полюбить  меня;   а   я   уж   и   теперь  люблю  их  как
единоплеменников.
     О чем Якубек тебя попросит, сделай это для меня и для него.
     Дорожа твоим родительским благословением выше всего,  отправляюсь с ним
в  дальнейший путь;  оно вместе с тобою тут,  у сердца моего.  Целую сто раз
твои руки, твой послушнейший сын.
     Антон Эренштейн".

     Отец Лаврентий несколько раз  вынужден был перечитывать письмо:  всякий
раз было оно орошено слезами и спрятано у сердца матери.
     Первые дни  разлуки были  для  нее  убийственны.  Везде бродила она  по
следам  милого  сына,   воображая  где-нибудь  его   встретить.   Вещи,   им
оставленные, перебирала с каким-то благоговением. Запрещено было садиться на
стул,  на котором Антон обыкновенно сиживал во время стола, или сдвигать его
с места. Этого не позволяли даже и отцу Лаврентию. Цветок, сорванный Антоном
в последний день его отъезда, вложен, как святыня, в лист рукописной Библии,
на  котором он остановил свое чтение.  И  в  комнате его все осталось в  том
виде,  в  каком было  при  нем.  Часто старушка мать ходила в  нее  тайком и
плакала, сидя на кровати милого странника. Ни одной жалобы к небу, ни одного
упрека;  только  молитвами об  его  здоровье и  благополучии денно  и  нощно
провожала его.
     А  странник все далее и  далее.  Еще долго видел он  голубое небо своей
родины,  в  которое душе так хорошо было погружаться,  горы и утесы,  на нем
своенравно вырезанные,  серебряную бить {Прим.  стр.  21}  разгульной Эльбы,
пирамидальные тополи,  ставшие на страже берега,  и  цветущие кисти черешни,
которые дерзко ломились в окно его комнаты. Еще чаще видел он во сне и наяву
дрожащую, иссохшую руку матери, поднятую на него с благословением.
     Мы узнали,  что Антон - сын баронессы Эренштейн. Скажем еще более: отец
его жив,  богат,  знатен, занимает важную должность при императоре Фридерихе
III  {Прим.  стр.  21};  но  в  замке богемском знают эту тайну баронесса да
старый Ян, никто более. Прочие жители башни, сам Антон почитают его умершим.
Но для чего это? Зачем, в каком звании ехал молодой Эренштейн на Русь?
     Антон был лекарь.
     Сын барона -  и лекарь?.. Странно, чудно! как согласить с его настоящим
званием гордость тогдашнего немецкого дворянства?  Чтобы судить, каково было
сердцу баронскому терпеть это, надо вспомнить, что лекаря были тогда большею
частию жиды, эти отчужденцы человечества, эти всемирные парии. В наше время,
и  то  очень недавно,  в  землях просвещенных стали говорить о  них,  как  о
человеках,  стали  давать им  оседлый уголок в  семье  гражданской.  Как  же
смотрели на них в  XV веке,  когда была учреждена инквизиция,  жарившая их и
мавров тысячами? когда самих христиан жгли, четверили, душили, как собак, за
то,  что они смели быть христианами по разумению Виклефа {Прим. стр. 21} или
Гуса,  а не по наказу Пия или Сикста? Власти преследовали жидов огнем, мечом
и  проклятиями;  народ,  остервененный против них слухами,  что они похищают
детей и  в  день  пасхи пьют их  кровь,  вымещал на  них  заодно вымышленное
злодеяние сторицею  настоящих.  Думали,  воздух,  свет  божий,  заражены  их
дыханием,  их нечистым глазом,  и спешили лишать их воздуха,  света божьего.
Палачи, вооруженные клещами и бритвами, еще до места казни сдирали и рвали с
них  кожу  и  потом,   уже  изуродованных,  бросали  в  огонь;  зрители,  не
дождавшись,  чтобы они сгорели, вырывали ужасные остатки из костра и влачили
по улицам человеческие лоскутья,  кровавые и почерневшие,  ругаясь над ними.
Чтобы хоть  несколько продлить свое  существование,  жиды  брались за  самые
трудные должности: из огня кидались в полымя. Должность лекаря была одною из
опаснейших.  Разумеется,  большая часть этих невольных врачей морочила людей
своими  мнимыми знаниями;  зато  с  лихвою  отплачивались им  обманы их  или
невежество.  Отправлялся ли пациент на тот свет,  отправляли с ним и лекаря.
