едва могла
сказать Анастасия и залилась слезами.
     - Рад бы не покидать,  дитя мое милое, наливное мое яблочко, да господь
позовет,  никто не остановит. Пора подумать, как бы тебя пристроить... ты уж
девка в поре... злые люди скажут скоро: устарок!..
     В числе уроков,  данных мамкою своей воспитаннице, как себя вести и что
когда говорить,  был  и  тот,  что и  каким голосом следовало отвечать отцу,
когда он молвит ей о  женихе.  Эпиграф,  взятый нами для настоящей главы,  с
должным,  мерным причитанием,  затвердила на  подобный случай Анастасия,  но
теперь было не  до него.  Она стояла у  изголовья отцовой кровати ни жива ни
мертва;  она ничего не могла вымолвить и утирала тонким рукавом своим слезы,
льющиеся в изобилии.
     Отец продолжал:
     - По закону божьему выбрал я тебе жениха...
     - Божья да  твоя,  -  рыдая,  промолвила Анастасия и  пала в  ноги отцу
своему.  -  Подожди...  не выдавай,  родной мой, солнышко мое ясное... Иль я
тебя в чем прогневила?  Иль я тебе не мила более? Иль моя девичья краса тебе
прискучила? Не суши меня безвременно, не снимай с меня головы...
     - Не воротишь дня прошедшего,  не возьмешь назад слова данного.  А я на
крепком слове положил, да и господу обещал. Настя, выкупи грехи отца твоего,
не поперечь моему слову.
     Вместо ответа Анастасия, рыдая, прижималась к ногам его.
     - Ин за басурмана...  царевича?..  Мы введем его в веру крещеную; будет
он ходить под рукой великокняжей, - сказал отец, желая понемногу приготовить
ее к жениху-басурману.
     - За  кого  хочешь...  Я  божья да  твоя...  только не  выдавай меня за
татарина...  Коли ты  в  могилку,  и  я  брошусь за тобой...  наложу на себя
руки...
     - Ох,  бедная ты, бедная головушка, что сделала ты?.. Прости меня, дитя
мое,  дочь моя милая, я помолвил тебя еще хуже, чем за татарина, помолвил за
басурмана-немца, за Онтона-лекаря.
     "Антона?.." -  хотела произнесть Анастасия и задушила это слово в груди
своей.
     Что сделалось с ней?..  Милый друг души, радость ее, свет очей, Антон -
суженый ее!  Не  ошибся ли слух?  В  беспамятстве не проговорила ли сама это
имя?..  Она  силится  скрыть  восторг  свой  и  не  сможет:  он  проникает в
судорожном трепете, в движениях, даже в слезах ее.
     - Воля твоя,  батюшка,  -  сказала она наконец, целуя с горячностью его
ноги.
     И  больше ничего не  могла вымолвить.  Но  зоркий взгляд отца заметил в
тревожных ласках дочери чувство,  которого он никогда и  подозревать не мог.
Боярин  благодарил господа,  что  это  чувство покрывается венцом  и  вместе
искупает душу басурмана от  плена адова.  Так  переменились обстоятельства в
палатах Образца.
     В  этот  же  день послал боярин от  имени своего сына к  Мамону узнать,
выздоровел ли он и готов ли на суд божий (были уж такие посылки не однажды и
до этого). Мамон отвечал: "Готов и жду". С ответом послали нарочного гонца в
Тверь.


ГЛАВА ПЯТАЯ
     ПЕРЕЛЕСОК


     Бывало, только месяц ясный
     Взойдет и станет средь небес,
     Из подземелия мы в лес
     Идем на промысел опасный.
     За деревом сидим и ждем...

     Пушкин {Прим. стр. 295}


     Антон был счастлив:  он  спас честь любимой девушки;  он будет обладать
ею.   Едва  верил  счастию  своему.   Исполняя  волю  Образца  и  еще  более
собственного сердца,  решился он переехать завтра ж к Аристотелю,  а от него
на  другой двор,  какой ему  назначат.  Ныне ж  мог  еще  ночевать под одною
кровлею с Анастасией. Смеркалось уж, когда он, простясь с своим благодетелем
и сватом,  вышел из двора его.  Было идти далеко. Лошади не прислал Курицын,
как обещал. Он спешил.
