,  три кругом Успения, и позатихнет палатный мастер. А нынче невмочь
стало господину нашему:  сломай,  видишь,  все  избы,  все церкви извечные и
палаты,  что в городе. Сам ты рассуди, человек разумный, статочное ли дело!"
- Антон не мог не улыбнуться, слушая простосердечное объяснение, но вместе с
этим убедился,  что требования друга его превышают возможность удовлетворить
их. Он уверил посланного в безопасности художника, обещал сделать ему нужную
помощь в случае надобности и тотчас после того явиться к великому князю.
     Возвратясь в комнату,  застал художника с лицом, несколько проясневшим.
Посылка ли  великого князя,  дававшая Аристотелю новые  надежды (он  не  мог
сомневаться,  чтоб  эта  посылка не  была  насчет его),  или  рассматривание
чертежей сделали в  нем  благодетельную перемену,  может быть  то  и  другое
вместе,  только лекарь застал на губах его улыбку, вполне развернувшуюся. Но
мало-помалу стала она исчезать, и новые тучи надвинулись на чело его.
     - Правда, Антонио, - воскликнул он, - я безумный!
     Антон  стал  рассматривать  чертежи.   Что  он  увидел,  того  язык  не
перескажет.  Может быть творение, подобное храму святого Петра в Риме, может
быть  пантеон  христианский,   Божественную  комедию,  сложенную  из  камня.
Знакомый  с  высокими  произведениями художества в  Италии,  приготовив свое
воображение к  чему-то необыкновенному,  он увидел,  что создание Аристотеля
перегнало и воображение и существенность. Долго стоял он перед рисунками, не
быв в состоянии дать отчет в своих впечатлениях.
     Преддверие храма было мрачно;  лишь только входили в него,  вас обнимал
священный ужас;  все  там было тяжесть греха,  уныние,  скорбь,  сокрушение.
Исполинские  четвероугольные  столбы   из   огромных   камней,   истесанных,
источенных  ржавчиною  веков,  скрепленных  плеснею  времени,  наваленных  в
дивном,  гармоническом беспорядке,  казалось складены были  всемогущею рукою
природы,  а не смертного;  из сводов, согласного размера со столбами, грозно
выглядывали каменные гиганты и  готовы были  задавить вас;  молитвенный стон
должен был отдаваться под этими сводами, как вздох из чахлой груди не одного
человека,  а целого человечества. Сквозь небольшие, беспорядочные расселины,
местах в  двух,  трех,  свет  солнца ронял  скупо свой  одинокий луч  то  на
божественный  лик  распятого  Христа,  то  на  плащаницу  его,  то  на  лицо
Магдалины,  облитое слезами. Но чем далее углублялись во внутренность храма,
тем легче,  светлее,  отраднее становилось душе:  тут размеры, формы, образы
снимали свои вериги,  забирали более воздуха, облекались в полусвет надежды,
в упование бессмертия.  Наконец,  приближаясь к последнему отделу, вы теряли
более  и  более  земли под  ногами своими и  погружались в  какой-то  святой
неизмеримости.  Там восседала благодать, там все было эфир, гармония, блеск,
радость.  Слова  не  перескажут  того,  что  чувствовал Антон,  рассматривая
чертежи дивного, тройственного храма.
     - Нет, - сказал наконец молодой человек в восторге, которого не в силах
был скрыть,  -  нет,  великий художник;  ты творил не на земле и  только для
земных,  которые разве  долго  после  нас  придут и  силою Архимедова рычага
заменят  миллионы  сил  человеческих.   Самое  воображение  не  в  состоянии
выдержать величие этого  создания и,  смущенное,  падает перед ним:  что  ж,
когда б оно было выполнено!..  Виноват, скажу тебе горькую истину: прав, сто
раз прав русский властитель!  Если б  он мог постигнуть вполне величие этого
здания,  он еще более понял бы невозможность осуществить его. Брось, хотя на
время, свои надежды - идея твоя далеко перегнала существенность. И не так ли
всегда на деле? что создало небо, того земле не выполнить.
     Бледный,  дрожащий,  внимал ему Аристотель, как бы слушал свой смертный
приговор.   Он  готовился  к  этому  приговору  и,   услыхав  его,   не  мог
образумиться.
