s,  Марфа -
посадница великого Новгорода. Какая была их участь?.. Один сожжен в железной
клетке,  другая исчахла в этой тюрьме. Мог ли он думать, въезжая в Москву за
несколько месяцев назад и смотря на пламя, обвивавшее несчастных литвян, что
самого -  мудрено ль - постигнет та же участь? Мог ли он воображать, посещая
черную избу в числе придворных Иоанна,  удостоенный его почетного внимания и
отличных милостей,  так сказать, рука об руку с ним, что он будет заключен в
той самой клети,  где так ужасно поразила его участь новгородской посадницы?
О,  когда бы  мечтательность не затмила его рассудка,  он должен был видеть,
чего мог ожидать в стране,  где невежество и предрассудки исключили было его
из общества христиан и  причли к  детям сатаны.  Разве не видал он,  что сам
князь  Холмский,  украшение и  слава своего отечества,  избавился от  плахи,
успев только укрыть голову под щитом случая,  у него ж,  иноземца?  Разве не
остерегала его ужасная судьба князя угличского, брата самого великого князя,
который позван им  на  дружескую трапезу и  отведен в  тюрьму,  в  которой и
теперь изнывает?  По  соседству,  за перегородкой тюремной,  слышны вздохи и
стенания:   не  его  ль,   князя  угличского?  Рано  же  приобщился  к  этим
страдальцам!..  Бедный Антон,  он не имел ушей,  чтобы слышать,  глаз, чтобы
видеть,  он лишился разумения.  Страсть все помутила.  А  между тем,  если б
начать снова жизнь на Руси,  зная,  что кончит ее так, как теперь кончает, -
он  опять желал бы  встретиться с  Анастасией,  повторить муки и  блаженство
последних месяцев и умереть хоть с позором. Он насладился уж благами, какими
только может смертный насладиться на земле;  он взял уж с  нее богатую дань,
какою редкие из смертных бывают наделены: он взял свое с этой земли - чего ж
более?  Господь,  видимо,  любит его,  что зовет к  себе в лучшие минуты его
жизни. О, когда бы там было продолжение здешних былых минут блаженства!..
     К надеждам и утешениям,  мелькавшим в коловороте мыслей и чувствований,
присоединилось еще  одно  душевное  услаждение:  судьба  сберегла его,  хоть
невольно,  от  отступничества...  он  умрет в  вере отцов своих.  Но  и  это
услаждение было кратковременно.  Им овладела грустная мысль,  что Анастасия,
после  смерти  его,  будет  сердцем чуждаться басурмана,  не  посетит могилы
латынщика, и, может быть, чернокнижник, слуга нечистого, опять заступит в ее
мыслях место Антона,  жениха ее.  Труп его  бросят где-нибудь в  лесу или  в
болото, воронам на съедение. Эта мысль до того овладела им, что единственным
его   желанием  сделалось  иметь   русского  духовника,   который   мог   бы
напутствовать его в другой мир словом и властью спасителя.
     Чего  не  перепытала душа его  в  первые дни  заключения!  Не  говорю о
лишениях физических. Каждый день убавляли пищи его, наконец стали давать ему
по кусочку черствого хлеба и по кружке воды. За трапезой его строго наблюдал
сам дворецкий великого князя. Лишения такого рода сносил он с твердостью; но
что  более  всего  сокрушало его,  так  это  неизвестность о  друзьях  и  об
Анастасии.  Хоть бы  повеяло на  него отрадою их воспоминания,  их участия и
любви к нему; хоть бы весточку о них услыхал.
     Под  смертною казнью запрещено было  впускать к  нему кого-либо,  кроме
попечителей об  его тюремном содержании.  Но воля человека,  в  соединении с
умом или с любовью, сильнее железа, прозорливее всякого аргуса.
     В  день  покрова богородицы,  сквозь  решетку его  клети,  из  перехода
тюремного,  сухощавая рука  женщины бросила ему  калач.  Хлеб был  надломан.
Антон поднял его,  и  что ж  увидал?  В этом подаянии скрывалось сокровище -
тельник  Анастасии.  Он  не  мог  не  узнать  его.  Тельник осыпан  горячими
поцелуями,  облит слезами и  поспешно спрятан на груди,  глубоко,  у сердца.
Боже  сохрани,  чтобы сторожа не  увидали святого товарища,  не  отняли его!
