ндрюша заметил
ее состояние и спросил, не больна ли она.
     - Неможется,  -  сказала Анастасия и потом,  немного погодя, сделав над
собою  необыкновенное усилие,  взяла  Андрюшу за  руку,  крепко пожала ее  и
спросила его, любит ли он свою крестную мать.
     - Отца разве люблю больше тебя и Антона,  -  отвечал малютка,  целуя ее
руку.
     По  врожденной девушке  стыдливости и  потому,  что  это  противно было
русским обычаям,  она  никогда не  позволяла ему целовать свою руку;  теперь
только слегка отдернула ее,  встала,  посмотрела,  нет  ли  кого у  дверей в
сенях,  и, когда уверилась, что никто не может слышать ее беседы с Андрюшей,
просила подтвердить ей, любит ли он лекаря.
     - Опять скажу,  не знаю,  чего бы я  ни сделал для него и  для тебя,  -
отвечал Андрюша голосом живого соучастия.
     - Если так,  я  хотела тебя попросить вот о  чем.  Говорил ты мне,  что
Антон крещеный?
     - Говорил.
     - Что  он  верит по-нашему в  господа бога и  матерь божию и  в  святых
угодников.
     - Готов и теперь поклясться, что это правда.
     - Почему ж, сказывают, не носит он тельника?
     - Мой друг говорит: у него крест в сердце.
     - Не пойму,  что-то мудрено для меня.  Вот видишь, если все это правда,
если он не связался с нечистою силой, наденет ли он мой тельник?
     Глаза мальчика необыкновенно заблистали.
     - Не люби меня, не пускай к себе на глаза, - сказал он, - если друг мой
не наденет твоего креста и не будет носить его.
     - Пожалуй...  дам ему свой тельник...  только смотри, Андрюша, голубчик
мой...  - Она не договорила; но он понял душою, что в ее словах был запрос о
жизни и смерти.
     Дрожащими руками,  вся пылая, Анастасия скинула с себя тельник. Это был
большой серебряный крест с  грубым изображением на  нем,  чернью,  распятого
спасителя;  к нему привязана была и ладанка.  Смотря боязливо на дверь,  она
надела его Андрюше на шею и спрятала глубоко на груди его. Все это старалась
сделать так поспешно,  как бы  боялась одуматься;  но  пальцы ее  путались в
шелковом гайтане: гайтан с трудом отставал от них.
     - Скажи ему,  чтоб он  крестился по-нашему,  вставая от  сна и  на  сон
грядущий, - примолвила Анастасия. - Но... смотри, Андрюша, не выдай меня, не
погуби... отцу не открой... побожись.
     Она  говорила только "отцу",  уверенная,  что  крестник и  без  просьбы
никому другому не скажет.
     И Андрюша,  дрожа,  будто участник в преступлении,  скрепил тайну,  ему
вверенную, самою ужасною клятвою, какую только знал.
     - Может  быть,  -  прибавил он,  смутно  Понимая душевную тревогу своей
крестной матери и желая ее и себя утешить,  -  может быть,  Настя, мы введем
его этим тельником в нашу веру.  Господь знает,  дар твой не будет ли у него
на груди, когда будешь стоять с ним в церкви под венцом.
     - Нет, Андрюша, не говори мне про венец... не для того это делаю... мне
жаль только,  что он басурман...  хотела бы спасти его на том свете от смолы
горячей...
     - Ах, Настя, если не ему идти в рай, так кто же будет в нем?
     Послышался кашель мамки.  Заключившие тайный союз спешили оправиться от
смущения и потом проститься. Андрюша обещал еще увидеться с крестною матерью
до похода.
     Когда он  ушел,  Анастасии стало на груди холодно,  очень холодно,  как
будто кусок льду на ней лежал. Она погрузилась в страшные думы. В первый еще
раз пришло ей  на мысль трудность скрыть от мамки,  что на ней нет тельника.
Куда  его  девала?  где  могла потерять?  Забывшись,  она  шептала про  себя
невнятные слова,  потом шарила на себе крест и,  не находя его,  готова была
хоть броситься в воду. Она променяла благословление матери на грех смертный;
она  продала  себя  сатане.  Бедная!  видно,  доведена до  этого  чародейною
силой!..
     - Что с тобою,  родная моя? - спрашивала ее мамка. - Ты вся горишь, ты,
сидя, вздрагиваешь и говоришь сама с собою непонятые речи.
