него  на  усиленной
страже.  И  дьяк,  покорный  ученик  Схариа,  исполнял со  всею  точностью и
усердием наказ своего наставника и второго отца,  как он называл его;  еврею
известно было все,  что  делалось в  доме Образца,  на  половинах боярской и
басурманской.  Как это узнавал он, не ведал и сам Курицын, который относил и
эту загадку к  тайнам чернокнижия.  Между тем Схариа знал и о любви Антона к
дочери  боярина,  испугался этой  любви,  которая  могла  погубить  молодого
чужеземца,  и  стал неусыпно следить его и все,  что его окружало.  По таким
отношениям сделался он  благосклоннее к  дому  Образца,  которого прежде  не
жаловал,  потому что не мог поколебать его твердого, религиозного основания.
В деле вражды двух партий он стал на той стороне,  которой Антон принадлежал
связями сердечными.
     Приезд  Схариа  в   Москву  был   для  единомышленников  его  настоящим
торжеством. Говорили, что он достал книгу, полученную Адамом от самого бога,
и  самую Адамову голову,  что он  вывез новые тайны,  которые должны изумить
человечество.  Эти слухи поразили и Мамона. Попытки его у чародейства Антона
не  удались.  И  потому  решился  он  прибегнуть  к  чернокнижию всемогущего
волхва-еврея.  Отсутствие Ивана  Васильевича развязывало ему  на  это  руки.
Правда,  труден был доступ к великому магику, которого жилище не было никому
известно,  кроме самых близких ему.  Говорили,  что он  везде и  нигде.  Тем
труднее был доступ для тех, кто, не посвящая себя в его учение, просто искал
чародейской помощи.  Мамон же находился только в числе последних. Однако ж с
помощию больших денег и ревностного усердия друзей ему наконец назначен день
приемный.
     Ночью  водили  его  с  завязанными глазами по  улицам и,  после  многих
запутанных обрядов,  ввели в  дом.  С  трудом шел он  по лестнице,  вившейся
улиткой.  В  одном месте предупредили его,  чтобы он  как  можно ниже нагнул
голову;  но  сколько он  ни  старался сгорбиться,  по ней чем-то ударило так
сильно,  что  искры посыпались из  глаз.  Потом его остановили и  не  велели
трогаться с  места,  под опасением быть задавлену.  Тут изумили его какие-то
сладкие  нечеловеческие  звуки,   которые  то  возвышались,   то  утихали  и
напоследок,  замирая, готовы были его усыпить. Лишь только он склонился было
к  невольной дремоте,  загрохотали громы и послышался серный запах.  Пол под
ним заколебался,  и ему показалось, что он проваливается сквозь землю. Дрожь
его проняла.  Он  хотел перекреститься,  но остерегся,  вспомнив,  что самое
легкое означение креста погубит его.  Вскоре спала  с  него  повязка,  и  он
очутился в колеблющихся облаках сизого тумана или дыма,  в котором, казалось
ему,  носился он.  Мало-помалу  облака начали редеть,  затеплились огненные,
багровые пятна,  и  он  стал освобождаться от  своего таинственного покрова.
Мамон очутился в  огромной комнате;  перед ним стоял необыкновенной величины
стол,  покрытый  парчой,  на  которой  золото  рассыпалось  на  бесчисленные
частицы, так что глазам больно было смотреть. На столе стояли семь свечей из
воску ярого,  девственной белизны, в золотых подсвечниках; на нем же лежали:
огромная раскрытая книга,  столь ветхая, что, казалось, одно прикосновение к
ней должно было превратить ее в  прах,  и череп человеческий.  Мамон заметил
голову  змеи,  выглядывающей  из  глазной  впадины  черепа.  За  столом,  на
некотором возвышении,  сидел старик.  Взор  строгий из-под  пушистых бровей,
смуглое лицо,  белая борода по колена;  черная,  широкая мантия,  исписанная
кабалистическими знаками кровавого цвета,  -  все  это  должно было поразить
пришедшего.
     - Нам известно,  зачем пришел ты, - сказал таинственный старец голосом,
будто выходившим из  могилы,  -  ты должен биться на поле с  заклятым врагом
своим, Хабаром Симским, и просишь у нас победы над ним. Не так ли?
     Мамон отвечал,  что таинственное лицо,  которого он  назвать не  знает,
читает в мыслях его, и пал издали в ноги перед грозным существом.