     В  виду  Занеглинной,  по  спуску горы к  моховому болоту,  его  ожидал
довольно большой перелесок.  Становилось все темней и темней. Месяц привстал
только с  земли и светил лениво,  то глядя сонным лицом в глаза путнику,  то
перебирая листьями дерев,  как  блестящею гранью  алмазов,  то  склоняясь за
дерево,  опозоренное грозой. Наконец и он, утомленный своим путем, готов был
упасть на  грудь  земли.  Один  Кремль,  вспрыснутый последним его  сиянием,
вырезывал на небе кровли своих домов и  кресты своих церквей;  все же кругом
распростерлось во мраке у ног его, как рабы у ног своего падишаха.
     Лишь к  перелеску,  Антона обдали холодом испарения болот;  самое небо,
испещренное то  облаками,  то  струями облаков,  стояло  над  ним  мраморным
куполом. Курево тумана побежало по роще, и деревья, казалось, встрепенулись,
приняли странные образы и  зашевелились.  Березы закивали кудрявыми головами
или  пустили по  ветру длинные косы;  черные сосны вытянули свои крючковатые
руки,  то с угрозой вверх,  то преграждая дорогу;  зашептала осина, и кругом
путника   стали   ходить   те   причудливые  видения,   которые  воображение
представляет нам  в  подобных  случаях.  Как  будто  ведьмы  в  шабаш  свой,
слетелись сюда  рои  летучих мышей  и  подняли воздушные пляски почти  перед
самым носом путника.  Под стать им ночной рифмач и  деревенский леший,  сыч,
рассыпался своим адским хохотом. Было отчего трухнуть и не робкому. Но Антон
спешил под свою кровлю,  в первый еще раз так прекрасную, под кровлю, где он
будет с  своею невестой.  Ему было тепло,  ему было не  страшно.  На  случай
встречи недобрых людей стилет у боку и кистень, оправленный в острое железо,
который дал ему Афоня -  все это в  руках мощного и  отважного молодца могло
служить надежным щитом.
     Правда,  подал  было  ему  опасение какой-то  всадник,  который почти с
самого  Чертолина выехал  со  стороны на  его  дорогу  и  все  следил его  в
нескольких саженях.
     Останавливался он,  и  всадник останавливался;  трогался с места,  то ж
делал и  неотвязчивый путник.  Окликал,  не  было ответа.  Он вспомнил слова
Курицына и,  сам-третей с  двумя оружиями,  ловчился на защиту свою в случае
нападения.  Наконец ему  наскучили опасения без  всяких  следствий.  "Верно,
путник боится меня,  а  я  его  трушу",  -  подумал Антон и  пошел себе  без
оглядки,    прислушиваясь   к   топоту   лошади,   его   провожавшему,   как
прислушиваетесь к жужжанию мухи, которая около вас беспрестанно вертится, не
кусая вас. Сладкие минуты, ожидающие его в будущем с Анастасией, зароились в
его  сердце и  воображении.  Что не  было она или к  ней не  относилось,  не
занимало его.  Он  весь погружен был в  мечты свои,  когда из  дымного клуба
тумана кто-то осторожно окликнул его по имени.
     - Я, - отвечал он и остановился.
     Вслед за этим ответом кто-то вынырнул из куста и прямо к нему.
     - Прага...  собаки...  спаситель,  - проговорил неизвестный по-немецки,
схватив Антона с  необыкновенною силой за рукав,  увлек в  кусты и  повалил.
Хищная птица  не  быстрее с  налета хватает свою  жертву.  -  Ради  бога,  -
прибавил он шепотом, - не шевелись и молчи.
     Довольно было  таинственного пароля,  известного одному  Антону,  чтобы
поверить чудному незнакомцу.  Этот пароль напомнил ему случай в Праге, когда
он  избавил жида Захария от  ожесточенных животных,  которые готовы были его
истерзать;  знакомый выговор изобличил возничего,  который привез  Антона на
Русь. Ничего не понимая и покоряясь его убедительной воле, он не шевелился и
молчал.
     Минуты  две,   три...  мимо  их  проехал  всадник,  следивший  молодого
человека.  Тут  Антону крепко пожали руку.  Немного погодя послышался свист;
отвечали свистом в овраге.
     - Теперь поскорей за мной, - сказал вполголоса Захарий, или Схариа, как
звали его  на  Руси.  -  В  нескольких саженях ждет тебя разбойничья засада.
Голова твоя куплена Поппелем.
     Храбриться было  безрассудно:  молодой человек поспешил за  Схарием.  В
чащу перелеска,  в  разрез его,  далее и  далее,  и  потонули в нем.  Только
вожатый  нередко  останавливался,   чтобы  дать  перемежку  шороху,  который
производили они руками и ногами,  пробираясь между кустов и дерев. Он желал,
чтоб этот шорох приняли за шум ветерка, бегающего по перелеску.
