  будут
трудные - это мне известно. Предлагаю свои услуги".
     Разумеется, услуги эти приняты с восторгом и благодарностью.
     Фиоравенти отгадал:  роды баронессы были трудны.  Но  он и  в  этот раз
поздравил супруга с ее жизнью и сыном, Фердинандом; только прибавил: "Теперь
мы  поделимся,  одного  вам,  другого мне".  Это  объявление,  с  твердостью
сказанное, дало наконец знать отцу, что участь старшего сына не переменилась
и что осталось только приготовить Амалию по выздоровлении ее. Сроку дано два
месяца.  Эренштейн просил,  сверх того, чтобы позволено было сдать ребенка в
каком-нибудь итальянском местечке или селе,  где не  знали бы ни барона,  ни
врача.
     Все это ему даровано,  как милостыня, которую богач бросает нищему. Еще
одна щедрота:  позволялось отцу и  матери каждые три года видеть по  неделе,
даже по месяцу, своего сына, ласкать его, говорить им, что он их сын, но под
именем бедных немецких дворян Эренштейнов, утверждая его, однако ж, в любви,
в  уважении к  лекарскому званию.  И  еще одна статья условия:  всякого рода
помощь или подарки от родителей решительно будут пересылаемы назад. Барон на
все согласен, тем более что условия ограждали до времени тайну от гласности,
которой он страшился более всего.
     В это время на дом барона нагрянуло новое несчастие.
     Несмотря на  все  усилия  разума,  некоторые вопросы насчет  соединения
внешнего человека с внутренним останутся навсегда неразрешенными.  Разве там
разгадают нам то,  что и есть,  может быть, тамошнее!.. Закон предчувствия в
числе этих вопросов.  Кто,  от  царя до селянина,  не испытал над собою силы
его,   и   между  тем  в   этой  цепи  людей  кто  разрешил  его  процесс?..
Приговариваюсь этим рассуждением к тому, чтобы сказать о предчувствии, какое
имела баронесса о своей потере.  Она видела во сне: разъяренный волк оторвал
старшего сына от груди ее,  вскинул его к себе на спину и унес...  куда - уж
не  видала.  Когда она проснулась,  волнение крови ее  было так сильно,  что
молоко бросилось ей  в  голову.  Фиоравенти опять спас ей  жизнь,  но не мог
уничтожить следы ужасной болезни.  Баронесса потеряла свою  красоту;  темные
пятна  обезобразили ее.  Одно  несчастие принесло ей  другое  -  постепенное
охлаждение к ней супруга,  как мы сказали, от природы изменчивого характера.
Доныне он  любил ее  пламенно;  не было жертв,  на которые не решился бы для
блага ее,  даже для ее спокойствия.  Но сердце его было сосуд превращений не
хуже Пинеттовых {Прим.  стр. 33}: пламя могло в несколько часов обратиться в
лед,  как и случилось. Отныне все попечения его обратились на меньшего сына.
Если бы  через несколько месяцев дали ему на выбор:  лишиться Фердинанда или
супруги,  за  спасение которой он  отдал некогда сына и  отдал бы себя,  то,
конечно,  в  душе своей согласился бы  пожертвовать супругой,  хотя бы этого
явно не  сказал.  Таков он  был во всех случаях жизни:  ныне,  из тщеславия,
готов  играть своею  жизнью на  концах копьев,  пуститься в  новый крестовый
поход,  завтра не  дотронется до  булавки,  не  замарает ноги,  чтобы спасти
погибающего;  ныне,  у  ног врага,  которого вчера бил,  целует у него руку,
завтра готов повторить с ним римскую сцену,  если б она опять представилась;
ныне  сажает вас  на  первое место  за  своей  трапезой,  осыпает вас  всеми
почетными именами,  вытаскивая их из словаря приличия и уважения; завтра, по
первому намеку прохожего цыгана,  без всяких исследований,  оборотится к вам
спиной, заставит вас ждать у ворот своего замка, если вы имеете в нем нужду,
и  встретит вас с своей баронской высоты словами:  "Здорово,  любезный мой!"
Такие характеры нередки.