Нужен ли пример?  Вот один,  довольно громкий. Врач Петр Леони, из Сполетты,
истощив  все  средства  свои  над  угасающим Лаврентием Медичисом,  дал  ему
наконец  порошок  из   жемчугу  и   драгоценных  камней.   Это  не  помогло:
великолепный Лаврентий отправился без возврата туда,  куда отправляются и не
великолепные.  Что ж с Леоном? Друзья покойника недолго думали: убили тотчас
врача,  или,  как  говорят другие,  мучили его  так,  что он  сам бросился в
колодец,   избегая  новых  пыток.  Сколько  же  таких  мучеников  погибло  в
безвестности,  не удостоенных помина летописцев! После всего этого надо было
не  жиду большое самоотвержение,  чтобы,  для  пользы науки и  человечества,
посвятить себя во врачи.
     Судите, что чувствовал барон, видя своего сына лекарем.
     Как же, для чего, почему это случилось?..


ГЛАВА ВТОРАЯ
     МЩЕНИЕ


     Когда б над бездной моря
     Нашел я спящего врага,
     Клянусь, и тут моя нога
     Не пощадила бы злодея.
     Я в волны моря, не бледнея,
     И беззащитного б столкнул;
     Внезапный ужас пробужденья
     Свирепым смехом упрекнул,
     И долго мне его паденья
     Смешон и сладок был бы гул.

     Пушкин


     В Риме закладывали храм...  Замечателен ли был этот день, можно судить,
если скажу,  что закладывали тогда храм св(ятого) Петра {Прим.  стр.  22}. В
этот день положен был  краеугольный камень,  идеал этого дивного здания;  но
нужно было еще полвека, чтобы гений Браманте пришел осуществить его. Со всех
сторон  стекались  итальянцы  и  чужеземцы,  многие  из  любопытства  видеть
великолепное зрелище, иные по долгу, другие из любви к искусству или чувства
религиозного.  Церемония отвечала вполне величию предмета:  папа (Николай V,
основатель  и   ватиканской  библиотеки)  не  пожалел  своей  казны.   Толпа
кардиналов,  герцогов,  князей,  сам преемник Петра с  своим кортежем {Прим.
стр.  23}, легион кондотьеров, блестящие латы, знамена, орифламы {Прим. стр.
23},  цветы,  золото,  пение -  все это в чаду курения,  как бы шествующее в
облаках,  представляло чудное зрелище. Но кто бы подумать мог, что безделица
едва не разрушит величия этой процессии!
     В толпу знатных иностранцев,  один другого богаче одетых,  один другого
статнее,  следовавших в некотором отдалении за папою,  неведомо как втерлась
маленькая уродливая фигурка итальянца в  какой-то  скромной епанче.  Это был
кусок  грязи на  мраморе художественного произведения,  нищенская заплата на
бархатной  тоге,  визг  лопнувшей  струны  посреди  гармонического концерта.
Казалось,  уродец  нарочно пришел  в  этот  блестящий круг  мстить  за  свои
природные   недостатки.   Блестящая   молодежь,   его   окружавшая,   начала
перешептываться между собою,  бросать на  него  косые взгляды,  теснить его:
уродец молча шел  себе далее.  Стали допытываться,  кто  бы  такой был  этот
смельчак,  осмелившийся  испортить  кортеж,  который  старались  так  хорошо
уладить,  и  доискались,  что  -  врач из  Падуи.  "Лекарь?  важная штука!..
Какой-нибудь жид!.."  В  это время несколько хорошеньких личиков выглядывало
из окон.  Вот одна лукаво усмехнулась:  вот, кажется, другая указала пальцем
на толпу молодых людей...  Можно ли это стерпеть?  Участились косые взгляды,
рожицы; посыпались перекрестным огнем насмешки: кто наступил на ногу уродца,
кто придавил его. Он, будто глухой, слепой, бесчувственный, шел себе вперед.
"От него воняет мертвечиной",  -  говорил один. "Мылом цирюльным", - перебил
другой; "Отбрил бы его своею двугранной бритвой", - прибавил третий, грозясь
палашом.  "Слишком благородный металл для  этой ракалии!  -  сказал молодой,
красивый,  статный немец, который был всех ближе к нему. - Для него довольно
и палки". Тут маленькая фигурка ручонкою схватилась было за бок, думая найти
кинжал;  но  оружия при  ней  не  было.  Из  крошечного рта  вырвалось слово
"Knecht" [Слуга (нем.)],  вероятно,  потому,  что некоторых наемных немецких
воинов называли тогда ландскнехтами. О, при этом слове надо было видеть, что
сделалось с молодым тевтоном! По лицу его пробежали багровые пятна, губы его
затряслись; мощною рукою впился он в затылок малютки, поднял его на воздух и
выбросил за черту процессии.  Это было сделано так быстро,  что могли только
заметить руки и ноги,  которые, не более двух-трех мгновений, барахтались на
воздухе;  слышали какое-то шипение,  потом удар о  мостовую,  и потом...  ни
вздоха, ни движения.