     - Высокий,  гениальный мечтатель,  житель неба, сошедший на нашу бедную
землю,  -  продолжал молодой человек,  взяв холодную руку художника и сжимая
ее,  - ты ошибся в наших земных расчетах, в наших размерах. Еще более ошибся
ты в мечтах осуществить свое создание здесь, на Руси, в теперешнее время. Ты
удивляешься,  что тебя здесь не поняли:  мудрено ль? ты пришел слишком рано.
Подумай:  Иоанн одарен душою сильною,  волею железною,  он побеждает время и
способы;  но  он  не всемогущ...  Вдохнет ли он в  себя чувство прекрасного,
пламенную  любовь  к  нему  до  того,  чтобы  усыновить  теперь  твое  дело?
Пожертвует  ли  для  него  сокровищами своей  казны,  отказавшись от  других
предприятий,  которые почитает для  себя выгоднее,  полезнее?  Пожертвует ли
тысячами рук  своего народа,  сотнями домов своих бояр,  церквами,  которыми
дорожит православная Москва?  В  нем  идея силы,  созданная для того,  чтобы
соединить  воедино  разрозненные  части  великого  целого,   исполняет  свое
назначение;  но идея прекрасного ему невнятна или представляется ему смутно,
и все-таки в образах силы,  твердости,  узорочности.  Послушай меня, сократи
размеры своего чертежа вполовину,  если не на одну треть.  И тогда еще гений
изящного и  высокого признает твое  произведение своим,  потомство будет ему
удивляться.  Но и  тогда приготовь к нему властителя русского опытом здания,
который приучил бы  Иоанна и  народ его если не к  идее изящного,  то хоть к
идее величия,  который был бы посредником между русскими и тобою. Построй им
сначала здание примирения.  Оно будет новою жертвою от тебя народу русскому.
А там, сократя размеры своего храма, выбери под него место не в Кремле, а на
одной из высот московских окружностей.  Тогда, полный властелин своего дела,
укрепясь средствами человеческими,  с  помощью божьей  создашь памятник себе
бессмертный. Для этого можно взять слово с Иоанна.
     - Слово Иоанна?.. - воскликнул Аристотель и зарыдал, как ребенок.
     - То,  что я говорил тебе,  до сих пор говорил твоему рассудку.  Теперь
обращаюсь к твоему сердцу.  Отказываясь строить храм Пречистой, не отнимаешь
ли  у  ней  один из  алтарей ее?  Там,  где бы  ей  поклонялись тысячи,  где
приносили  бы   ей   достойную  жертву,   ты  оставляешь  место  запустения,
беспорядка,  нечистоты?  Куда  девалось чувство христианского смирения?..  О
друг  мой,  что  сделал  ты  с  чувством благочестия,  которое  тебя  всегда
отличало?
     Эти слова обдали художника невыразимым ужасом.
     - Да,  я обезумел! - воскликнул он, - воображение затмило мне рассудок,
самолюбие погубило во  мне все доброе,  все святое;  не храм господу хотел я
строить,  а себе,  не пречистой -  хотел в нем себе поклонения!..  Хуже, чем
язычник! Я уподобился израильтянам, ведавшим истинного бога и падавшим перед
золотым тельцом.  Ты образумил меня,  юный,  но рассудительный друг!  Да,  я
принесу смиренную жертву, но не великому князю, не русскому народу, а матери
божьей.  Ей даю обет построить храм, дом божий, как мне приказывают строить,
а не такой,  какой хотело бы создать мое самолюбие (художник перекрестился).
Взгляни,  пречистая,  милосердым оком  на  сокрушение моей воли и  призри на
меня, униженного грешника, с высоты своей.
     С  трепетом святого восторга он  схватил чертежи свои  и  изорвал их  в
мелкие лоскуты, потом, рыдая, пал перед иконою божьей матери. Долго лежал он
на полу,  и, когда поднялся, лицо его, казалось, просияло. Он обнимал своего
молодого друга,  целовал с нежностью сына,  как человек,  пришедший домой из
дальнего,  трудного путешествия.  Перелом был силен,  но он совершен.  Голос
веры сделал то,  чего не  могла сделать ни  грозная власть князей,  ни  сила
дружбы, ни убеждения рассудка.
     - Теперь,  - сказал Аристотель, с твердостью обратясь к лекарю, - иди к
великому князю  и  скажи  ему,  что  я,  не  цепей убоясь,  а  исполняя обет
пречистой, завтра ж начну строить дом божий, по образцу владимирского.