лучше самую смерть.  Теперь Антон не  один:  с  ним спаситель,  умирающий на
кресте,  с ним она,  его невеста,  его супруга на этом свете и в другом. Она
вновь обручилась с ним навеки...
     Вдобавок к  его  благополучию,  на  следующую ночь посетил его Курицын,
отперев тюрьму золотым ключом,  тоже всемогущим,  под щитом преданных людей.
Он  помнил  и   спешил  исполнить  завет  своего  учителя  Схарии,   принеся
подкрепление телу и душе узника. Пища, более обильная и вкусная, припасы для
письма на  случаи переписки с  друзьями при  первом удобном случае,  вести о
тех, о ком так хотелось знать несчастному, и надежды умилостивить властителя
- вот  что принес добрый Курицын.  Надеждам худо верил Антон;  но  участие и
любовь друзей вознаградили его за все прошедшие муки.
     - В тюрьме,  в несчастии,  узнаю истинную цену дружбе, любви, - говорил
он дьяку,  - могу ли роптать после всего, чем господь наградил меня, могу ли
жаловаться на судьбу свою?  Вот, подле меня, князь венчанный, а - слышишь ли
его стенания?..  изнывает, заброшенный всеми!.. С сокровищем, которое ты мне
принес, могу умереть без ропота; в последние минуты мои должен благословлять
пройденный путь и целовать руку, которая вела меня по нем.
     Как Антон благодарил ночного посетителя за то, что доставил ему припасы
для письма!  Он просил его только об одном предсмертном одолжении,  посетить
его еще раз и взять от него несколько посланий к матери.
     - Добрый Захарий доставит их,  если найдешь случай переслать к нему,  -
говорил заключенный.  -  Зато на  том свете,  у  престола бога буду молить о
спасении его души.  Увидишь Захария, скажи, что я, перед смертью, со слезами
благодарил его и там не забуду.
     И  посвятил он все часы,  в  которые мог укрыть себя от зоркого взгляда
сторожей,  на то,  чтобы написать несколько писем к  матери.  Письма были от
разных чисел и  могли служить на  год,  на два.  В  них изображал Антон свою
счастливую жизнь с прекрасною, обожаемою супругой, милости государя, надежду
приехать со  временем в  Богемию в  русском посольстве,  все,  все,  что мог
прибрать для утешения матери.  Душа его раздиралась;  он глотал слезы, чтобы
они не падали на бумагу,  когда начертывал на ней строки, в которых все было
неправда, кроме уверений в любви сыновней.
     С каким восторгом Поппель и Мамон торжествовали свою победу! Первый был
в восхищении,  что избавился от человека, которого боялся дядя его, которого
он  сам ненавидел за сходство фамилий,  за физиономию,  наружные и  душевные
качества и  еще по  какому-то  смутному,  непонятному чувству.  Тайный голос
сердца уж конечно недаром всегда вооружал его против Антона Эренштейна...  А
Мамон?  Израненный,  изуродованный,  он оживился, будто вспрыснули его живой
водой.  Он позвал к себе свое домашнее привидение,  которое являлось к нему,
словно из  гроба,  для  того  только,  чтобы  выслушивать радостную весть  о
чьем-нибудь несчастии.
     - Слышал?  -  сказал он сыну,  -  жениха той,  знаешь... Немчина Антона
посадили в  черную избу;  голове его не  уцелеть на  плечах.  А!  каково!  я
сказал:  дочери Образца не бывать замужем.  Не бывать-таки, не бывать!.. Кто
возьмет ее  после басурмана?..  Радуйся,  господине Хабар-Симской,  в  своих
каменных палатах! Радуйся и батька в своей земляной норе! Слышишь, друже мой
Василий Федорович?  Бьем  тебе  челом этим  хлебом-солью,  кланяемся тебе на
сладком да пьяном меду. Шибнет тебя в нос и под парчовою окуткой!.. (И Мамон
адски захохотал.) Что ж не говоришь ничего, сын?
     Как жилец другого мира, дающий знать о своем присутствии между здешними
только веянием могильного тления,  молодой Мамон не  выказывал уж на лице ни
радости,  ни  печали.  По  обыкновению,  на восторги отца от отвечал глухим,
предсмертным кашлем.
     - Что ж не говоришь ничего? - повторил старый Мамон.
     - Батюшка, я умираю, - произнес жалобно сын.
     - Умирай, да радуйся, что отплатили ворогу своему.
     Ничего  не  зная,  не  подозревая ничего,  Анастасия  думала  только  о
восторгах любви. Самая память об отце посещала ее душу, как сладкое видение.
