ладателя полувселенной,  и вот (он указал на серебряный ковчежец, стоявший
на столе) я привез грамоту светлейшему вашему князю.  Вы плохо честили меня,
но  ваш государь далеко видит очами разума:  он тотчас понял рыцаря Поппеля.
За  то  мой  повелитель предлагает великому князю,  своему дражайшему другу,
пожаловать его в короли.
     - Но осподарь, великий князь всея Руси, Иван Васильевич, - отвечал дьяк
Курицын с  твердостью и  выпрямись,  -  хочет дружбы цесаря,  а не милостей:
равный равного не жалует.  Говорю к слову; а коли твоей милости доверено что
от  твоего императора,  то  высокие слова  его  не  нам  слышать,  а  нашему
господарю, великому князю всея Руси, не нам и отвечать.
     Поппель немного покраснел и  спешил скрыть свое смущение в  побрякушках
острогов. Слова дьяка замкнули ему на время уста и заставили его задуматься.
И  было над чем:  он уверил Фридерика,  что Иоанн,  хотя и государь сильный,
богатый,  почтет, однако ж, за милость, если император немецкий пожалует его
в  короли.  Но дело было сделано:  он вез предложение о том великому князю и
все  еще  надеялся обольстить честолюбивое сердце его званием короля.  Когда
прошло смущение Поппеля,  он изъявил желание своего государя получить в  дар
от  Ивана  Васильевича живых  лосей  и  вместе одного из  вогулят [Вогуличи,
жители Угорской земли,  незадолго до того покоренной Иоанну,  ныне обитатели
Березовского уезда Тобольской губернии.  (Прим. автора)], которые едят сырое
мясо,  и прибавлял, что император злобил на него, почему он в первую поездку
свою  не  привез таких  зверей и  людей.  Потом,  приподняв чванливо голову,
спросил дворецкого, давно ли находится в Московии лекарь Антон.
     - С Герасима-грачевника, - отвечал дворецкий.
     - И  всемочнейший,  начальнейший Иоанн  допускает  побродягу до  своего
лица!
     - Осударь наш,  великий князь всея Руси, держит лекаря Онтона в великой
чести  и  часто  жалует его  видеть свои  царские очи,  а  от  них  и  смерд
просвещается.
     - Жаль,  очень  жаль.  Это  просто  жидок,  обманщик;  я  знавал его  в
Ниремберге.  Он  сначала  лечил  там  лошадей,  потом  вздумал  спознаться с
нечистым и пустился в чернокнижие.
     Переводчик усмехнулся и,  обратясь к боярам, сделал движение рукой, как
бы хотел сказать: вот видите, я вам говорил.
     - Потом,  -  продолжал Поппель, - начал лечить людей, и разом переморил
десятка с два.  Его хотели повесить, да он как-то успел скрыться и убежать в
вашу землю.
     Бояре с  ужасом посмотрели друг на друга.  Один дьяк Курицын не показал
на  лице  малейшего знака удивления или  страха:  только губы  его  означали
глубокое презрение.  Не стоило тратить слов против рыцаря; муж не вступает в
спор  с  мальчиком.  Варфоломей ковыльнул ножкой и,  сделав из  своей фигуры
вопросительный знак, примолвил:
     - Жидок?..  Должно быть,  несомненно так,  высокопочтеннейший посол!  Я
тотчас увидел,  лишь  взглянул на  него,  и  сказывал об  этом  встречному и
поперечному.  Поганый  жидок!  Да,  да,  несомненно!  И  говорит  в  нос  на
израильский лад,  и  такой  же  трус,  как  обыкновенно бывают из  еврейской
породы.  Иногда чванлив,  только что не плюет на небо,  в другой -  стоит на
него лишь прикрикнуть хорошенько, тотчас задрожит, как лист тополевый.
     - Радуюсь,  что  здесь  вы  по  крайней  мере  проникли его,  почтенный
переводчик.
     - Теперь и  многие разумеют его  ничтожным лекаришкой;  по  мне  и  вся
Москва затрубила про него.  Без хвастовства сказать,  высокомощнейший посол,
мне стоит только намекнуть,  уж  во всех концах города кричат:  быть посему;
дворской переводчик это сказал. О, Русь меня знает, и я знаю Русь!
     - Прошу вас и мне быть полезным в передаче моих слов.
     - Не  преминую,  не  преминую.  Разнесу новые вести о  нем  на  крыльях
усердия (тут  он  ковыльнул хромою ногой) и  любви  к  высокой истине (опять
запятая).  Как благодарили бы  здесь вас,  благороднейший из  благороднейших
рыцарей,  если б вы успели склонить нашего государя,  чтобы вышвырнуть жидка
за рубеж Московии!