     - Худо можется, мамушка, сама не знаю с чего.
     - Не  сглазил ли  кто тебя?  не  нанесло ли  ветром?  Выпей-ка,  душка,
богоявленской водицы - немочь будто рукою снимет.
     Анастасия послушалась своей мамки,  с крестом и молитвою выпила воды, и
стало ей как будто легче. Надолго ли?


ГЛАВА ТРЕТЬЯ
     ЛИЦАРЬ ПОПЛЕВ


     Здесь  место  рассказать,  как  новое лицо  пришло участвовать в  драме
нашего героя и,  может быть, разыграть в ней одно из важнейших действий. Это
был имперский рыцарь Николай Поппель, племянник и приемыш барона Эренштейна.
Пригож, статен, ловок, самонадеян и горд, он имел все наружные достоинства и
все блестящие пороки,  чтобы понравиться придворному одинаких с ним свойств.
Эренштейн,  усыновляя его,  угождал тем себе и императору,  который оказывал
особенную благосклонность Поппелю за  путешествие в  Московию,  землю чудес,
как этот рассказывал.  Император благодарил барона за достойный выбор. После
того смел ли барон,  весь во власти честолюбия, думавший только о возвышении
своем,  допустить до себя и мысль, чтоб признанием сына-лекаря, отчужденного
от него с  малолетства,  омрачить навеки фамильный щит свой,  который он сам
сочетал с  щитом одной венчанной особы;  смел ли открытием обмана раздражить
своего повелителя?  Сердце его очерствело в  битвах за  придворные венки,  и
голос природы не был ему слышен в  хоре страстей,  напевавших ему свои песни
на один и тот же мотив.  Казалось,  все согласилось,  чтобы в нем питать эту
мелкую страсть и подавить малейшую искру совести,  все - и двор, при котором
он влек,  со своими собратами, колесницу фортуны через развалины феодализма,
и  самый  возничий этой  колесницы.  Двор  погрязал в  суетности,  император
малодушием  своим  дивил  чужие  земли  и  умел  заставить  своих  подданных
презирать себя. Этот император был Фридерик III, сильный средствами империи,
но  ничтожный своею особой.  Помните,  как  он  испугал было первосвященника
римского,  внезапно нагрянув к  нему  накануне праздника рождества Христова;
как  вся  эта  проделка,  заставившая Рим  вооружиться,  кончилась тем,  что
Фридерик целовал руки и ноги у папы,  держал у него стремя, читал всенародно
евангелие в  одежде  церковного причетника и  наконец уехал,  осмеянный теми
самыми,  которые так испугались было его?  Величие души и  слабости государя
сообщаются его двору и  даже расходятся по массе народной:  это давным-давно
сказано и  не раз повторено.  Мудрено ли,  что к характеру барона,  слабому,
шаткому,  беспрестанно погруженному в  омуте эгоизма и  тщеславия,  прилипла
новая тина от порочной власти?  Если он и  думал иногда о сыне,  так это для
того только,  чтобы не  допустить вести об  его  плебейском существовании до
ушей  императора и  придворных.  К  чести  нашего времени,  такие  характеры
кажутся нам уродливыми; но в XV веке и гораздо после еще они были не редки.
     Слыша  о  любви Антона к  науке,  слыша о  привязанности к  нему  врача
Фиоравенти,  барон  радовался тому  и  другому:  то  и  другое  должно  было
разрушить навсегда унизительную связь с отчужденным.  Самоотверженная любовь
баронессы к  сыну не  пугала ее  супруга:  с  этой стороны он  был обеспечен
клятвою Амалии,  что  она не  посмеет открыть происхождение Антона и  искать
правам его законного утверждения. На этом условии позволено ей было видеться
с  сыном в  бедном богемском замке.  После свидания с  ним  она попытала еще
тронуть жестокосердого отца.  Но,  не успев в  этом и  раздражив мужа только
своею настойчивостью до того,  что он начал еще грубее поступать с нею,  она
удалилась в  свой богемский замок.  Там  заключила себя,  как  в  монастыре,
проводя  дни  в  молитвах о  благополучии любимца  своего.  Выбор  Поппеля в
наследники их  имени  и  состояния жестоко  огорчил было  ее;  но  вести  из
Московии через соотечественников жида  Захария,  верного в  выполнении своей
благодарности,  вести  о  милостях тамошнего царя  к  Антону,  о  почестях и
богатстве,  которые его ожидают,  утешили бедную мать.  С  этого времени все
мысли ее и  чувства обратились на восток.  Московия сделалась для нее дороже
ее  отечества:  страну эту,  которую доселе почитала варварскою,  начала она
представлять себе каким-то  эдемом -  одно имя  ее  приводило ее  в  сладкий
трепет;  все  слухи о  ней собирала она с  жадностию,  отыскивая в  них хоть
малейший след милого сына.  Там  хорошо ему  без  баронства,  там нечего ему
опасаться.  Почему ж Антону и не остаться в Московии? По первому призыву его
и  она  решится ехать в  эту землю,  которую уже передвинула сердцем ближе к
себе:  там и  смерть будет сладка в  глазах того,  кем теперь жизнь только и
дорога.