Не  в  гробу  мертвецом  представлялся  он  ей,   а  живой,   с  улыбкою,  с
благословением,  как бы говорил:  "Видишь,  Настя,  я отгадал, что ты любишь
Антона;  живите счастливо,  буди над вами благословение божье!" Добрый отец,
он веселится теперь между ангелами и любуется благополучием детей своих.
     И в это самое-то время мамка, завопив, заголосив, как по мертвом, упала
в ноги к своей питомице.
     - Что сталось? - спросила встревоженная Анастасия.
     - Ах,  родная ты моя,  сиротинка горемычная, - завопила мамка, - жениха
твоего  посадили в  черную избу;  лечил  татарчонку-царевича да  уморил.  Не
снести ему головушки.
     Удар был неожидан.  Анастасия вся задрожала и помертвела.  Не произнося
ни слова, она впала в какую-то глубокую думу, уставив глаза на один предмет.
Казалось,  она окаменела в этой думе и стала изваянным выражением ее.  Мамка
умоляла ее  опомниться,  толкала -  она оставалась все в  прежнем положении.
Вдруг глаза ее  страшно заблистали;  она  повела их  кругом себя,  судорожно
захохотала и примолвила:  "Тебя подучили на смех сказать, не обманете! Назло
вам, не расстанусь с Антоном; он мой суженый, мой полюбовник!.." Потом опять
стала  задумываться и  опять впала в  прежнее окаменение.  Испугалась мамка.
Кого не призывала она на помощь?  и небесные силы, и старушек ведей. Шептали
над ней,  спрыскивали ее, отчитывали - ничто не помогало. Вздумала курить ей
под нос, колоть ее гвоздем, жечь пятки - насилу очнулась.
     Пришел брат. Анастасия узнала его и бросилась к нему со слезами на шею.
     - Милый,  родный ты братец мой,  - могла она только сказать, рыдая. Она
не  смела  произнести  имя  жениха,  не  только  что  просить  о  нем;  стыд
девический,  а более строгий обычай запрещал говорить ей то,  что у нее было
на душе. Ей, девице, позволено было только плакать об отце или брате; слезы,
посвященные другому мужчине,  хоть бы и жениху, сочли бы за преступление. Но
в немногих словах ее было столько скорби,  столько моления,  что брат не мог
не понять, о чем так крушилась Анастасия.
     Хабар велел мамке и всем посторонним выйти из светлицы.  Когда это было
исполнено,  стал  пенять  ей,  что  предается  такому  отчаянию  при  людях,
представлял, что дворчане могут заключить о ней худое.
     - Горько тебе?  скрепи сердце. Умирай под клещами, да молчи: так всегда
делалось в роду нашем,  -  говорил он сестре.  -  А тебе,  девице, и подавно
непристойно крушиться о  женихе,  который еще и  нашего закона не принял.  -
Сделав ей  это отеческое наставление,  начал ласкать и  утешать ее:  -  Есть
надежда спасти Антона.  Послан гонец  в  отчину к  князю Холмскому,  который
просил,  в случае какой-либо невзгоды для Антона, дать ему знать с нарочным.
Сын Холмского женат на  дочери великого князя.  Тут должны помочь и  заслуги
воеводы, и родственные связи... У Хабара самого лошади в упряжи. Он скачет в
Тверь к  княжичу Ивану;  княжич любит лекаря и  заступится за него.  Княгиня
Елена Волошанка обещает,  во  что б  ни  стало спасти несчастного.  За  него
хлопочут  сильные  люди,   любимец  Ивана  Васильевича,  дьяк  Курицын,  сам
митрополит Зосима.  Этот вступается за Антона, как за агнца, которого теряет
стадо Христово.  Уже готова купель очищения,  а  его хотят оторвать от нее и
бросить в огонь вечный.  Все надеются умилостивить Ивана Васильевича. А если
просьбы, ходатайства и убеждения не подействуют, так есть другие средства...
     Вот что передал брат сестре,  и  Анастасия,  крепко обняв его,  умоляла
ехать скорее в Тверь.
     Через несколько дней, именно в день покрова богородицы, старая женщина,
готовившая скудную пищу для  заключенных,  бросила немчину в  его  отделение
калач.  Мы. уж знаем, что в нем заключалось. Это было стряпанье Анастасьиной
мамки.  Зато  чего  стоило  дочери Образца склонить свою  воспитательницу на
такой подвиг! Слезы, коленопреклонения, обещания богатых даров и милостей по
гроб,  угрозы,  что себя изведет,  -  все было употреблено, чтобы достигнуть
своей цели.  Сто раз легче сделалось ей,  когда она узнала об  исполнении ее
желания. Заветный крест на груди Антона: он спасет его.
