- Добро пожаловать, Афоня! Садись-ка на большое место: сказочнику
и  страннику везде почет.  Потешь же нас ныне словом о  том,  как в  Индусах
войну ведут, оллоперводигер {Прим. стр. 70}.
     Употребляя это  варварское слово,  Образец подшучивал над  сказочником,
любившим в своих повестях примешивать очень часто какие-то непонятные слова,
которые называл индустанскими.
     - Воевода на упокое,  как старый сокол, хоть и летать на охоту невмочь,
а все рвется туда крылами соколиными.  Будет,  боярин, по-твоему сказанному,
как  по  писаному.  Хлеб-соль  твою не  уроним в  грязь,  -  отвечал старик,
помещаясь с бережью на лавку. - Не замарать бы полавочника, батюшка? кажись,
сукнецо-то заморское.
     - Постелем и другой тогда; не занять взять. Ну, что твой отец, Андрюша?
- прибавил Образец, держа мальчика между колен и положа ему руку на плечо.
     - Все грустит что-то: Иван Васильевич дает ему мало места под Успенье.
     - А ему небось хотелось целый город захватить?
     - Ведь  он  храм  богу,  создателю мира,  будет строить,  так  надо ему
простор, - отвечал мальчик с гордостью.
     - Люблю Андрея за умную речь! - воскликнул боярин с умилением. - Однако
время терять попусту не для чего. Слетай к своей крестной матери и позови ее
сюда, слушать-де рассказы странника Афанасия Никитина.
     И Андрей,  сын зодчего,  Аристотеля, полетел исполнять волю боярина. Из
клети,  которую покуда будем звать оружейною,  железные двери,  запиравшиеся
сзади крюком,  а на этот раз отворенные,  вели в темные переходы; отсюда, по
лесенке с  перилами,  можно  было  пробраться в  терем Анастасии.  С  другой
стороны,  из задних покоев боярина,  на правом крыле дома,  вилась к тому же
терему другая лестница,  и  обе,  будто играючи,  сходились в теплых верхних
сенцах,  разделявших покои Анастасии от  клети ее мамки.  Андрей,  достигнув
этих сенцов,  постучал в  дверь,  обитую войлоком,  и,  настроив свой голос,
сколько мог грубее и вместе жалобнее, завопил:

     Детушки, мелкота,
     Отворите ворота:
     Я, мать ваша, пришла,
     Молока принесла...

     Из-за двери послышался приятный голос:
     - Перепугал ты меня, волчонок!.. Что тебе?
     Тут посланный рассказал, зачем пришел. Слышно было, как щелкнул крючок,
и вслед за тем вышла Анастасия, неся подушечку с кружевным изделием. Радость
живописалась на прекрасном лице ее.
     - Здорово,  голубчик,  -  сказала  она,  поцеловав  своего  крестника в
голову.  Он взял от нее подушечку,  и оба, как птицы, перелетели в оружейную
клеть.
     - Подобру  ль  поздорову,  дедушка?  -  спросила  Анастасия,  поклонясь
низенько страннику,  и  спешила с  своим рукодельем уместиться близ  него на
лавке. Крестник расположился на колодке у ног Образца.
     - Вашими молитвами плетемся понемногу,  шажком да с оглядкою, - отвечал
Афанасий  Никитин.   -   Ты  все  ли  по-прежнему  катишься,  моя  жемчужина
перекатная,  ты ль у батюшки у родимого,  на ладонушке?  Уселись ли вы,  мои
милостивцы,  и  готовы ли опять слушать о моем грешном хождении за три моря,
за синие,  волновые,  а первое море,  - не забудьте - Дербентское, или дория
Хвалынская,  второе море  -  Индейское,  дория Индустанская,  третье море  -
Черное, дория Стамбульская {Прим. стр. 71}.
     Моря  эти  были  коньком  тверчанина;  они,  казалось,  служили  в  его
рассказах то позой, то припевом.
     - Уселись, - сказал Образец, и все в клети сделалось внимание.
     Как хорошо расположились эти четыре фигуры! Как пригож этот старец, без
бурных страстей,  без упрека оканчивающий свой земной путь!  Кажется,  так и
видишь его в белой чистой одежде, готового предстать перед верховного судью.