     - Вера твоя в наше могущество сильна, - произнес таинственный старец. -
Только что явился ты к  нам,  раскрылась сама собой книга нашего прародителя
Адама и указала, как тебя спасти от железа. Слушай. Духи ночные произвели на
свет чудодейную разрыв-траву {Прим.  стр. 238}. Сила ее разрушает крепчайшее
железо.  Прикосновение ею к мечу изломает его в куски. Она скрывается от ока
человеческого во глубине непроходимых лесов:  стерегут ее вечно по два змея,
которые на день и на ночь сменяются.  Орел, царь птиц, один имеет дар и силу
достать ее  из-под этой стражи.  Вели слугам своим сыскать в  окружных лесах
орлиное гнездо с птенцами. Теперь самая пора, когда они оперяются. Изготовив
сеть,  сплетенную из прутьев,  толщиною с  клинок меча,  прикажи подстеречь,
когда орел и орлица полетят на добычу для своих детенышей. Останется орлица,
спугнуть  ее.   Тогда  должно  прикрепить  сеть  над   гнездом  так,   чтобы
птицам-старикам нельзя было пролезть к детям,  ни давать им пищу. Эти низкие
приготовительные обязанности сделают  твои  слуги:  так  сказано в  Адамовой
книге.  Между двух  зарей орел  достанет разрыв-траву,  разобьет ею  сеть  и
спрячет траву  в  гнездо на  другой подобный случай.  Теперь наступит череда
твоих  подвигов.  Чувствуешь ли  в  себе  довольно силы  и  бодрости,  чтобы
сразиться без чужой помощи,  один с  двумя орлами,  именно у гнезда,  где ты
должен сам найти и  взять разрыв-траву?  Помни,  когда будешь совершать этот
подвиг, духа человеческого, кроме твоего, не должно быть ближе ста сажен, ни
один  человек не  должен  видеть,  как  ты  будешь  брать  чародейную траву;
сражайся орудием каким вздумаешь,  но без брони.  Смотри, подвиг не свыше ли
твоих сил?
     - Готов хоть на  стаю орлиную,  лишь бы  одержать мне победу над врагом
ненавистным, - отвечал Мамон.
     Таинственный служитель невидимых духов уверил его в несомненной победе,
лишь бы  достал он разрыв-траву,  и  дал ему наставление,  как прикрепить ее
незаметно к концу меча посредством вещества, которое бы не было из металла и
походило цветом на железо.
     - Теперь,  -  примолвил он,  -  ступай и  исполни все предреченное,  не
отступая на волос от наших приказаний,  и с верою в наше могущество, которое
получили мы от самого отца рода человеческого.
     По  данному заранее наставлению Мамон положил на  стол горсть серебра и
пал  опять на  землю.  Тут снова пошли ходить струи дыма,  сгущались более и
более и наконец затмили все предметы. Исчезли и таинственный старик, и книга
Адамова;  только мелькали вниз и  вверх семь огненных пятен,  и череп скалил
свои желтые зубы.  Голова у Мамона закружилась, и он пал без памяти. Придя в
себя, очутился на берегу Яузы, где его ожидали холопы и лошадь его.
     На  другой  день  жажда  мщения рано  пробудила Мамона.  Первою мыслью,
первым  делом  его  -  разослать ловчих  и  сокольников по  окрестным лесам.
Богатая награда назначена тому,  кто отыщет гнездо с  орлиными птенцами.  Не
прошло недели,  как один из его посланных привез ему желанную весть. Верстах
в  двадцати от  города к  северу,  в  заповедных лесах,  по указанию ближних
крестьян, отыскано гнездо с двумя орлиными детьми, которые только что начали
одеваться перьями.
     "И на родившего их удостоился взглянуть, - говорил счастливый ловчий, -
такого матерого орла сродясь не  видал.  Как  подымется,  крыльями застилает
солнце".  Обещанная награда,  и  с  придачею,  выдана.  Теперь стало дело за
железною сетью  и  уменьем  прикрепить ее  ко  гнезду.  Посланы исполнители;
голова их порукою за точное исполнение.
     Между тем боярин наяву и во сне сражается с орлом. Исчислены все случаи
нападения со  стороны царя птиц,  изучены все  меры защиты против него,  все
способы его уничтожить.  Мамон ладил и с медведями;  мохнатый не чета птице,
хоть и  державной,  а  не один миша лег под его ловкою и  могучею рукой.  Он
заранее торжествует победу над  орлом и  над  Хабаром.  Грудь его ширится от
радостных поисков, сердце растет.