     По  выздоровлении баронессы собрались ехать  на  поклонение святой деве
Лореттской,  в благодарность за двукратное спасение баронессы от смерти.  Из
детей взяли старшего.  Меньшего оставили с кормилицею и на попечении близкой
родственницы.  Фиоравенти сопутствовал им не без предосторожности. Он вызнал
характер барона и убежден был,  что тот,  кто из боязни ада исполнил ужасную
клятву свою, не побоится (каков час!) отправить его на тот свет. И потому за
врачом  ехало   несколько  служителей,   хорошо  вооруженных.   Подъезжая  к
условленному месту,  барон оставил своих служителей в последнем городе, взяв
с собою только Яна и жену его. По приезде в село, где должно было сдать дитя
барону,  оставалось кончить эту  драму,  которая начинала ему  надоедать,  и
приготовить Амалию  к  разлуке с  старшим сыном.  При  этом  случае уснувшая
любовь или сострадание и  совесть пробудились в  нем.  На  нем лица не было,
когда он пришел к жене с объявлением ужасного приговора.
     - Ты болен,  друг мой?  - сказала она, испуганная ужасным состоянием, в
каком его увидела.
     Он  признался,  что болен давно.  Амалия упрекала его,  зачем так долго
скрывал от нее свою болезнь; вместе со своими поцелуями орошала его слезами,
предлагала ему  пособия,  какие  только знала  самая  нежная,  попечительная
любовь.  Барон признался,  что  болезнь его душевная...  что началась она со
времени  рождения  первого  сына...  бросил  в  душу  женщины,  страстно его
любящей,  сомнение,  боязнь,  утешение, гнев, борьбу долга с привязанностию,
преданность  богу,  и  когда  перепытал  все  чувства  и  утомил  их,  между
нежнейшими ласками  предложил ей  выбор:  лишиться  мужа  навсегда или  сына
только разлукою временною.  Наконец рассказал ей свою историю с  Фиоравенти,
это наслание на  него божие,  напомнил ей ее муки,  приготовления к  смерти,
явление итальянца,  и каким образом он, для спасения ее, приступил к ужасной
клятве,  полагая,  что корыстолюбивый врач хотел требовать только непомерной
платы за  свои  труды.  Не  исполнить клятвы -  навлечь на  себя гнев божий,
погибель  на  сына  их,   на  весь  род;  исполнением  покоряются  они  воле
всевышнего.  Может быть,  господь послал им ангела-утешителя в  лице второго
сына;  итальянец,  может быть,  сжалится над ними и со временем отменит свой
приговор.  Он уж и так оказал великодушие,  позволив видеться с сыном каждые
три года.
     Умно приготовлено,  хорошо сказано,  но  какие утешения победят чувство
матери, у которой отнимают сына? Все муки ее сосредоточились в этом чувстве;
ни о чем другом не помышляла она,  ни о чем не хотела знать. Чтобы сохранить
при себе свое дитя, она готова была отдать за него свой сан, свои богатства,
идти  хоть  в  услужение.  Но  неисполнение клятвы  должно  принести ужасное
несчастие мужу ее, и она решается на жертву.
     Мать на все согласна, лишь бы ей сдать самой дитя свое: ее поддерживает
еще надежда выиграть что-нибудь для себя у жестокого Фиоравенти.  Не тигр же
он!  Да и тот выпустил бы свою жертву из пасти,  увидав отчаяние матери. Она
хотела прежде испытать,  не  тронет ли  итальянца,  никого не  послушалась и
повлеклась в избушку,  в которой он остановился.  Ее остановили у дверей.  В
унижении стояла она час, два и три... Ничто не поколебало итальянца. Наконец
ей вынесли записку:  "Госпожа баронесса!  Мое слово неизменно.  Молите бога,
чтобы я скоро умер, тогда разве ваш сын не будет лекарем. Одно только, что я
могу сделать для матери,  у которой отнимаю все ее благо, - это позволить ей
видеться с Антонио у меня не через три года,  как я сказал вашему супругу, а
каждый год,  но  с  условиями вам,  конечно,  уж известными.  Нарушение этих
условий даст  мне  право нарушить и  мое  снисхождение.  Это  моя  последняя
уступка и мое последнее слово.  В назначенный срок ожидаю моего воспитанника
Антонио".
     Сдали дитя, расстались с ним... Мать не умерла с горя: в сердце ее была
надежда увидеть сына через год,  а  с  надеждою не умирают.  При этом случае
лекарь,  ничтожный человек,  видел баронессу у ног своих...  властелин духом
остался властелином.