Образец  надо  всеми  господствует  летами,   широкою,   могучею  осанкой  и
патриархальным видом.  Перекрестив руки  на  посох,  он  закрыл их  бородой,
пушистою,  как  тонкое руно  агнца;  румянец здоровья,  приправленный стопою
крепкого меда,  сквозит сквозь снег ее, густо покрывший щеки. Он с особенным
вниманием и  удовольствием слушает рассказчика:  это удовольствие прикорнуло
на  устах его,  ярко просвечивает в  его глазах.  Изредка насмешливая улыбка
перебегает по губам,  но видно,  что это невинное дитя иронии,  вызванное на
свет из души незлобной хвастовством Афони, а без этого грешка, знаете вы, ни
один сказочник не  обходится.  То,  покоя спину на отвале кресел,  он закрыл
глаза и,  положив широкую,  мохнатую руку на голову Андрюши, тихонько, нежно
перебирает мягкой  лен  его  волос.  На  лице  его  удовольствие любопытства
сменилось умилением;  он не дремлет,  но, кажется, забылся в сладких грезах;
старцу  мечтается милый,  незабвенный сын,  которого он  ласкает.  Когда  он
открыл глаза,  на  белых  ресницах остались следы трогательной беседы его  с
неземным гостем.  Но  когда он  заметил,  что  слеза,  изменившая его  тайне
душевной,  возмутила собеседников и  встревожила дочь,  прежнее удовольствие
снова озарило его  лицо и  водворило общее радостное внимание.  Как  хорош и
этот  сказочник  Полифем  {Прим.   стр.   72},  этот  чудный  выродок  между
невежеством  своих  соотечественников,   гонимый  духом  любознательности  с
колыбели Волги к истоку Ганга,  с торгового прилавка, под сенью Спасова дома
{Прим.  стр.  72}, в храм, где поклоняются золотому волу, не понимающий, что
он  совершил подвиг,  который мог бы в  стране просвещенной дать ему славное
имя.  Он  рассказывает свой  подвиг  то  с  простодушием,  то  с  лукавством
младенца. О! и этот, конечно, будет в числе тех избранников, которых господь
любил ласкать и о которых говорит,  чтобы не возбраняли им подходить к нему.
А дочь Образца,  юное, прекрасное творение, возбуждающее чувство удивления в
художнике,  который понимает красоту,  и  между тем не знающая,  что она так
хороша,  невинная,  неопытная и  между тем полная жизни,  готовой перебежать
через край! Посмотрите, как руки ее, не доплетя заделанного узора, поднялись
и остались в этом положении.  Она вся внимание, она ходит со странником рука
об руку по берегам Ганга;  лицо ее горит,  будто от тамошнего солнца; глаза,
вслед за воображением,  пожирают пространство.  А это дитя, переброшенное из
померанцевых рощей  Авзонии  {Прим.  стр.  72},  из  гондолы,  качаемой  под
гармоническую песнь  любви волнами Адриатики,  на  снежные сугробы Московии,
чтобы  найти  в  ней  новое  отечество с  его  верой  и  обычаями?  С  каким
удовольствием поддается  он  ласкам  Образца,  которые,  понимает  он  очень
хорошо, принадлежат не ему! С каким вниманием слушает рассказы странника! Ни
детские приманки, ни дары и игры, так обольстительные в его лета, не могли б
оторвать его  от  умной  беседы со  старшими.  Он  уж  не  по  летам  сильно
сочувствует всему доброму, великому и доблестному. Будто молодой конь на зов
военной трубы,  он готов, кажется, по первому призыву долга ринуться в битву
с  неправдою и  насилием.  Как тепла эта семейная картина!  каким полусветом
домашнего счастия, тихих, невинных нравов освещена она, будто патриархальное
семейство под лучом лампады, горящей перед образом божественного младенца!
     Мы сказали,  что все сделалось внимание;  надо пояснить что, прежде чем
настоящий рассказ оковал общее внимание, был еще следующий прелюдий.
     Когда слушатели уселись,  Афанасий Никитин спросил дочь Образца, помнит
ли, что прежде им рассказано.