     Вслед за посланным отправился он сам с несколькими сокольниками,  чтобы
ближе быть  к  месту действия.  Заповедный лес,  где  найдено гнездо,  стоял
недалеко от  левого берега Москвы-реки [В  1818 году,  в  подмосковных дачах
князя Юсупова,  пойманы были два  молодые орла,  удивлявшие своею величиной.
Они подарены были владельцем графу Остерману-Толстому.  (Прим.  автора)]. На
этом  берегу разбили боярину белотонкий шатер.  Ловчие расположились кругом.
Другого,  более  спокойного духом,  заняла бы  живописная панорама,  которая
обступила боярина.  Сколько предметов для души доброй, любящей, не изгнанной
еще из рая чистых помыслов и наслаждений! Река игриво раскидалась серебряною
битью  и   образовала  множество  разнообразных  мысов,   лугов  и  заливов;
творческая кисть великого художника разбросала то  зелено-шелковые луга,  то
зеркальные озера,  ненаглядные для своего неба,  то  гряды или пышные букеты
дерев,  то  мрачный бор,  который укрепился на  высоте зубчатой стеной,  или
робко сошел с  горы уступами,  или  излился вниз черным потоком.  Кто  знает
берега  Архангельского и  Ильинского,  согласится  со  мною,  что  было  чем
полюбоваться.  Именно в  этих местах находился боярин.  Но  душа его  летала
далеко за другою добычей и, как голодный вран, не могла успокоиться, пока не
напилась крови.  Когда  б  он  в  силах  был,  скликал бы  всех  хищных птиц
окрестных лесов на  свой кровавый пир,  где лучшей яствой предложил бы  труп
врага.
     Посреди этих черных дум  Мамон слышит над собою роковое слово "готово".
Встрепенувшись,  весь дрожа,  он требует от своих посланцев, чтобы повторили
его.  Святотатец,  он знаменуется крестом, этим знамением смирения и чистоты
душевной,  богохульник смеет  молить  господа  об  успехе  своего  дела.  Он
расспрашивает подробно,  что,  как  было,  как исполнено его приказание;  он
слушает с жадностью донесение ловчих,  и когда кончен рассказ, все еще хотел
бы его слушать и опять заставляет повторить себе.
     Когда дворчане Мамоновы проведали,  что он идет один на орлов (не зная,
однако ж,  для какой цели),  все,  в ноги ему,  стали умолять не пускаться в
такую неровную битву. Не из любви это делали - боярин и для них был злодеем,
- нет,  а из страха за себя. Пускай бы шел хоть на верную смерть, лишь бы их
не вел к ответу. Поверят ли, чтобы он не приказал им следовать за ним, когда
предстояла такая  видимая  опасность.  Моления  служителей напрасны;  боярин
решился на бой.
     Завтра, чем свет, он должен отправиться на место действия.
     Силится сомкнуть глаза и  не может.  К полуночи забывается немного,  но
страшные видения тревожат его и  полусонного.  То  ворон клюет ему утробу и,
вынув  сердце,  каркает и  хохочет над  ним.  То  вереница уродливых видений
пляшет кругом,  налегает на него,  схватывает так,  что сердце отрывается, и
носит  его  по  бездонным пропастям.  То  холодная,  скользящая змея  клубом
свилась у него,  сонного,  на груди,  не может удержаться, спалзывает, опять
взбирается на  грудь,  положила ему голову в  открытые уста,  и  он выпил ее
медленным,  томительным глотком.  И всякий раз,  при этих страшных видениях,
Мамон  просыпается.  Сердце замерло,  волосы дыбом.  Хоть  бы  откуда-нибудь
услышал приветный крик  петуха!  Он  будит людей своих и,  не  веря  глазам,
спрашивает,  не занимается ли заря. "Все еще гуляет зарница", - говорят ему,
и он опять ложится, опять засыпает. Тут является ему мать в железной клетке,
обнятой пламенем; сквозь огненные складки она высунула свое желтое, иссохшее
лицо,  погрозила ему обгорелыми лохмотьями своего рукава и сказала: не ходи.
Он снова проснулся. Над ним кто-то стоял.
     - Разбой! - крикнул он ужасным голосом.
     - Боярин,  помилуй,  это я,  - молвил ловчий, - пришел сказать, потянул
ветер с восхода солнечна, заря хочет заниматься.
     И поднялся Мамон, и стал в раздумье, как путник перед хрупкими жердями,
которые должны перевесть его через бездну или сбросить в нее.