     - Не  теряй из вида этой звездочки,  -  говорил Захарий,  показывая ему
звезду, едва мерцавшую на востоке, - моли бога, чтобы она не скрывалась.
     И  шли и  бежали они на  ее утешительное сияние.  Наконец,  утомленные,
выбрались из перелеска. Перед ними болото. Оно показалось им ямою, в которой
жгут уголья,  так дымилось оно от тумана. В это самое время ветерок донес до
них крики:  "Сгинул... пропал... рассыпься! лови окаянного!" И топот лошадей
разлился по  разным сторонам,  по дороге в  Чертолино,  по опушке перелеска.
Сердце у  жида  хотело выскочить из  груди;  оробел и  Антон.  Жаль было ему
расстаться с жизнью в лучшее время ее:  ужасно умереть под дубиною или ножом
разбойника!
     - Здесь  где-нибудь  близко  гать,   -   сказал  Захарий  вне  себя.  -
Разойдемся,  ты влево,  я вправо... поищем ее... найдешь - кашляни; я сделаю
то же... Гать, или мы пропали!
     Разошлись  для   поисков.   Через   несколько  мгновений  Антон   подал
условленный знак.  Жид  к  нему.  То  место,  где  под  темной полосой туман
образовал сизый свод,  указало гать.  Вот  уж  беглецы на  ней.  К  этой  же
стороне,  по опушке перелеска, неслись всадники... жарче и жарче топот коней
их... Слышен пар утомленных животных...
     - Тише,  дай мне руку,  или я упаду, - сказал жид задыхающимся голосом,
схватив Антона за руку. - Сейчас мост через ручей... а там...
     Он  не  мог  договорить:  у  него зажгло под сердцем.  Еврей потерял уж
присутствие духа и физически ослабел.  Он в самом деле готов был упасть. Его
стало,  чтобы начать подвиг,  но робкой его природе недоставало силы кончить
его.  Напротив,  разумная отвага молодого человека только что и развилась во
всей силе в  минуты величайшей опасности.  Он схватил Захария,  потащил его,
перенес через  мостик и  положил почти бездыханного на  сухом берегу.  Потом
воротился к  мостику  -  одно  бревешко долой,  в  ручей,  протекающий через
болото,  другое, третье, - и переправа уничтожена. Туман скрыл беглецов. Они
были спасены:  в виду их посад выставлял из паров земных углы своих кровель.
Они  слышали,  как  заговорила гать  под  ногами лошадей и  вдруг  замолкла.
Раздались крик и  стоны:  просили о помощи,  слышались увещания и проклятия.
Вероятно, лошадь попала в прорыв мостика и увлекла своего седока.
     - Туда тебе и дорога!  -  вскричал еврей,  пришедший в себя,  как скоро
узнал,  что  находится вне  опасности.  -  Копающий другому  яму,  в  нее  и
попадает. Однако ж поспешим. В посаде ожидает тебя твой...
     Захарий не  договорил -  что-то  просвистало мимо  ушей его.  Это  была
стрела,  пущенная одним из  погони в  то  место,  где  находился говоривший.
Испуганный, он наклонился до земли, дернул своего спутника за кафтан и начал
нырять в тумане,  почти на четвереньках,  к стороне посада.  Ничего лучше не
мог сделать Антон, как последовать за ним, не отставая.
     - Ну,  -  сказал Захарий,  выбравшись наконец в безопасную пристань, то
есть к избе, ему знакомой, потому что он в нее постучался условным стуком, -
ну,  сделал я по закону отцов своих жаркое омовение.  И без дождя на мне нет
нитки сухой.
     Им отперли и замкнули за ними калитку.
     - Теперь могу  вознесть благодарение и  хвалу богу Авраама и  Якова,  -
сказал еврей,  введя своего спутника в  чистую,  пространную комнату.  -  Ты
спасен.
     - Чем могу благодарить тебя, добрый Захарий! - отвечал Антон, пожав ему
с чувством руку. Это изъяснение было сделано ночью; никаких сокровищ не взял
бы  молодой  человек,  чтобы  днем,  при  свидетелях,  дотронуться до  жида,
несмотря на все,  чем был ему обязан, и на то, что готов был во всякое время
оказать ему явную помощь, как человеку.