     - Оборони  боже  забыть!   -   отвечала  Анастасия.  -  Ты  так  хорошо
рассказываешь,  дедушка, будто все наяву в очах моих деется. Пожалуй, я тебе
повторю вкратцех.  Пошел ты  из  своей родины,  изо Твери,  от святого Спаса
златоверхого,  с  его милостью,  от  великого князя Михаилы Борисовича и  от
владыки Геннадия;  потом  поплыл  Волгою,  в  Калязине взял  благословение у
игумена Макария {Прим.  стр.  73}; в Нижнем-Новгороде ждал татарского посла,
что  ехал  восвояси от  нашего великого князя  Ивана  с  кречетами;  тут  же
пристали к вам наши русские,  что шли по-твоему в дальнюю сторону,  и с ними
потянул ты Волгою. На какой-то реке напали на вас татаре, и поднялась у. вас
с ними сеча кровавая, и многие из вас положили тут головы; здесь-то порубили
тебе,  бедняжке,  череп и  глаз.  Недаром я  этих татар не люблю,  как будто
сердце вещует и мне от них беду.
     - По мне поганее немцев народа нет,  -  перебил боярин,  пользуясь этим
случаем, чтобы излить на них свою ненависть.
     Анастасия продолжала:
     - Море  Дербентское,  сказывал ты,  дедушка,  бездонное.  Когда русалки
полощутся в нем и чешут его своими серебряными гребнями,  летишь по нем, как
лебедь белокрылый;  а  залягут с  лукавством на  дне и  ухватятся за  судно,
стоишь на одном месте будто прикованный: ни ветерок не вздохнет, ни волна не
всплеснет;  днем над тобою небо горит, и под тобою море горит; ночью господь
унижет небо звездами, как золотыми дробницами, и русалки усыплют воду такими
ж  звездами.  А  как взбеленятся они и  учнут качать судно,  так подымут его
высоко-высоко,  кажись,  можно звездочку схватить,  и  потом окунут на дно и
разобьют в щепы о камень, если не успеешь прочесть: "Помилуй меня, боже!" От
одного помышления сердце обмирает,  а  все-таки поплескалась бы на этом море
сизой утицей, белою лебедушкой.
     - Ах, ты моя ластовица {Прим. стр. 74}, сладкоглаголивая, щекотливая, -
прервал странник.  - Ты словно летала со мною по морям. Правда, много горя и
бед претерпел я,  грешный раб божий!  Да и  то к  слову молвить:  охота пуще
неволи.  Вот я не больше был Андрея Аристотелева,  а едва ль не все Тверское
княжество обошел.  Бывало,  что  лето,  то  уйду  с  богомольцами,  куда они
поплетутся,  или пристану к  обозу купеческому.  Подрос,  и замыслам моим не
было конца.  Идти да идти далеко, на край света, поглядеть своими очами, что
делается в божьем мире, какие звери, птицы, люди живут в разных странах! Все
это хотелось мне посмотреть,  словно, прости господи, какой дух во мне сидел
и приказывал мне странствовать.  Да и ныне,  вот как сижу на святой Руси,  в
палатах   белокаменных,    в    тепле,    на   суконных   полавочниках,    у
боярина-хлебосольца,   и  пью  его  меды  сладкие,  сознаться  ли  вам,  мои
милостивцы, и ныне сердце просится за тридевять земель в тридесятое царство.
Был  я  на  востоке  солнечном,  хотелось бы  теперь  на  запад;  да  немощи
одолели...  Однако воротимся к  нашему грешному странствию,  за  три моря за
синия, оллоперводигер, а первое море...
     Нетерпеливая Анастасия перебила его речь:
     - Помним, дедушка, помним, много ты бед и горя претерпел. У кого из вас
что было на Руси,  тот пошел на Русь, а у кого ничего не было ни на душе, ни
за душой,  поплел,  куда глаза его понесли.  Ты пошел в  Баку,  где горит из
земли огонь неугасимый. Господи, господи, как мудрено земля твоя устроена! А
потом взял  ты  велик день  в  Гурмузе {Прим.  стр.  74},  где  солнце палит
человека,  будто варом обдает.  И пришел ты наконец в стольный град великого
султана индусов.  А  в  той стране есть обезьяны,  с  руками и с ногами и со
смыслом человеческим,  только что не говорят по-нашему.  Обезьяны те живут в
лесу,  и есть у них князь обезьянской {Прим.  стр. 74}; когда кто их обидит,
жалуются князю своему: придут на град, дворы разваляют и людей побьют. Еще в
той стороне есть птица гукук,  летает по ночам и кличет: кук-кук; на которой
хоромине сядет,  тут человек умрет.  А если кто захочет ее убить,  у ней изо
рта огонь выйдет.