     - Славно,  барон!  - сказали товарищи атлета, сомкнув ряды и тихомолком
смеясь, как бы ничего не бывало.
     Несчастный,  брошенный в прах с такою исполинскою силой, был падуанский
врач Антонио Фиоравенти.  В  этом маленьком создании высочайший разум сильно
проявил себя.  Говорили много об его учености,  о чудесах,  которые он делал
над больными,  доброте души и бескорыстии его. Не знали, однако ж, силы этой
души,  потому что никто еще не входил с нею в борьбу, ни люди, ни судьба. До
сих  пор  жизнь его  была одним успехом:  учение,  деньги,  слава -  все ему
далось,  казалось,  в вознаграждение за обиду, сделанную ему природою; и все
это  он  скрывал под завесою девичьей скромности.  Увидав его в  первый раз,
нельзя было не  смеяться над его крошечною уродливою фигурой;  но при каждом
новом  свидании с  ним  он  незаметно рос  и  хорошел в  глазах  ваших:  так
очаровательны были его  ум  и  любезность.  Путешествуя для подвигов добра и
науки,  он  только что приехал в  Рим и,  так сказать,  на первом шагу через
порог  вечного  города  оступился  очень  несчастливо.  Во  время  процессии
какая-то  властительная дума  увлекла его,  без  ведома  его  воли,  в  круг
блестящих иностранцев: жестоко же был он наказан за свое рассеяние.
     Когда он  пришел в  себя,  все было тихо и  пусто вокруг;  только перед
глазами его  прыгали черные мальчики и  между ними наступал на  него молодой
германец.  Голова его была так тяжела,  мысли так смутны,  что он едва понял
свое состояние. Собравшись с силами, он потащился на свою квартиру; но образ
противника всюду  следовал за  ним.  С  того  времени этот  образ никогда не
покидал Антонио Фиоравенти:  если б  он  был живописец,  то  положил бы  его
сейчас на  полотно;  он указал бы на него среди толпы народной;  он узнал бы
его и через тысячу лет.
     Несколько недель пролежал он в  сильной горячке;  в  бреду видел только
немца;  по  выздоровлении,  первый предмет,  который он  мог распознать умом
своим,  был ненавистный немец. С силами его росло и желание мести; дарования
свои,  науку,  деньги,  связи, жизнь - все посвятил он отныне этому чувству.
Тысячу средств,  тысячу планов было придумано, чтоб отметить за оскорбление.
Когда бы  выполнить тогдашние его помыслы,  из них встал бы исполин до неба.
Антонио  начал  беречь  жизнь,  как  берегут  отпущенную сталь  меча,  когда
собираются на битву. Отметить, а там бросить эту жизнь в когти дьяволу, если
не  дано ему было повергнуть ее  к  престолу бога!  Тридцать лет исполнял он
завет господа:  любить ближнего, как брата; тридцать лет стремился по пути к
небу -  и  вдруг судьба схватила его с  этого пути и  повесила над пропастью
ада;  вправе ли она была сказать:  "Держись, не падай!" Был один, у которого
голова не вскружилась над этой бездной,  но тот был не человек, тот ходил по
волнам,  как по суше {Прим.  стр. 25}. Кто же виноват, если простой смертный
не удержался?
     Так  говорил сам  с  собою  Антонио Фиоравенти и  мысленно точил орудие
мести.  "За дело!" - сказал он наконец, лишь только был в состоянии выйти из
дому.  Разыскания повели его везде, во дворцы и на большие дороги, в храмы и
виллы, в библиотеки и на кладбища. Нередко видали его в тайных переговорах с
привратниками,  в дружеских сношениях с полицией;  чернь и знать -  все было
для  него средство,  лишь бы  достигнуть цели своей.  Под  знойным небом,  в
дождь,  в грозу стоял он на перепутьях, поджидая, не увидит ли своего немца.