     Мы  видели,  что  спокойствие  барона  насчет  отчужденного  сына  было
нарушено известием Фиоравенти о посвящении его в лекари;  видели,  как барон
вышел из оборонительного положения и стал действовать наступательно орудиями
ужасными,  заставившими укрыть  Антона  под  защиту русского великого князя.
Между тем  слухи о  милостях московитского государя к  лекарю Эренштейну еще
более встревожили гордого отца и  заставили его стать на  новой,  усиленной,
страже.  Он  начал  опасаться,  чтобы  Антон,  посредством сношений Иоанна с
императором,  которые становились чаще,  не вздумал, по наущению Фиоравенти,
искать потерянных прав своих и не обнаружил всего,  что в тайне его рождения
и воспитания было так горько и унизительно для сердца баронского.  И потому,
узнав,   что  император  намерен  отправить  в  Московию  нового  посла  для
скрепления дружеских отношений с ее государем,  он старался, чтобы поручение
это  сделали племяннику и  приемышу его  Поппелю.  На  это Фредерика III тем
легче было склонить,  что Поппель был,  как мы  уже,  кажется,  сказали,  за
несколько лет  назад  в  Московии  и,  следственно,  знал  хорошо  тамошнего
властителя и  двор его.  Тогда племянник барона посещал эту страну более как
счастливый искатель приключений. К случаю только поручено ему было от короля
римского,  Максимилиана,  узнать,  что  за  страна находится на  востоке,  о
которой слухи стали доходить и  до  цесарского дома и  которой дела начинали
понемногу вязаться с делами Европы.  Так как он приезжал в Москву без свиты,
русские не верили,  чтобы он был послом от немецкого государя.  Однако ж  он
мог   похвалиться  милостями  великого  князя,   которому  приятно  было   у
новосозданного двора  своего видеть иностранцев,  приезжавших удивляться его
могуществу и  разносить потом вести об  этом могуществе в  своих землях.  На
этот раз лицарь Поплев, как называли его на Руси, приехал в Москву настоящим
послом от императора, с дарами и уполномочием.
     Не  посвященный в  семейные тайны дяди,  он  между тем  и  от  него был
уполномочен узнать,  что за самозванец Эренштейн находится лекарем при дворе
Иоанна,  и стараться всячески, не вредя ему, уверить московитского государя,
что   лекарь  Антон  низкого  происхождения  и   присвоил  себе  самовластно
дворянское  прозвание,   столь  знаменитое  в   Германии.   Если  же   Антон
безумышленно вздумал  принять  имя  Эренштейна  и  смиренно  носит  его,  не
хвастаясь  родством  своим  в  империи  и  не  предъявляя  никаких  прав  на
баронство,  то  поручено было Поппелю оставить его в  покое.  Кому же вернее
было  сделать  такое  поручение,  как  не  избранному в  наследники имени  и
состояния  гордого  барона?   Конечно,  рыцарь  Поппель,  вооруженный  таким
уполномочием и  такими богатыми надеждами,  должен был  храбро защищать свои
права.  Надо было только опасаться,  чтобы он, по легкости характера своего,
не переступал данного уполномочия.  Он приехал в Москву за два дня до смотра
огромной пушки.