     Известие об  излечении Аристотеля от родимца,  как русские называли его
припадок,  обрадовало Ивана  Васильевича.  Он  боялся,  чтобы его  розмысл и
церковный строитель не сошел с ума;  добро б еще,  когда бы не имели более в
нем  нужды!  Может  статься,  и  в  самом  деле  художник был  из  числа тех
гениальных безумцев, которых надо бы запереть вместе с Тассом и Бетговеном в
желтый дом {Прим. стр. 272}. Но, заметьте, тогда не было домов для призрения
умалишенных.   Радость  свою  не  мог  скрыть  Иван  Васильевич,  благодарил
несколько раз лекаря и дал ему слово,  когда Аристотель выстроит церковь под
Успенье так,  как ему,  великому князю, хочется, пожертвовать любимым местом
за городом и  своею казною под новую церковь,  которую может палатный мастер
созидать по-своему, лишь бы уменьшил размеры чертежа.
     На другой день,  с приличными духовными обрядами, заложен первый камень
под  основание Успенской соборной церкви.  Вслед за  тем  начал Аристотель и
строить ее по образцу владимирской.  С удовольствием заметил он,  что тип ее
находится в  Венеции,  именно церковь святого Марка  {Прим.  стр.  273}.  Но
перелом,  сделанный в нем победою религиозной воли над славолюбием и лучшими
его надеждами, был так силен, что положил его на болезненный одр, с которого
не легко подняли его пособия врача и друга и любовь сына.
     В таких обстоятельствах мог ли Антон упомянуть ему о своих надеждах?  А
кого ближе было ему  выбрать в  сваты,  как не  Аристотеля?..  Выздоровление
художника должно было решить его участь.


ГЛАВА ТРЕТЬЯ
     ПРИЕМ ПОСОЛЬСТВА


     В  Москве  и  в  деревнях  кругом  необыкновенная тревога.  Недельщики,
боярские дети ездят с  утра до ночи и  выбивают народ.  Русский мужичок всею
радостью рад глазеть по целым дням хоть и на то,  чего не понимает,  лишь бы
не работать,  а тут еще и палкой выгоняют в город на целые сутки праздности.
Валят тысячи со всех концов, и все они налягут на сердце Москвы: душно будет
ей, родимой! Из этого-то народа хотят выставить декорацию московской силы.
     И  во  дворе великокняжеском не меньшая суета.  На следующий день прием
цесарского посла. В русском царе, как начинал величать себя Иван Васильевич,
возникало уж  чувство достоинства,  собственного и  народного,  и  потому  в
сношениях с послом императора, заносчивым и изыскательным, дворчане великого
князя  торговались за  малейшее  преимущество.  Несколько дней  сряду  бояре
ездили в  посольский двор  для  переговоров о  встрече,  проводах,  сидении,
вставании, целовании руки, о числе поклонов, об одном шаге вперед или назад,
и едва ли не о чихании. Выведали, что Поппель будет говорить, и приняли свои
меры для приличного ответа.  Поппель требовал, чтобы великий князь беседовал
с ним наедине -  в этом отказано. Наконец, когда все улажено с обеих сторон,
назначен день приема.
     Умы  или,  сказать лучше,  воображение народа  занято блестящим приемом
послов как бы  праздником.  Но под щитом церемониальных сует устроитель Руси
готовил себе новое завоевание.  Он  приобретал целую область без  меча,  без
союзов и переговоров.
     У него был гость из Углича,  брат его родной, Андрей Васильевич старший
{Прим.  стр. 274}. Гостю обрадовались, на радушие не были скупы. Лишь только
приехал  он,  провел  весь  вечер  у  великого князя  в  беседах искренних и
веселых.  Он  ожидал невзгоды за  то,  что не прислал Москве вспомогательной
дружины против ордынских царей. Ничуть не бывало: никогда еще так дружелюбно
не принимали его,  никогда так задушевно не беседовали с ним. На другой день
зван он с своими боярами обедать.  Иван Васильевич встречает его,  сажает на
почетное место,  рассыпает перед ним ласки, ограненные так искусно под блеск
дружбы, что угличский князь принимает их за настоящие самоцветы. В глазах, в
речи хозяина не видно и  тени лукавства;  он не изменяет себе до конца.  Эта
игра играется в западной избе,  которая,  вероятно,  так названа потому, что
обращена лицом к  вечеру,  но  отныне должна называться западней.  Пора было
захлопнуть в  ней неосторожную жертву.  Иван Васильевич выходит в повалушу и
не возвращается более. Время обедать. Званых на пир не замедлили угостить на
славу. В столовой гридне все дворчане Андрея Васильевича забраты под стражу.