     Прискакал князь Холмский;  умоляли он, сноха его - дочь великого князя,
Иоанн-младой листом, который прислан с Хабаром, Елена, митрополит; многие из
них падали грозному властителю в ноги -  ничто не помогло.  - Коли б хотел я
сам,  не могу,  -  отвечал им великий князь:  - Я дал слово Даньяру, другу и
слуге  моему,  я  клялся перед образом спасителя.  Ни  для  родного сына  не
отступлюсь.
     Аристотеля и  Андрюшу не  велел пускать к  себе и  на  глаза.  Чтобы не
встретиться с  ними,  он  несколько  дней  не  выходил  из  дому.  Постройка
Успенского собора остановилась.  Художник велел сказать великому князю,  что
церква не будет кончена,  если не освободят Антона, что он только по просьбе
Антона и начал постройку ее. Ивана Васильевича ответ был - грозное молчание.
     Между тем Анастасию уверяли, что дела идут хорошо, что есть надежда...
     Друзья несчастного не переставали,  однако ж,  действовать,  как могли,
всеми  средствами,  которые только имели,  чтобы спасти его.  В  этой  битве
против людей и судьбы не менее,  если не более других,  принимал участие сын
Аристотелев.
     Жаль было смотреть на Андрюшу! Он почти не ел, не пил и не спал. Его не
иначе  могли заставить подкрепить себя  пищею,  как  напомнив ему,  что  его
защита для Антона нужнее,  чем другого кого.  Он только и делал,  что бродил
около тюрьмы своего друга или около хоромин великокняжеских. Здесь сторожил,
не выйдет ли Иван Васильевич,  не взглянет ли хоть в окно. И подсмотрел-таки
его раз.  Тогда,  став на колена, клал земные поклоны, и бил себя в грудь, и
указывал на  небо,  на храмы божьи,  на слезы свои.  Что ж  Иван Васильевич?
Спешил отворотиться.
     Бродя  днем  и  ночью около черной избы,  как  страстный любовник около
жилища  своей  любовницы,  которую  содержит  строгий  отец  или  опекун  за
тридевять замками,  Андрюша думал иногда, что в отверстии одного из пузырных
окон тюрьмы уловил взгляд милого,  драгоценного узника.  Отверстие - стал он
замечать -  становилось день ото  дня  больше.  Наконец можно было различать
сквозь  него  черты  лица,   столько  знакомые  и   любезные.   Тогда  какую
трогательную, красноречивую беседу знаками завел он с своим другом! А мешать
этой беседе кому была нужда!  Кто хотел, мог хоть разбить себе голову в виду
черной избы,  в знак своей любви к одному из заключенных,  лишь бы узнику не
прибавилось от того ни на волос свободы. Мальчика же и подавно не опасались.
     Мог ли не принимать живое участие в судьбе Антона добрый тверчанин, его
мечтательный спутник по западным землям и сват? Он не раз провожал малютку в
его тайных путешествиях и  вместе с ним радовался открытию сообщения с милым
узником.  В  один  вечер  удалось  даже  Андрюше,  став  на  плеча  старику,
подсмотреть в  тюремное окно,  что  никого не  было  в  клети,  кроме самого
заключенного.  Тут он осмелился протянуть ему руку сквозь железную решетку и
отверстие в  пузыре  окна,  осчастливлен пожатием  дружеской руки,  и  успел
сказать ему:  "Завтра день великий...  жди  меня".  Более ничего не  имел он
времени сказать и ничего услышать от Антона в ответ. Кто-то вошел в тюремную
клеть.
     Да,  завтра был день великий для Антона.  Друзья его знали,  что старый
царевич-татарин вышел из  ужасной летаргии,  в  которую погрузила его смерть
сына,  и  готовился за  голову его требовать у  Ивана Васильевича примерного
мщения. Завтра во что бы ни стало надо было спасти жертву его.


ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
     РАЗВЯЗКА


     Лампады тихой свет
     Бледнел пред утренней зарею,
     И утро веяло в темницу. И поэт
     К решетке поднял важны взоры...
     Вдруг шум. Пришли, зовут! Они!
     Надежды нет.