     В день его приезда посетил Антона дьяк Курицын.  Всякое посещение этого
умного,  любознательного дьяка  означалось или  милостью  и  ласковым словом
великого князя, или предостережением от чего-либо недоброго. Все это говорил
и делал он будто во имя какого-то таинственного лица,  которое приказало ему
быть хранителем Антона и попечителем о его благосостоянии.  Приказал? Кто же
мог это быть,  как не великий князь. Однако ж это был не он. Если же Курицын
и не нес какого-нибудь душевного и вещественного гостинца,  так самая беседа
его,   исполненная  жажды  познаний,   была  всегда  приятным  подарком  для
Эренштейна.  Таким  образом,  пустыня  Антонова  населялась  более  и  более
любовью,  радушием и дружбою, которые, думал он в первые дни своего приезда,
не  посетят его  никогда на  Руси.  Одно,  что его сильно огорчало,  так это
суровое отчуждение от него самого Образца.
     Дьяк,  уведомив его о  приезде Поппеля,  прибавил,  что он  должен,  по
приказанию  таинственного  господина  своего,   которого  называл  иногда  и
наставником,  стать с  этого времени у Антона на усиленной страже.  Вместе с
этою оговоркой подал ему  письмо.  Оно было писано знакомою рукою моравского
брата.  Боже!  письмо от матери.  Послание несколько раз расцеловано прежде,
нежели  дрожащие руки  Антона  переломили печать.  Им  извещали милого сына,
сколько  радуются  благополучию  его,   намекая  также,  что,  по  некоторым
обстоятельствам,  которые составляют фамильную тайну,  мать желала бы,  чтоб
Антон оставался подолее в Московии,  куда и она приехала бы, если б он нашел
себе оседлость в  этой стороне.  Баронесса наказывала ему  быть осторожным с
послом  императора,  рыцарем Поппелем.  "Этот  человек для  тебя  опасен,  -
прибавляла  нежная  мать,  -  его  усыновил  барон  Эренштейн,  дальний  наш
родственник, который в милости у императора, горд, тщеславен до безмерности,
и  почтет себя и  весь род свой оскорбленным,  услышав,  что однофамилец его
лекарем".
     Какою  нежною  любовью благоухало письмо!  Антон  читал  и  перечитывал
несколько раз все выражения, которые только женщина, мать или другое любящее
существо  умеет  расточать  с  таким  простым,   сильным  красноречием.  Эти
выражения не отыскиваются в  уме и воображении:  они просто выпадают на перо
из  сердца.  Так дорогие жемчужины легко выкатываются из  своей колыбели при
малейшем прикосновении к ней,  между тем как самые бедные, незрелые добывать
надо,  раскрывая с  трудом крепко сомкнутые уста  раковины.  Любящий мужчина
скажет почти  то  же,  но  все  не  то,  может быть  умнее,  но  никогда так
вкрадчиво-сладко.  Мать убеждала Антона остаться на  Руси;  она  сама хотела
приехать к нему.  "Почему ж не так?" -  думал молодой человек, разгоравшийся
от этой мечты,  которой подлаживало сердце.  Воля ее не есть ли воля судьбы?
Властитель  Руси  держит  его  в  великой  чести;   Иоанн-младой,  наследник
престола,  добрый,  великодушный,  надежда Руси, особенно расположен к нему;
русские,  по крайней мере многие,  перестают питать к  нему отвращение и  со
временем его полюбят;  вот и  меж ними приобрел он себе друзей.  Воспитателя
может он навестить когда-нибудь. Было еще одно существо, которое день от дня
становилось для  него  дороже,  которое в  его  мечтах ластилось около него,
прижималось к груди и так убедительно,  так нежно упрашивало остаться с ним.
Вы  угадаете,  что это была Анастасия.  Для нее променяет он родину,  чудное
небо Италии, ее землю, эту роскошную, цветочную колыбель, в которой ветерок,
упитанный ароматами и негою,  качает баловня природы под лад Тассовых октав;
для нее променяет Колизей, мадонн, академии, все это на зеленое небо севера,
на  глубокие снега,  угрюмые сосны и  брусяные избы  с  невежеством,  в  них
обитающим.  Что ж,  родину принесет ему мать; чудное небо Италии найдет он в
глазах Анастасии;  пламя полудня на  устах ее;  все  радости,  все возможное
счастие в ее любви.  Но он не единоверец ей; поэтому и дано ему унизительное
имя басурмана,  которое равняет его,  в глазах русских,  с татарином. Только
приняв русскую веру,  может  он  уничтожить все  преграды,  все  расстояние,
которое отделяет его так резко от семейства Образца;  только с этим условием
рука Анастасьина может ему принадлежать.  Но  тогда будет он отступником для
своих  видов.  Никогда  на  это  не  решится.  "Нет,  не  мне  владеть  этим
сокровищем",  -  говорил он сам с собою.  И между тем сладкие думы,  роясь в
голове  и  сердце  пламенного  мечтателя,  сулили  ему  какие-то  непонятные
надежды.  Самые препятствия,  самая странность любви немца к русской девушке
разжигали еще более любовь его.