Да!  он  называл его своим,  как будто купил несметною суммою мести.  Своими
расспросами перерыл все кварталы,  все дома до дна; Рим перед ним обнажился,
и когда он узнал,  что в Риме не было его врага,  он оставил "вечный город",
бросив ему на прощание слово проклятия.
     Но  розыски  его  были  не  совсем  напрасны:  он  достал  список  всех
иностранцев,  которые приезжали от  разных  дворов к  закладке храма.  Часто
пересматривал он его, перебирал сердцем разные имена, в нем означенные, учил
их наизусть; то одно имя, то другое, будто по предчувствию, отмечал кровавою
чертою и  упивался иногда радостью,  как будто с этим списком имел во власти
уже  и  тех  самих,  которые были в  нем  помечены.  Чего не  дал бы  он  за
магическую силу призвать их всех на лицо к  себе!..  О,  тогда бы отметил он
одного иною, кровавою чертою!
     Три-четыре года, может быть и более, странствовал Антонио Фиоравенти по
Италии  и  Германии,  отыскивая тщетно  своего врага.  Казалось,  месть  его
наконец утомилась или  стала рассудительнее.  Он  совершенно предался науке.
Сделать важное открытие по медицине и тем приобрести себе великое имя, славу
европейскую:  этим-то  именем,  этою славою хотел он  отметить врагу своему.
Напишут его портрет:  ненавистный немец увидит его и узнает; ему скажут, что
это портрет знаменитого Антонио Фиоравенти, того крошечного лекаря, которого
длинный тевтон так жестоко оскорбил...  Он бросит ему свою славу в лицо: это
своего рода пощечина для врага.  О,  такая месть высокое чувство!  С верою в
искусство  свое  и  жаждою  новых  познаний  он  посетил  важнейшие  учебные
заведения,  наконец прибыл в Аугсбург. Здесь скоро разбежалась молва, что он
исцеляет умирающих,  поднимает из гроба; славили особенно его знание женских
болезней,  которым  он  себя  преимущественно посвятил;  аугсбургские врачи,
награжденные его советами и  тайнами,  все спешили дать ему первенство;  его
увлекали и  в  палаты и  в хижины,  потому что он и беднейшим не отказывал в
помощи.
     Раз его призывают в дом барона Эренштейна.
     Барон,  тридцати лет,  красивый,  знатный,  богатый,  увенчал эти  дары
судьбы женитьбою на дальней родственнице короля Подибрада {Прим.  стр.  26},
девушке  очаровательной красоты.  Но  не  родство  с  царем,  не  честолюбие
скрепляли этот союз:  любовь страстная, готовая на все жертвы, вела жениха и
невесту  к  брачному  алтарю.   Три  года  супруги,  словно  обрученные,  не
нагляделись,  не  наговорились  досыта,  не  истощили  пламенных  ласк  один
другому;  три года этой жизни были для них одним медовым месяцем.  В  начале
четвертого баронесса  готовилась подарить  своему  супругу  первый  плод  их
любви. Заранее истощили все нежные попечения, все возможные причуды роскоши,
чтобы  принять на  свет  и  возлелеять это  дитя,  баловня фортуны;  заранее
астрологи,  которых было тогда везде множество, напророчили ему ум, наружные
достоинства,  славу,  блага жизни донельзя и едва ли не бессмертную жизнь. С
одной  стороны,  желания,  с  другой  -  лесть  и  корысть окружили будущего
пришельца в мир алмазными дарами. Для барона же чувство быть отцом превышало
все блага,  какими он  только наслаждался на земле,  выключая счастье любить
свою милую,  прекрасную супругу и быть ею любиму. Итак, баронесса готовилась
родить.  Все  фазы беременности исполнились благополучно и  обещали такое же
окончание;  но  когда наступил роковой срок,  оказалось противное.  Три  дня
возрастали ее муки и  опасности.  Можно судить,  что чувствовал в  это время
барон.  Искуснейшие врачи города были призваны на  помощь;  врачи употребили
все  средства,  какие только знали:  ничто не  помогло,  и  они  отказались.
Несчастная  не  могла  долее  выдержать:  она  пожелала  смерти  и  спросила
духовника.  Между  тем  как  посылали  за  ним,  один  из  врачей  советовал
Эренштейну пригласить знаменитого итальянца Фиоравенти, недавно прибывшего в
Аугсбург.
     - Если  он  не  спасет,  -  сказал советник,  -  так  никто не  спасет.
Итальянец едва ли не нашел средства воскрешать мертвых.