     Он вышел из шатра.  Заря подбирала уж тень к тени из палевых и пунцовых
шелков своих.  Дворчане стояли во всей готовности к походу.  Оседланные кони
ржали.
     - Коня и охотничий снаряд! - вскричал Мамон.
     В  один миг он  снаряжен луком,  тулом,  кистенем,  ножом,  другим.  По
приказанию чернокнижника брони не надел. Впереди сильного поезда въехал он в
лес.
     Едут сначала по тропам,  слабо пробитым;  потом и они исчезают в пышном
мохе,  который никогда не оставляет на себе следа живого существа.  Знаки на
деревьях,  сделанные посланцами боярина,  одни  служат указателями.  Деревья
растут и  ширятся более и  более;  гордые,  могучие,  они  захватили густыми
верхами все пространство,  делившее их друг от друга, и, кажется, условились
не пускать расти в своем обществе тощие деревца и кусты,  эту чернь, которая
осмелилась попасть между ними.  Одни вершины их пользуются светом,  под ними
все мрачно.  Только изредка луч солнца, пробираясь украдкою сквозь их ветви,
обвивает ствол  ранжевою лентой,  кропит мох  росою  золотой,  расстилает по
кустам зыблющуюся сетку.  Под этот луч то прилегла ящерица, зеленая как ярь,
то  змея  нежит свою  леопардову спину.  Все  тихо в  лесу тишиною смертною.
Певчей птички ни одной.  Лишь гады,  послышав человека,  пищат и шипят,  или
деревья,   тронутые  ветерком,   спешат  передавать  друг   другу   какую-то
таинственную весть.  Кое-где  всадники должны пробивать живой плетень грудью
коней.  Вот едут они версты с две.  "Близко ль?" -  спрашивает Мамон. "Сажен
человечьих с двести",  -  отвечает один из ловчих. Отъехали еще несколько, и
боярин велит остановиться.  Получив объяснение,  по какому направлению ехать
далее до  заветного дерева,  дав приказание скакать тотчас на  помощь,  лишь
только подаст он  голос,  и,  перекрестясь,  он  отправляется один  добывать
разрыв-траву.
     Конь,  почуя  свое  одиночество,  храпит  и  упирается;  по  шерсти его
перебегают  изменчивые отливы.  Но  одно  движение,  один  возглас  могучего
всадника, - и конь, дрожа, стремится далее.
     Вот  наконец и  заветное дерево.  На  нем  нарублены ступени.  Это вяз,
который веки растили. Кудрявая голова в полной силе, между тем как у подошвы
время  прорыло  глубокое дупло,  и  жилистые корни  просятся вон  из  земли.
Разбросанные кругом  головы и  остовы животных и  птиц  указывают,  что  тут
логовище крылатых хищников.  На  вершине  безобразная куча  сухих  прутьев -
колыбель орлиных птенцов,  цель  путешествия боярина.  Царь  птиц заклегтал,
послышав врага; в звуках его голоса выражается скорбь и отчаяние могущества.
Воздух наполняется его  жалобами.  Мамон слезает с  коня,  привязывает его к
дереву,  поодаль, и подходит к заветному вязу. У корня лежат обломки железа.
Худо ли была скована сеть рукою,  купленною обманщиком Схарием, разломали ль
ее орлы,  или сами ловчие,  задобренные серебром жида,  в этом рассказчик не
может дать отчета.  Знает он только, что следы разорванной сети порадовали и
ободрили боярина.
     Орел сидел на суку.