     Чета  Эренштейнов возвратилась в  Аугсбург  без  старшего  сына,  будто
умершего дорогой.
     Барон,   успокоив  свою  совесть  исполнением  клятвы,  сделав  в  этом
критическом положении все,  что нужно было сделать благоразумному супругу, и
сдав Антона,  казалось,  сбросил с  себя тяжелый камень.  Воображение начало
мириться с  существенностью и  расцвечать для  него будущность.  Мало-помалу
стал  он  забывать старшего сына;  сперва  думал  о  нем,  как  о  предмете,
достойном сострадания;  потом,  как о  предмете далеком,  чуждом,  наконец -
ненавистном.  Через год  позволено было  отцу и  матери видеться с  Антоном:
поехала на  это  свидание одна мать.  Еще  два,  три года,  и  сердце барона
записало его в  умершие.  Он  обратил свои надежды,  свою любовь на меньшего
сына.  Но  страсть,  которая  овладела им  отныне,  которой  он  дал  первой
бесспорное место в  душе своей,  было честолюбие.  Сражаясь всеми возможными
орудиями  за  каждую  ступень,   приближавшую  его  к   милостям  верховного
властителя,  уступая ему  на  каждой ступени от  своих  феодальных прав,  он
наконец  достиг  одного  из  первых  мест  при  императоре Фридрихе III.  Он
сделался любимцем его,  перестав быть человеком.  Чем выше восходил он,  тем
более  удалялся от  него  отчужденец и  наконец исчез  для  него,  как  едва
заметная точка,  которую поглотил мрак  ночи.  Если  иногда  и  посещали его
заботы об Антоне,  так это для того, чтобы отдалить всякое подозрение об его
постыдном существовании.
     Мать  Антона осталась для  него  тою  же  нежною матерью,  какою была в
первые минуты его жизни.  Что я говорю?  любовь ее возросла с его несчастною
судьбою. Из двух детей Антон был, конечно, ее любимцем; Фердинанд пользуется
всеми правами рождения,  согрет каждый день у  груди матери,  растет в  неге
родительских попечений,  избалован тщеславием отца;  угадывают его  желания,
чтобы  предупредить их.  Чего  недостает этому  баловню судьбы с  самого его
рождения?   А  другой,  лишь  увидел  свет,  обречен  на  изгнание  из  дома
родительского,  из  отчизны,  отчужден всех  прав  своих,  растет  на  руках
иноземца,  постороннего,  врага его семейству;  ласки, которые расточает ему
мать, самое свидание с ним, куплены у этого иноземца дорогою ценою унижения.
Как  же  не  любить более это  дитя  рока!  Кажется,  сама  судьба старалась
распределить их по рукам матери и отца, смотря на их главные отличия. Амалия
несчастна,  изгнанница из  сердца супруга -  Антон  также  несчастен,  также
изгнанник;  черты его -  черты матери,  характер - вылит в форму ее души; он
любит ее  даже  более своего воспитателя.  Фердинанд осыпан фортуною,  горд,
тщеславен,  шаткого нрава,  как и  отец,  похож на  него лицом.  Он замечает
холодность его  к  матери,  иногда грубое обхождение,  и  сам,  в  некоторых
необузданных выходках против нее,  показывает,  что он  достойный сын отца и
наследник всех его  качеств.  Он  терзает животных,  бьет немилосердно,  без
причины,  коня,  на котором ездит, бьет служителей, исполняющих медленно его
повеления,  трунит вслед  отцу  над  придворным лекарем и  шутом,  мейстером
Леоном,  как называют его при дворе, и раз травил его своими собаками; он не
любит учения,  привязан к  одним гимнастическим забавам.  Сколько для матери
причин, кроме несчастия, предпочитать этому сыну старшего!
     Годы  ее  существования проходили в  святом  исполнении обетов,  данных
воспитателем и родителями Антона,  в блаженстве срочного свидания и в слезах
разлуки годовой, которая казалась ей вековою. Но чем более забывала она свои
несчастия в любви к милому изгнаннику,  в привязанности его к матери,  в уме
его  и  прекрасных душевных качествах,  тем  более  удовольствия,  казалось,
находил барон изобретать для нее новые горести.  Ей приказано уверить Антона