     - Чем?..  Я еще у тебя в долгу.  Ты спас мне жизнь без всяких видов, не
зная меня,  из одного человеколюбия.  Мало еще? ты спас жида. Жида! чего это
стоит в глазах христиан!..  Я,  твой должник, плачу тебе только, что получил
от тебя.  Завтра меня не будет здесь, в Москве. Бог ведает, удастся ли когда
тебя увидеть,  еще более - поговорить с тобою!.. Теперь могу на свободе дать
отчет в сумме добра,  которую от тебя получил, могу тебе открыться... Уверен
в благородстве души твоей, знаю, слова мои не пойдут далее тебя.
     - О, конечно, ты можешь быть уверен.
     - Я говорил тебе, ехав на Русь, что не забуду твоего благодеяния, что у
меня  здесь  сильные друзья,  которые могут сделать тебе  добро более самого
Аристотеля.  Ты  посмеивался нередко надо  мной,  ты  считал меня хвастуном,
однако  ж  я  не  лгал.  Ничтожный еврей,  которого школьники пражские могли
безнаказанно травить собаками,  извозчик твой - основатель обширной секты на
Руси. Здесь я имею свое маленькое царство: мои слова дают закон (еврей гордо
выпрямился,  глаза его  заблистали);  здесь отмщаю свое унижение в  немецких
землях,  беру с лихвою то,  что мне там ближние мои, человеки, мне подобные,
отказывают.  В  семьях князей и бояр,  в палатах митрополита,  в самой семье
великого князя имею учеников и  поклонников.  Многие женщины,  через которых
можно и  здесь сильно действовать,  несмотря на их заключение,  самые жаркие
мои поборницы.
     Молодой человек слушал  с  ужасом откровение жида.  Он  поднял глаза  к
небу, как будто молил его вступиться за свое дело...
     "О!  -  думал  он,  -  когда  останусь на  Руси,  буду  отыскивать этих
несчастных,  заблудших  овец,  буду  стараться силою  религиозной диалектики
приводить их к божественному пастырю их. Захарий останется в стороне".
     - Вот через этих сильных людей,  -  говорил еврей,  -  действовал я  на
расположение к  тебе великого князя.  Через одного из них властитель русский
давно узнал о склонности твоей к дочери Образца.
     - От кого ж ты узнал мои сердечные тайны?
     - Твой слуга,  недокрещенец, мой ученик. Ему поручено было следить твои
поступки и  пути,  чтобы я,  в  случае опасности,  мог  помочь тебе.  Как он
подстерегал твои отношения к  дочери боярина,  спроси у  него.  Унижение,  в
каком его держали у Образца,  научило его лукавству.  Отчего ж и род наш так
лукав...  Слуга твой знал,  что я желаю тебе добра; мне повинуясь, преданный
тебе,  он  исполнял должность лазутчика с  особенным искусством и  усердием.
Доказательство - ты этого даже и не подозревал.
     - Никак, никогда.
     - Прости нас,  мы  следили тебя для твоего ж  добра,  мы опутывали тебя
сетью,  чтобы в случае,  если попадешься в пучину,  легче вытащить из нее. Я
знал,  что Поппель твой заклятый враг.  Недаром мать твоя указывала на него,
как на человека,  для тебя опасного. Дорогою ветреник намекал своим дворянам
о  тайных видах на  тебя.  Он говорил о  поручении барона Эренштейна известь
тебя во чтоб ни стало:  лекарь-однофамилец бросал тень на баронский щит его.
Сейчас по приезде в Москву начал он точить на тебя орудие клеветы. Когда это
ему  не  удалось,  он  принялся за  оружие разбойника.  Через боярина Мамона
куплена голова твоя.  В  посольском дворе имел  я  людей преданных,  которые
давали мне  или  Курицыну обо  всем знать.  Приставы Поппеля были выбраны из
учеников моих. Везде, во всякое время очи и сердце мое были на твоей страже.
И  всегда,  везде я  старался,  чтобы не узнали,  не видели,  что жид о тебе
заботится;  никогда меня не  видали в  беседах с  тобою,  не только во дворе
твоем.  Я  знал,  что мои сношения с тобою могут тебе повредить,  особенно в
доме Образца; я берег твое имя от пятна этого, как будто берег честь дочери.
Ты не упрекнешь меня в противном.
     Жид говорил с особенным чувством; на глазах его навернулись слезы.
     - О,  конечно  нет!  -  воскликнул тронутый молодой  человек.  -  Я  не
подозревал тебя и в Москве.