     Взвидев его,  Мамон засучил рукава;  дрожа от  восторга,  натянул тугой
лук,  прицелился,  зазвучала тетива,  запела стрела...  Но глаза, которые не
боятся смотреть на  солнце,  предупредили стрелу:  орел  взлетел,  зашумел и
скрылся  под  защитою дальних дерев.  Стрела,  вонзившись в  огромную ветвь,
застонала,  сучья посыпались.  Боярин вновь поджидает орла,  но он не летит;
царь пернатых сам стережет его.  Нетерпение взяло Мамона.  Тул и  лук долой,
ноги занесены на дерево.  И  орел опять над ним.  Очертив в  воздухе широкий
венец,  он сел на родной вяз,  ближе к детям.  Клегтание его будто звончатая
труба, зовущая на бой. Вызванная этим голосом, мать выбралась из гнезда, где
она притаилась было,  повела кругом головой и,  увидев неприятеля,  отвечает
самцу  жалобным  голосом.  Казалось,  они  сговариваются защищать детей  или
умереть. Мамон ходит уж по сучьям; вдруг около него зашумело, будто градовая
туча.  Орлы вьются кругом,  яростно клокочут, распускают над ним когтя и так
дерзко близятся к  нему,  что едва не хватают его клювом.  Он обороняется от
одного,  другая нападает.  Вот махнул по самцу кистенем - кистень, скользнув
по  крылу птицы,  разбивает надвое огромный сук  и,  увлеченный силою удара,
падает на  землю.  Испуганная лошадь шарахнулась в  сторону.  Птицы,  как бы
озадаченные этим ударом, дают себе отдых. Мамон пользуется им, взбирается на
сук,  другой,  третий,  и вот уж недалеко от цели.  Но орлы не оставят детей
своих без защиты.  Они засели между гнездом и неприятелем. Чародейный взгляд
их впился в Мамона и мутит его душу.  Крылами своими они накрыли его,  будто
шатром.  Вслед за движением его ножа самец перелетает на другой сук,  в  тыл
врагу.  Мамон следит их  взором,  между тем  заносит ногу выше,  одною рукою
хватается за гнездо,  другою хочет вонзить нож в грудь самки; она в сторону,
под  защиту сучьев,  и  только слегка ранена.  На  жалобный крик  ее  птенцы
высовывают голову из гнезда:  самец налетает сзади на Мамона,  впивается ему
когтями в  спину и  клювом дерет ее.  Ободренная примером самца,  и орлица с
другой стороны бросается на неприятеля.  Начинается бой. Птицы хлещут, секут
его  крыльями,  режут клювом,  будто серпом,  терзают когтями.  Но  и  Мамон
отчаянно обороняется,  нападает,  разит ножом.  Кровь льется с  той и другой
стороны.  Крики детенышей ободряют пернатых бойцов.  Охотнику нет уж надежды
выпутаться из ужасных когтей:  он падает отчаянный сигнал,  и лес с трепетом
повторяет его. Орлы обвертывают Мамона своими крыльями, спутываются с ним, и
все трое,  истощенные,  истекая кровью, валятся с дерева безобразным клубом;
остановленные ветвями,  качаются  на  них,  будто  в  воздушной колыбели,  и
наконец с грохотом падают на землю.  Испуганный этим падением,  конь рванул,
порвал тесменные повода и умчался.
     Дворчане прибегают,  секут орлов ножами,  бьют  кистенем и  едва  могут
освободить своего господина,  полумертвого,  из ужасного плена.  Обрубленные
ноги птиц еще держатся за врага своего, впившись в него когтями.
     Гнездо разорено, птенцы убиты.
     Боярина приводят в  чувство и  уносят  на  носилках в  ближнюю деревню.
Благодаря крыльям птиц он  избавился смертельного ушиба.  Но  на теле его не
было почти места без язвы.
     Так  кончилось похождение Мамона за  разрывом-травой.  Распущены слухи,
что он в побоище с медведем был под лапою его,  но все-таки его убил. За эту
отвагу боярин удостоился от удальцов не одного лишнего поклона.


ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
     ЛУКАВАЯ ПОСРЕДНИЦА


     Но чувства прежние свои
     Еще старушка не забыла
     И пламя позднее любви
     С досады в злобу превратила.

     Руслан и Людмила {Прим. стр. 244}


     Анастасия,  простившись с  братом и  проводив сердцем милого чужеземца,
осталась в  глубоком одиночестве.  Никогда еще она так сильно не чувствовала
этого одиночества; грудь ее разрывалась, сердце надломило. Она понимала, что
любит басурмана,  но почему,  за что, с какою целью любит, все-таки не могла
дать  себе отчета.  Мысль быть вечною подругою его,  если и  приходила ей  в
голову,  пугала ее самое:  девушка, воспитанная в строгом православии, могла
ли соединить судьбу свою в доме божием с поганым немцем?  Дошли до нее новые
слухи,  распускаемые Варфоломеем,  этою пожарною трещоткой, которая наводила
тревогу,   сама   не   зная  что   делает,   слухи,   подтвержденные  послом
императорским,  что Антон-лекарь жидок,  коновал и  бог знает какой недобрый
человек.  Они еще более вооружили ее  бедный рассудок против постояльца.  Но
оторвать от него свое сердце,  забыть его, изгладить его прекрасный образ не
могла:  это было свыше сил Анастасии.  Очарование победило слабую волю.  Эта
мысль день ото дня все более укреплялась в ней.
     Правда,  Антон брал крест ее?..  Но надевал ли?  Если и  надевал,  так,
видно,  не мог сне