Ничего не подозревая,  ждет он,  чтобы пришли его в  столы звать.  И  пришли
бояре московские.  Один  из  них  [Князь Семен Иванович Ряполовский.  (Прим.
автора)] хочет  что-то  передать ему  и  не  может:  слезы  мешают говорить.
Наконец, прерываемый ими не раз, он сказал:
     - Государь князь  Андрей  Васильевич,  пойман  ты  богом  да  государем
великим князем Иваном Васильевичем всея Руси, братом твоим старейшим.
     Андрей изменился в лице,  встал с своего места,  но, скоро оправившись,
отвечал с твердостью:
     - Волен бог да государь брат мой,  а  господь рассудит нас в  том,  что
лишаюсь свободы безвинно.
     Выходя  из  гостеприимного  жилища  брата,   несчастный  променял  свой
угличский удел на казенный двор и цепи.
     В тот же день разнесся по Москве слух о заключении угличского князя: он
привел в  ужас  нескольких избранников божьих,  которые не  побоялись гласно
осуждать поступок великого князя.  Но большинство,  чернь,  не рассуждающая,
была против несчастного узника,  называла его изменником, предателем, врагом
церкви  и   отечества.   Успели  надуть  в  уши  народу  приближенные  Ивана
Васильевича,  что  угличский князь  пойман в  переписке с  королем польским,
которому обещал голову Ивана Васильевича,  что он для этого нарочно и прибыл
в  Москву со  множеством бояр своих,  что он  уж  во дворе великокняжеском и
посягал на жизнь старшего брата, да встретил неудачу по случаю предательства
одного из  своих людей.  Тут  же  поминали и  старые вины его против Москвы,
давно забытые и прощенные:  о заслугах его Москве никто не замолвил слова. И
потому не мудрено,  что большинство было на стороне силы,  а  не правды.  На
следующий день готовился народу ротозейный праздник,  и  о несчастном узнике
скоро забыли. За него некому было вступиться, кроме бога.
     Вечером того же дня,  как угличский князь схвачен и  заключен в железа,
Антона-лекаря  позвали  к  великому князю.  Ивана  Васильевича застал  он  в
тревожном состоянии.
     - Послушай,  лекарь,  -  сказал великий князь,  - брат умирает; помоги,
пожалуй.
     Антон обещал сделать все, что может.
     - Брат хоть и злодей мне,  -  продолжал великий князь, - хоть и посягал
на мою душу, на Москву - за то и посажен в железа, - да я лиха смертного ему
не желаю,  видит господь,  не желаю. Хочу только проучить его, наказать, аки
отец наказывает. Хочу добра Москве и братьям моим. Кому ж и печальником быть
о них! Ведь я старший в семье. А с Андреем от малых ногтей возросли вместе.
     И  заплакал он  слезами притворными.  Но  страх его  был  искренен.  Он
боялся,  чтобы Андрей Васильевич не  умер  в  первый день заточения и  чтобы
смерти этой не причли ему в вину.  Зарезать,  удушить,  отравить - таких мер
никогда не  брал  он  с  своими пленниками:  он  считал это  грехом ужасным.
Обыкновенно морил он их медленною смертью в  цепях,  предоставляя срок жизни
их богу: тут еще нет греха.
     - Продержу его месяц,  два и отпущу, - говорил он лекарю. - Ступай себе
в любую сторону. Хоть и злодей, да кровный!.. Помоги, Антон! Службы твоей не
забуду николи,  сосватаю тебе  невесту по  сердцу...  дам  тебе  поместье...
Отведи душу мою от  скорби великой.  Вот,  дворецкий проводит тебя к  Андрею
Васильевичу.
     Антона изумил намек на невесту... Неужли великий князь знает уж о любви
его  к  Анастасии?  кто мог сказать о  ней?  Однако ж  долго изумляться было
некогда;  он  поспешил к  заключенному и  застал  его  в  опасном положении.
Угличский князь  выдержал отважно  первый  удар;  но  когда  измерил глубину
своего несчастия,  когда  подвел свою  будущность под  участь прежних важных
пленников своего брата,  он ужаснулся этой будущности. Вся кровь его прилила
к груди...  Не наше дело описывать,  какие меры принимал Антон, чтобы помочь
несчастному; довольно, если скажем, что он силою врачебных средств, несмотря
на сопротивление больного,  сделал ему нужное пособие. Может статься, он был
виною, что протянул его тюремную жизнь еще года на два.