     - Это  легко сделать.  Я  открою глаза Иоанну:  я  предложу ему другого
лекаря.  Есть  у  меня один на  примете,  не  этому обманщику чета.  Именно:
майстер Леон,  придворный врач императора - такой весельчак, балагур и чудно
знает  свое  дело.   Вообрази,   раз  император  хотел  испытать,   до  чего
простирается его искусство;  велел потравить его собаками.  Собаки истерзали
его,  но сами издохли,  а  он?  Думаешь,  умер,  по крайней мере слег?  Нет,
заменил все  раненые места живьем и  на  другой день смеясь явился ко  двору
будто ни в чем не бывал.
     - Чудо!  -  воскликнул переводчик и  спешил  передать  депутации подвиг
врачебного искусства.
     Бояре  перекрестились от  изумления  и  ужаса;  один  Курицын,  в  знак
сомнения, покачал головой.
     - А как зовут здешнего... ну... жидка-то?..
     - Онтон-лекарь, - отвечал дворецкий.
     - Есть, надеюсь, у него какое прозвище?
     - Кажись, Герштан, господине.
     - То есть Эренштейн, - присовокупил переводчик.
     - Эренштейн?  Да знает ли он, в чью епанчу нарядился!.. Во всей империи
и,  думаю,  во всем мире есть один только барон Эренштейн;  он находится при
моем  императоре Фридерике III,  владеет  великими землями и  богаче  многих
удельных князей русских. Детей он не имеет, и я, рыцарь Поппель, как вы меня
видите, удостоен им и императором в наследники знаменитого имени и состояния
барона Эренштейна.
     - Всемогущий ведает,  кого почтить столь высокими милостями,  -  сказал
переводчик.
     - Мы  проучим этого самозванца!  мы  вышколим его!  -  прервал Поппель,
горячась и  кобенясь;  потом обратился к депутации и примолвил,  почтительно
наклонясь:  -  На  первый раз  позвольте откланяться вам,  именитые мужи,  и
просить вас  передать высокомощнейшему,  светлейшему государю всей  Руси мою
благодарность за высокую честь,  которую он оказал мне, прислав вас ко мне с
поздравлением.  Чувствую во  глубине души  эту  честь и  постараюсь достойно
заслужить ее.
     Бояре почтительно откланялись,  оставив у  посла,  как  водилось,  двух
приставов для почета и  не  менее для присмотра за  его действиями.  Поппель
махнул переводчику, чтобы он остался.
     - Сходи,  любезнейший,  к лекарю Антону,  -  сказал он Варфоломею,  - и
скажи  ему,  что  я,  посол  римского императора,  приказал ему,  подданному
императора, тотчас явиться ко мне.
     - Не  лечить ли уж кого из ваших слуг?  Боже сохрани!  Раз вздумал один
здешний барон,  старичок,  полечиться у  него:  как пить дал отправил на тот
свет!  Да и  мальчик баронский,  слуга,  которого он любил,  как сына,  лишь
приложился к  губам мертвого,  чтобы с ним проститься последним христианским
целованием,  тут же испустил дух.  Так сильно было зелье,  которое Антон дал
покойнику!
     - О,  не беспокойся,  я и кошки своей не поручу ему. Исполни только мое
желание.
     Весь не  свой,  будучи одержим бесом знаменитости,  явился Варфоломей к
лекарю Антону.  Тон,  вид,  осанка,  походка, несмотря на хромоту, все в нем
означало  какую-то  важность,  невиданную,  неслыханную в  нем  доселе.  Это
исступление не  укрылось от  Эренштейна.  Он  померил его с  ног до  головы,
осмотрел крутом и засмеялся.
     Переводчик начал говорить, задыхаясь от усталости, но сохраняя все свое
ужасное величие:
     - Посол  всемощнейшего,  всесветлейшего императора немецкого  Фридерика
III,  благороднейший рыцарь Поппель,  по прозванию барон Эренштейн (здесь он
иронически посмотрел на Антона),  приказал тебе,  лекарю Антону,  немедленно
явиться к нему.
     - Приказал?..  мне?..  немедленно?.. - сказал Антон, продолжая смеяться
от всей души. - Ты, видно, ослушался, господин великий посол великого посла?
     - Передаю тебе, что слышал своими ушами.
     - Правда, есть чем и слышать!.. Нет ли у него больных?
     - Нет.