     Звучат ключи, замки, запоры.
     Зовут... Постой, постой, день только,
     день один!

     "А. Шенье" - Пушкин {Прим. стр. 334}


     - День великий?.. - говорил сам с собою Антон. - Неужели день прощения,
милости?..  Может быть,  и  казни!..  Это скорей.  Приговоры Иоанна роковые:
громы,  падающие с неба,  не возвращаются.  Может быть,  друзья мои решились
спасти меня? Но как? С какими пожертвованиями, с какими условиями?
     - Пускай этот день будет вполне великим,  - сказал он, встречая утро, и
снова просил себе духовника.
     Имели жестокость отказать, или, что все равно, молчали.
     Курицын не приходил за письмами.  Что ж помешало?  Он не обманет,  если
только есть возможность.  Он подкопается под основание тюрьмы, найдет дорогу
хоть через трубу,  если не сыщет других путей.  В  этом Антон уверен.  Уж не
потому ли не приходит, что есть надежда на милость великого князя?
     Надежда?..  Боже великий!  как  при этом слове сердце забилось сильнее,
кровь живее заструилась!  как  при  этом слове выступили из  мрака все милые
люди с ласкою, со всеми дарами жизни и окружили его!
     О!  постойте,  подождите хоть  немного,  милые  призраки,  у  изголовья
несчастливца,  заставьте его забыть на этот день железа,  черную избу, стоны
товарищей его  заключения;  очаруйте его,  дорогие  гости,  своими  ласками,
подарите его еще одним земным праздником,  может быть, последним на пороге в
вечность...
     Нет,   они  пришли  на   миг  и   тотчас  убежали,   испуганные  тоскою
неизвестности.
     Какую тяжкую полосу вытянули часы до вечера!
     Никто не является. Антон на страже у окна...
     Прислушивается... никого! Тихо, будто на грани мира.
     Невольно взглянул он на стену... При слабом свете ночника роковые имена
несчастливцев, которых он в этой тюрьме сменил и которые уж исчезли с земли,
выступили из  полумрака и  бросились ему в  глаза.  Красноречивые надгробные
надписи!  Почему ж и ему не поставить себе такого ж памятника? Может быть, в
его клеть придет скоро новый жилец и  станет также пробегать эти строки.  Он
будет тогда не один,  он окружит себя семейством былых товарищей и поведет с
ними сердечную беседу.
     Антон  сыскал гвоздь и  начертал на  стене  четыре слова  liebe Mutter,
liebe А...,  [дорогая мать,  дорогая А... (нем.)] прощальные с землею слова,
или, что все равно, с теми, кого не было для него дороже на земле. Писав их,
он  обливался слезами,  как будто вырывался из  объятий милой матери,  милой
невесты, чтобы никогда их не увидеть.
     Впоследствии над  этими  словами  задумывался  венчанный  внук  Иоанна,
заключенный в том же отделении черной избы;  часто искал злополучный Дмитрий
Иванович ключа к  этим иероглифам.  Только сказочник Афоня мог объяснить их,
рассказав ему повесть о  заключенном.  Недаром же Антон написал четыре слова
на родном языке: они послужили к прекрасной тризне по нем, совершенной через
несколько лет устами доброго старца и сердцем юного узника,  который не знал
своих преступлений.
     Вдруг шорох за окном... Антон бросился к нему... прислушивается. Кто-то
осторожно цепляется по стене...  глаз заблистал в  отверстии окна,  и  потом
сменила этот  глаз  маленькая рука.  Она  держала пилу и  свернутую бумажку.
Антон схватил то  и  другое,  спрятал пилу за пазуху и  прочел с  трудом,  в
ужасном волнении, следующие строки, прыгавшие и двоившиеся в глазах: "Завтра
хотят  выдать тебя  головою татарам.  Нынче  ночью ты  должен бежать.  Спили
железные решетки: стража тебе не помешает. В окно, и к занеглинной мельнице!
Там будет ожидать тебя лошадь и проводник. От него получишь оружие и деньги.
Далее,  по  пути,  князь Холмский и  Хабар расставили а  разных местах своих
лошадей и дворчан. Они выпроводят тебя до литовской границы. Спасайся в свое
отечество.  Прощай,  милый,  незабвенный друг, помни, что есть на Руси люди,
которые тебя много,  очень много любят и будут только тогда счастливы, когда
узнают о твоем счастии.
     Не забудь и маленького друга своего Андрея.  Подай тебе господи вре