     Радостно  взыграл  угличский  гость  на  небосклоне  московском,  будто
молодой месяц,  и как молодой месяц, тотчас погиб на нем. И на смертном одре
одним прощальным ему звуком был звук желез.
     Скорая помощь,  оказанная угличскому князю,  возвысила лекаря в  глазах
русского властителя. Еще в большей чести стал он держать его: дары следовали
за дарами,  ласковым словам умели дать цену.  Этими милостями воспользовался
Антон,  чтобы испросить облегчение несчастному князю.  Сняли с него на время
железа,  но как скоро он выздоровел,  опять надели их. Антона ж уверили, что
он совсем от них освобожден, и с того времени не позволяли лекарю видеться с
заключенным.
     В  антракте этого  ужасного происшествия сыграли  посольский прием.  Из
посольского двора вели Поппеля объездом, лучшими улицами, Великою, Варьскою,
Красною площадью и  главной улицею в  городе.  Все  это  убито народом,  как
подсолнечник семенами.  Оставлено только место для проезда посла, его дворян
и провожатых.  Все окна исписаны живыми лицами, заборы унизаны головами, как
в заколдованных замках людоморов,  по кровлям рассыпались люди. Вся Москва с
своими концами и посадами прилила к сердцу своему.
     "Тише!  заиграли в набат!  Едут,  едут!" -  раздалось в пароде,  и этот
возглас перебежал в  несколько мгновений от  посольского двора до набережных
сеней,  где  назначен  прием.  Груди  сдавлены,  на  спины  налегли  ужасною
тяжестью,  раздались жалобы,  крики.  "Ничего!  едут, едут!" И вот потянулся
поезд.  В  голове  шествия  всадник,  ударяющий в  медные  тарелки.  За  ним
переливается чешуйчатым потоком отборная десятня всадников в шлемах и латах,
с  мечами  и  бердышами.  Далее  тянется  по  два  в  ряд  несколько бояр  с
неподвижною важностью мандаринов,  в  блестящих одеждах,  в которых солнышко
играет и  перебирает лучи свои.  Некоторые из  них как будто несут на пышных
подушках окладистые бороды,  расчесанные волосок к  волоску,  так тучны они.
Вот и  сам посол императорский.  На  нем бархатный малиновый берет,  надетый
набекрень,  с пуком волнующихся перьев, прикрепленным пряжкою из драгоценных
камней:   искусно  накинута  бархатная  епанечка,  обшитая  кругом  золотыми
галунами.   Поппель,  прищурясь  и  важно  подбоченясь,  рисуется  на  коне,
отягченном блестящею сбруей,  которому то  и  дело  поддает  пыла  острогами
своими.  И действительно,  можно б вставить его в рамку на лобном месте, так
изученно описана вся конная фигура его!  Лучший, высокий момент его жизни! -
торжественный въезд Траяна в  Рим после победы над Даками,  мост Аркольский,
верхи пирамид для Наполеона!  {Прим.  стр. 277} За ним его дворяне в одежде,
которая  уступает изяществом и  богатством своим  одежде  посла,  как  месяц
уступает солнцу.  Посол и свита его без оружия -  обряд,  строго наблюдаемый
недоверчивостью русских. В хвосте шествия опять несколько бояр по два в ряд.
     Вся эта процессия должна остановиться в  виду набережных сеней.  Рыцарю
Поппелю хотелось проехать к  самому крыльцу;  но как у красного крыльца имел
право  сходить только  великий князь,  то  распорядители поезда так  искусно
прибили к  этому месту волны народа,  что гордый рыцарь вынужден был сойти с
коня там, где ему указано. Внизу каменной лестницы встретил его окольничий с
низкими поклонами,  с  пожатием руки (обряд,  перенятый от иностранцев) и  с
обычным приветствием от имени своего государя - посередине лестницы боярин с
теми же обрядами - у входа в сени дьяк Курицын, который ввел Поппеля в сени.
Низшие  великокняжеские дворчане встречали и  вводили  послед  его.  Но  тут
процессия  вдруг  остановлена.   Сделалась  суматоха;  между  боярами  пошли
переговоры,  и  разнесся