     - А если я не пойду, крепка ли будет голова на плечах моих?
     - Не ручаюсь. Берегись, Антон-лекарь!
     - Так поди, скажи ты, всесветный переводчик, своему светлейшему послу и
рыцарю и барону, что он невежа; что если желает меня видеть, пусть явится ко
мне,  Антону-лекарю, по прозванию Эренштейну, просто - без баронства. Да еще
кстати  передай  дураку,  бывшему  книгопечатнику Бартоломею,  что  если  он
осмелится заглянуть ко мне хоть одним глазом,  так я ему обрублю его длинные
уши.  Слышишь  ли?  (Здесь  он  могучей  рукой  заставил переводчика сделать
искусный пируэт, отворил дверь и толкнул за нее презренное существо, так что
ножки его залепетали по полу, будто считали ступени.)


ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
     ДАРЫ


     Сохрани мой талисман:
     В нем таинственная сила!
     Он тебе любовью дан.

     Пушкин {Прим. стр. 191}


     Москва,  разметавшаяся по слободам, по садам и концам, заключала в себе
между ними то  рощи,  то  поля,  то  луговины.  Самые обширные из полей были
Воронцово и  Кучково.  На  первом  стоял  терем  великокняжеский с  садами -
любимое летнее жилище московских венценосцев:  здесь тешились они  соколиною
охотой;  отсюда выезжали на ловлю диких зверей в  дремучие леса,  облегавшие
Яузу с  востока;  отсюда могли любоваться на Кремль свой,  и Замоскворечье с
Даниловским монастырем,  и городище за Яузою.  Прямо через эту реку, шумную,
пересекаемую многими мельницами,  глядела очи в очи на терем великокняжеский
святыня Андроньевской обители.  Васильев луг  (там,  где ныне воспитательный
дом),  большею частью болотистый,  отсекал Великую улицу  и  выше  Варьскую.
Кучково поле начиналось от Сретенской церкви,  с именем которой пробуждается
воспоминание об  освобождении нашем  от  ига  татарского {Прим.  стр.  191}.
Высокий вал провожал его по  кузницы Занеглинья и  тут,  расставаясь с  ним,
служил оградою этому посаду с  прудом его и кидался в Москву-реку.  Путается
воображение в преследовании других границ Кучкова поля, ежегодно стесняемого
новыми нитями улиц,  которыми сновал умножавшийся люд московский.  География
того времени так неотчетлива,  так неясна, что терпение самого Бальби {Прим.
стр. 191} нашло бы в ней камень преткновения.
     Чего не было на Кучковом поле? И тучные пажити, и богатые нивы, и рощи,
и дымящиеся болота.  Там, между улицами, паслись стада, блистали подчас ряды
косцов,  мелькали жницы в волнах жатвы, кричали перепел и коростель, соловей
заливался в пламенных песнях, и стон зарезанного умирал, неуслышанный. В тот
день,  в  который хотим посетить Кучково поле  -  день  весенний,  озаряемый
играющим солнышком,  - на лугу, раскинувшемся от Сретенской церкви до болота
(где  ныне  Чистые пруды),  народ  пестрел многочисленными толпами и  ожидал
чего-то с радостным нетерпением. Сам великий князь с сыном своим и дворскими
людьми (к  которым успел  присоединиться Андрюша) стояли верхами подле рощи,
осенявшей стены монастыря, и, казалось, разделяли это нетерпение. В виду их,
у  болота,  построен был  деревянный городок,  в  который хотели  шибать  из
огромной пушки,  вылитой  Аристотелем [Самая  огромная пушка  того  времени,
Царь-пушка,  была  вылита  Дебосисом.  (Прим.  автора)  {Прим.  стр.  192}].