     "Будь осторожен с  Поппелем,  умоляю тебя,  милый друг!"  -  Эти  слова
матери наводили мрачную тень на письмо ее и сердце его.  Странно!  и Курицын
предупреждал его о том же.
     - Виноват ли,  -  говорил Антон дьяку в искренней беседе с ним, - что я
родился Эренштейном и  что судьбе угодно было произвести на  свет какого-то,
одноименного мне,  чванливого барона?  Бог  с  ним,  не  набиваюсь к  нему в
родство и  даже готов забыть о  нем,  как будто и  не слыхал никогда.  Барон
бездетен и усыновил Поппеля:  не боятся ли эти господа, чтобы я когда-нибудь
предъявил свои права на  наследство?  О!  пусть будут они  спокойны на  этот
счет.  Я  довольно горд,  чтобы отринуть все возможные почести и  богатства,
хотя  бы  присуждал  мне  их  закон,  не  только  что  униженно,  происками,
вымаливать эти почести и богатства. Имя мое есть моя законная собственность;
не  переменю его  для угождения какому-нибудь чопорному барону.  Оно почетно
для меня не потому, что имперский барон носит его, а потому, что я его ношу.
Звание мое не положило на него пятна,  и я буду уметь заставить уважать его,
если б кто и осмелился унизить.  Не оскорблю сам прежде никого -  мать моя и
люди,  желающие мне  добра,  могут  в  этом  утвердиться,  -  но  не  попущу
оскорбления себе.  И  природа и  воспитание научили меня  платить кровью  за
обиду чести:  недаром эту обиду называют кровною! Буду осторожен с Поппелем:
этого хочет мать. Как можно подалее от него! Но если чванливый господчик сам
наскочит на меня, пускай не пеняет.
     Лицаря Поплева приняли на этот раз в Москве с особенными почестями, как
посла  императорского.  Приставы встретили его  за  десять верст от  города.
Поздравить его с благополучным прибытием был наряжен поезд,  составленный из
великого дворецкого,  дьяка Курицына и  нескольких бояр.  При этой церемонии
находился неизбежный Варфоломей,  который обязан был  переводить им  слово в
слово речи  посла.  Блеск золотых одежд был  ослепителен;  казалось,  солнце
радовалось в них.  Депутация прибыла к послу на подворье.  Прием и речи бояр
выражали глубокое уважение, но смиренная простота их и церемониальный этикет
раздували  только  тщеславие  рыцаря  и  ослепляли его.  Простачков этих  он
готовился провесть.  Всех  лукавее казался ему  и  почитал себя  Варфоломей.
Между тем мужички,  как называл их заочно посол, умели тотчас проникнуть его
насквозь и запастися верною описью его умственных и нравственных достоинств.
     Посол,  в чаду своего величия, чванился, ломался, говорил необдуманно и
неприлично.  Он  часто  поправлял свои  усики,  играл золотою бахромою своей
епанчи,  гладил с чадолюбием бархат одежды и бренчал острогами,  точь-в-точь
как мальчик перед бывшими своими товарищами,  школьниками, надевший в первый
раз офицерский мундир.
     - Вот когда я приезжал к вам,  -  говорил он кобенясь,  -  вы,  господа
бароны,  не поверили, что я посол великого императора. У него, сказывали вы,
слуг мало;  он  не  бросает корабельниками,  не дарит нас бархатами.  Теперь
видите?  (Он указал на множество дворян-слуг, стоявших за ним в почтительном
отдалении и богато одетых.)
     - Видим,  господине лицарь Поплев,  -  отвечал дворецкий. - Пожалуй, не
вмени нам  в  вину прежнего нашего неверия:  люди простые,  глупые,  живем в
глуши, не знаем заморских обычаев.
     - Благородных, высокоблагородных корабельников нужно ли? Я могу устлать
ими вашу Великую улицу. Венецианским бархатом окутаю все чины ваши.
     Депутация униженно поклонилась золотому тельцу.
     - Грамота ль,  по-вашему лист,  нужна вам от моего великого императора,
об