     Духовник шел  с  дарами  на  лестницу;  вслед  за  ним  входил  Антонио
Фиоравенти;  навстречу шел хозяин дома,  бледный,  дрожащий,  с растрепанной
головой,  с запекшимися губами.  Был полдень; солнце ярко освещало лестницу,
все  предметы резко  означались.  Первым делом барона,  гордого,  спесивого,
родственника королевского,  было броситься к  ногам итальянца и молить его о
спасении супруги.  Золото,  поместья,  почести,  все сулил он  ему,  лишь бы
спасти ту, которая для него была дороже самой жизни.
     Антонию взглянул на хозяина дома...
     Боже! небесные силы! это он... он самый, тот ужасный ненавистный немец,
оскорбивший его так жестоко в Риме.  Ошибиться нельзя:  тот самый,  которого
преследует месть его столько лет,  чьей крови хотел бы  он напиться,  продав
себя хоть сатане, он самый теперь у ног его, в его власти.
     Фиоравенти захохотал в  душе своей адским хохотом;  волосы встали бы  у
того дыбом,  кто мог бы слышать этот смех.  Руки его тряслись, губы дрожали,
колена  подгибались;  но  он  старался  оправиться и  сказал  с  сатанинскою
улыбкою:
     - Хорошо, мы увидим.
     В этих словах заключалась целая вечность.
     Барон не  узнал его:  в  безумии отчаяния мог ли он помнить что-нибудь,
пояснить себе  что-нибудь?  Он  видел в  нем  только спасителя жены,  своего
ангела-хранителя, и готов был нести его на своих руках в спальню страдалицы.
     - Поспешайте,  ради  бога  поспешайте!  -  восклицал Эренштейн голосом,
который мог бы тронуть и тигра.
     - Хорошо,  мы увидим!  -  повторил сурово Фиоравенти, и между тем гений
мести летучею молниею осветил бездну души его и начертил ему,  что он должен
был делать.
     Идут;  пришли в спальню страдалицы. Сбереженный полусвет позволял врачу
различить черты  ее  и  исполнять свои  обязанности.  Как  хороша была  она,
несмотря на свои страдания! Враг счастлив ею - тем лучше: еще чувствительнее
будет ему мщение...
     - Слава богу! духовник! - сказала баронесса умирающим голосом.
     - Нет,  друг мой,  не  он,  -  произнес,  утешая ее,  Эренштейн.  -  Не
отчаивайся;  вот знаменитый врач,  который поможет тебе... предчувствия меня
не обманывают... верю твердо, и ты, мой милый друг, верь также.
     - Ах,   господин  врач!  спасите  меня...  -  могла  только  выговорить
умирающая.
     Минута...  две...  три...  до пяти глубокого,  гробового молчания;  они
сочтены были на сердце супруга ледяными пальцами смерти.
     Наконец Фиоравенти подошел к нему.
     - Она...
     И врач остановился.
     Эренштейн впился в него глазами, жадными, как голодные пиявицы, слухом,
острым,  как  бритва,  которая режет  волос:  рот  его  был  открыт,  но  не
произносил ничего. Он весь хотел сказать: жизнь или смерть?
     - Она...
     И врач опять остановился.
     Лицо барона стало подергивать.
     - Она будет спасена, ручаюсь в этом жизнью своею, - сказал с твердостью
Фиоравенти -  и  ужасная статуя  барона  сошла  будто  с  своего пьедестала.
Эренштейн озарился весь жизнью;  молча он  пожал руку Антонио и  тянул ее  к
себе, чтобы прижать к губам. Врач отнял руку.
     - Она будет спасена,  и  ваш ребенок также,  -  прибавил он шепотом,  -
только с условием от меня...
     - Все, что угодно, - отвечал барон.
     - Не думайте, что мое требование будет так легко для вас.
     - Ничего не пожалею; требуйте моего имущества, моей жизни, если хотите.
     - Вот видите,  я итальянец и лекарь:  простым словам не доверяю... дело
идет о моем благосостоянии... мне нужна ваша клятва...
     - Клянусь...
     - Постойте... я видел там духовника...
     - Понимаю, вы хотите... идем.
     Они вошли в соседнюю комнату.
     Там стоял старец священнослужитель с святыми дарами,  готовясь отрешить
ими земного от земли и дать ему крылья на небо.
     - Отец  святой,  -  произнес торжественно барон,  -  будьте посредником
между мною и живым богом, которого призываю теперь в свидетели моей клятвы.
     Священни