Несколько смельчаков очертя голову забрались чем свет в  эту крепостцу и там
притаились,  боясь,  чтобы недельщики не выгнали их оттуда,  то есть чтоб не
спасли их  от  смертной опасности.  В  роще  стоял  пешком и  лицарь Поплев,
закрываясь приставами и  Варфоломеем от взоров великого князя,  которому еще
не  представлялся.  Он спросил переводчика,  не видать ли где лекаря Антона,
успевшего так досадить ему своим непослушанием.  И  что же с  ним сделалось,
когда  переводчик показал ему  на  статного,  пригожего немца,  в  бархатной
епанечке, обложенной золотом, ловко управлявшего рьяным конем! Великий князь
нередко обращался к  своему лекарю и,  по-видимому,  очень  милостиво с  ним
разговаривал.  Горько же ошибся Поппель, составив себе заранее в воображении
портрет Антона,  которого намалевал маленьким,  тощим,  неуклюжим,  с  рыжею
бородкой.  По  лицу его выступили багровые пятна,  глаза налились завистью и
злобою;  он искусал себе губы.  Ему казалось,  что он видит в  молодом немце
своего соперника и при повелителе Руси, и в соискании фамильных прав. Лекарь
помрачил  его   пригожеством,   статною  осанкой,   одет  не   беднее  посла
императорского, и даже с большим вкусом. Только острогов у него недостает (и
это заметил Поппель!..),  чтобы походить совершенно на знатного рыцаря; но и
остроги может пожаловать ему великий князь. С этого времени Антон обречен на
унижение.  Втоптать его в грязь,  уничтожить -  вот обет,  который дает себе
благороднейший  из  благороднейших рыцарей!..  Бедный  Антон,  и  тут  опять
виноват ты, зачем родился так благовиден.
     - Едет, едет! - закричал народ, и вслед за этими возгласами, со стороны
кузниц,  черневших  на  обоих  берегах  Неглинной речки,  потянулась пестрая
толпа,   и   над   ней  зевнула  огромная  медная  пасть.   Это  была  пушка
необыкновенной величины и толщины.  Она, казалось, возлегла на плеча народа,
который ее тянул,  и  тяжело переваливалась с  боку на бок.  Радостные крики
сопровождали и  встречали ее.  За  нею  Аристотель следовал  верхом;  те  из
народа,  которые были поближе к нему,  превозносили его могущество, целовали
даже его ноги.
     - Эку ты матушку сотворил! - говорили они с восторгом, пораженные идеей
силы,  которую  он  отлил.  -  Попытайте так  успешно  тронуть  толпу  идеей
изящного!
     Когда   пушка   пришла  на   назначенное  место,   Аристотель  приказал
затинщику-немцу  {Прим.  стр.  193}  (обыкновенно немцы исправляли должность
артиллеристов) снять ее с передков; потом, прицелясь в городок, установил ее
на  колоде (станке,  или  лафете) и  велел затинщику всыпать в  нее  ватин и
вкатить ядро едва ли не с  человечью голову.  Народу сказано отойти подалее.
Пальник {Прим.  стр.  193} горел уж в  руке самого Аристотеля;  он готовился
положить его на затравку и  -  остановился.  Мрачная дума пробежала по лицу,
рука дрогнула.  Что,  если пушку разорвет?.. Не за себя боится он, нет, а за
свое создание,  за храм,  который с  ним погибнет!  Он поднял глаза к  небу,
перекрестился,  приложил пальник к  пушке  -  медная пасть  послала от  себя
вспышку  дыма,  грянул  удар.  Окрестность повторила  его  в  многочисленных
перекатах.  Казалось,  основания земли поколебались.  Часть народа пала ниц,
думая,  что по  полю катится огромная железная колесница.  Еще удар сильнее,
еще,  и народ, попривыкший к этому грому, начал вставать и осеняться крестом
от  напасти молниеносной.  Смотрит -  городок уж  весь в  огне.  Лишь только
Аристотель объявил,  что шибить более не будет, громкие восклицания огласили
воздух,  и  художник очутился на  руках радостной толпы.  В  таком торжестве
отнесли его к великому князю. Иван Васильевич был вне себя от радости, надел
мастеру  на  шею  золотую цепь,  поцеловал его  в  макушку головы  и  назвал
золотоносцем.  Народ  радовался таковому  благоволенью к  человеку,  который
отливал колокола для  призыва к  молитве,  лил  пушки  на  голову  ворогов и
собирался строить дом Пречистой.
     Вдруг из горевших развалин городка поднялись веселые возгласы;  ветерок
отпахнул дымную занавесь, и показались, одна за другою, две головы отчаянных
молодцов, засевших в крепостце. Провидение хранило их. Кроме незначительного
повреждения рук и ног, с ними не случилось никаких бед.
     - Ай да ребята, ай да молодцы! - кричал им народ.
     Из  этой-то  похвалы жертвовали они своею жизнью!  Таков искони русский
человек.
     Великий князь,  радуясь удачному шибанию из пушки и обещаясь употребить
ее  при осаде Твери,  простился с  Аристотелем и  поскакал в  город;  за ним
последовал весь поезд дворчан его, в том числе и лекарь Антон. От лошадей их
поднялось облако пыли и, несясь на рощу, окутало посла императорского. Чернь
едва заметила его  и  оставила без внимания:  одно зрелище по  превосходству
отвлекло от  другого.  Угрюмый Поппель,  нахлобучив на глаза берет и  вонзив
остроги в коня,  отплатил на бедном животном свою досаду.  Приехав домой, он
заперся с своими мрачными думами.