     - Все это шло хорошо до нынешнего дня. Нынче дал мне знать Курицын, что
ты  пошел  к  Афанасию  Никитину,  несмотря  на  его  увещания отложить твое
путешествие до завтрого.  Он поджидал твоего возврата в удобном месте, но ты
не возвращался.  Вслед за тем один из подкупленной шайки известил меня о том
же  с  прибавкой,  что если ты замешкаешься,  тебя выждут в  овраге моховом,
между Занеглинной и Чертолином.  Я расчел время.  Собрать преданных людей на
защиту твою было поздно;  послать тебе твою лошадь с слугою - бесполезно. Ни
лошадь,  ни слуга не помогли б в тесном овраге,  где тебя окружил бы десяток
разбойников.  Курицын пошел хлопотать, чтобы лошадь твоя с слугою поспели по
крайней мере сюда,  в дом одного из преданнейших моих учеников.  Должен тебе
признаться,  я  не  имею постоянного жилища:  ныне ночую у  одного из своих,
завтра у другого.
     "Незавидна ж участь твоя, царек еретиков!" - подумал Антон.
     - Я же решился отсюда,  прямо через гать болота,  пробраться перелеском
на дорогу в Чертолино и там в опушке дожидаться тебя. Известно мне было, что
один из  разбойников будет тебя следить.  В  случае,  если б  не удалось мне
высвободить тебя  из-под  его  опеки,  мы  б  двое остановили его  и  с  ним
потягались.   Слава  богу,   я  прибежал  вовремя  -  ты  спасен.  Благодарю
всевышнего, что он даровал мне ныне возможность оказать тебе услугу. Случись
это завтра,  господь знает, чем бы это кончилось. Завтра чем свет меня здесь
не будет;  обстоятельства заставляют меня выехать отсюда ранее, чем я думал.
Я  оставлю Русь  -  навсегда.  Но  скажи  мне,  какой успех имело сватовство
Никитина? Не нужна ли тебе грозная воля великого князя?
     - Теперь она лишняя.  Моя судьба решена: Анастасию отдает мне сам отец,
я остаюсь на Руси.
     - Радуюсь, что мой Курицын указал тебе верного свата, что и тут если не
я,  то один из ревностнейших моих учеников помог тебе.  Отъезжая,  сдаю тебя
его  попечениям...  по  крайней мере  до  того  времени,  пока  здесь  будет
оставаться усыновленный барон  Эренштейн.  Об  одном  умоляю,  не  показывай
дьяку, что ты знаешь о его... пожалуй, по-вашему назову... отступничестве.
     Молодой человек это обещал.  Однако ж ему неприятно было оставаться под
опекою еретиков, и он давал себе обет как можно скорее освободиться от нее.
     - Буду в Праге, увижу если не мать твою, по крайней мере ее слуг... Что
прикажешь сказать?
     - Скажи,  добрый Захарий,  что  я  счастлив...  как  можно быть  только
счастливому на земле.  Передай ей все, что ты обо мне знаешь, и любовь мою к
Анастасии,  и  согласие ее  отца,  и  милости ко  мне  русского государя.  В
довольстве,  в чести,  любим прекрасною,  доброю девушкою,  под рукою и оком
божьим - чего мне недостает! Да, я счастлив. Сказал бы вполне, да только мне
недостает присутствия и благословения матери!  Попроси,  чтобы она довершила
мое благополучие, приехала хоть взглянуть на мое житье в Москве.
     "И ее назовут басурманкой, и ей будет нелегко здесь в семье русских!" -
подумал еврей, но не сказал, чтобы не огорчить Антона.
     - Прибавь,  что  ты  видел меня в  лучшие минуты моей.  жизни,  когда я
готовился в  первый раз  ночевать под  одною кровлею с  своей невестой.  Эти
минуты мне принадлежат, этот день мой: завтра, будущее - в руке божьей.
     - Теперь мы  все  объяснили друг другу,  что  нам  нужно было знать,  -
сказал Захарий,  покраснев. - Позволь на прощание... еврею... здесь никто не
увидит...  я потушу свечку... позволь обнять тебя, прижать к своему сердцу в
первый и последний раз.
     Молодой человек не допустил,  чтобы Захарий потушил свечу; он обнял его
при свете... с чувством любви и искренней благодарности.
     Они простились.  Когда Антон выезжал со двора, слуга его, недокрещенец,
подошел к  нему,  чтобы  также проститься:  он  ехал  с  своим наставником и
покровителем в  дальние земли.  Молодой человек умел и в этом случае оценить
тонкое чувство еврея. Не легко было б иметь в услугах еретика, отступника от
Христова имени!  Возвращаясь домой,  он  разбирал благородные чувства жида с
особенною благодарностью,  но  обещал  себе  сделать  приличное омовение  от
нечистоты, которою его отягчили руки, распинавшие спасителя.
     Ночь  слабо  спори