     Напротив, Антон был весь радость, весь торжество. Нынешний день великий
князь особенно благоволил к  нему.  Были на  то  две причины:  он знал,  что
Аристотель,  слуга ему столь полезный,  столь необходимый,  любил Антона как
сына,  и  старался в этом случае показать свое доброе расположение художнику
на  близких ему;  Иоанн слышал уже об оскорбительном отзыве посла насчет его
придворного  лекаря  и   хотел  милостивым  своим  обращением  к  обиженному
отплатить заносчивому рыцарю.  Подъезжая вместе с  Андрюшей к своему жилищу,
Антон не думал более о  невзгоде,  набежавшей на него с  немецкого подворья.
Он,  однако ж,  не  столько радовался милостям великого князя,  как  тайному
голосу  сердца,  сулившего ему  что-то  особенно приятное.  Предчувствие это
подтверждали загадочные слова Андрюши,  который обещал,  как скоро они домой
приедут,  сделать ему  такой дорогой,  бесценный подарок,  какого он  себе и
вообразить не может.  "Анастасия в доле этой тайны", - думал молодой человек
и стремил вперед коня своего. Когда ворота на его половине отворились, он не
дождясь, чтобы приняли высокую подворотню, отважно перескочил через нее.
     - Говори скорей,  скорей,  милый  Андрюша,  что  у  тебя  за  тайна?  -
спрашивал Антон, лишь только вошли они в горницу.
     Дитя принял важный вид.
     - То,  что я  хочу передать тебе,  не шутка,  -  сказал он трогательным
голосом и слегка вздрагивая, - говорят, в этом деле спасение твоей души.
     - Объясни ж, не мучь меня.
     - Здесь,  в Москве, разносятся слухи, что ты связался с нечистым. Знаю,
это неправда, это клевета глупых и злых людей. Ты просто латынской веры, как
отец мой,  как и  я  был,  все христианин же.  Однако,  видно,  вера русская
почему-нибудь лучше вашей:  без того б  не  заставили меня переменить на нее
прежнюю. Ты говоришь, у тебя крест в сердце. Мы с Настей этого не понимаем и
очень  огорчаемся нашим  неведением.  Хочешь  утешить нас?..  (Андрюша вынул
тяжелый серебряный тельник из-за пазухи и  снял его с  шеи.) Возьми вот этот
крест,  на  котором изображение спасителя,  надень его  и  носи.  Это  крест
Анастасии,  благословение ее  матери.  Она сняла его для тебя,  для спасения
твоей души и во здравие тебе.  Пускай охраняет он тебя на всех путях твоих и
приведет...  в наш русский храм.  Ах!  если бы в одно время встретил там мою
крестную мать.
     Андрюша говорил это,  и  слезы падали по  горевшим щекам красноречивого
миссионера.  Не  выдержал и  молодой друг  его:  он  обливал драгоценный дар
слезами, осыпал его жаркими поцелуями. Перекрестясь, Антон надел тельник.
     - Видишь,  -  говорил он,  -  я надел крест ее с радостью, с восторгом,
скажи это Анастасии,  скажи,  что я каждый день буду молиться на него, что я
никогда не покину этого креста,  разве снимут его с меня,  мертвого!..  Нет,
нет,  что я делаю,  что я говорю,  безумный?  - присовокупил он, опомнясь от
первого восторга.
     В  голове  его  блеснула  ужасная  мысль.  Он  любил  Анастасию чистою,
пламенною любовью,  с  какою целью,  сам  не  знал;  но  теперь куда вел его
тельник? Не обручал ли его с Анастасией, как жениха с невестой, - с русской,
которая не иначе может быть его,  как тогда,  когда переменит он веру! Чтобы
получить Анастасию,  надо сделаться отступником... Крест тяжелый надевал он.
Но  смел ли  от  него отказаться?..  В  каком виде представится он ей тогда?
Чернокнижником,  нечистым,  в связи с дьяволом!.. Неужли броситься в роковую
будущность?..  Он  подумал также,  что Анастасия,  из  любви к  нему лишаясь
креста,  благословения матери,  будет каяться в своем поступке, что мысли об
этом лишении истерзают ее.  И  между тем он  оставил крест у  себя,  хоть на
день:  завтра же отдаст назад через Андрюшу.  Этим докажет Анастасии, чт