     Вдруг при этих словах послышалось "тук,  тук", будто кто клевом долбил,
а потом крик ворона (может статься,  и вороний).  Рассказчица онемела;  все,
кроме  Андрюши,  озирались друг  на  друга  и  сотворили крестное  знамение,
приговаривая: "С нами сила крестная! Господи, спаси от беды!"
     Веселый вид мальчика и  умные шутки его скоро рассеяли их страх.  Когда
они пришли в себя,  Афанасий Никитин,  покашливая, перенял рассказ от дочери
хозяина.
     - Индустанская земля людна вельми и пышна вельми, - начал он...
     - Ты опять отобьешься от речи,  как в  индусах войну ведут,  -  перебил
воевода,  желавший, чтобы рассказом о ратных делах отвели совсем душу его от
грустного впечатления, сделанного не нее криком ворона.
     - А вот сейчас,  милостивец,  к этому-то речь и веду.  А первое-то море
Дербентское...
     - Или дория Хвалынская,  оллоперводигер,  - прервал, смеясь, Андрюша. -
Мы это, дедушка, давно знаем.
     Воевода  погрозил  на  него  пальцем;  Анастасия  навела  странника  на
настоящий рассказ его, который он так продолжал:
     - Салтана  носят  на  кровати  золотой;  над  ним  терем  аскамитный  с
маковицей золотой,  а  над  ней горит яхонт с  куриное яйцо.  Перед салтаном
ведут до двадцати коней в  санях золотых {Прим.  стр.  75},  за ним на конях
триста человек,  да пеших пятьсот,  да трубников, варганников и свилельников
по десяти человек.  А  коли выезжает на потеху с  матерью и  с женою,  с ним
человек на  конях  десять  тысяч  и  пеших  пятьдесят тысяч,  слонов триста,
наряженных в доспехи золоченые,  с городками [башенками.  (Прим. автора)] на
них коваными,  а  в  городках по шести человек в  доспехах,  с  пушками и  с
пищалями.  А  на  больших слонах по двенадцати человек,  да на всяком по два
прапорца [знамя.  (Прим. автора)], к зубьям повязаны великие мечи по кентарю
[quintal,  вес. (Прим. автора)], а к рылу великие железные гири; промеж ушей
сидит человек в доспехах,  с крюком железным,  которым его правит. Перед ним
идут по сту трубников и плясцов, да коней простых триста в санях золотых, да
обезьян за ним сто,  да позорных женщин сто.  А на салтане кафтан весь сажен
яхонтами,  шапка - верх алмаз великой: при солнце так и слепит глаза, словно
блиставица; [молния. (Прим. автора)] сайдак [колчан. (Прим. автора)] золотой
усыпан яхонтами, да три сабли на нем, золотом кованы, седло золотое и снасть
[сбруя. (Прим. автора)] золотая, и все золото. За ним благой слон идет, весь
в  камке наряжен,  цепь железная во рту,  обивает коней и  людей,  кто бы ни
наступил близко на  салтана.  В  его же салтанском дворе семеро ворот,  а  в
воротах сидит по  сту сторожей да  по  сту писцов-кафаров:  кто пойдет,  они
записывают, и кто выйдет, записывают. А двор его чуден вельми, все на вырезе
да  на  золоте,  и  последний камень вырезан да золотом описан вельми чудно.
Бутханы [Храмы.  (Прим.  автора)] их  без дверей и  ставлены на восток.  Бут
[Идол.  (Прим.  автора)] вырезан из камня из черного,  вельми велик; хвост у
него  через него,  руку  правую поднял высоко да  простер ее,  аки  Устенеян
[Юстиниан.  (Прим. автора)], царь цареградский; в левой руке у него копье, а
на нем нет ничего;  видение у него и зад обезьянские.  Перед бутом стоит вол
вельми великой,  вырезан из  черного камня и  весь  позолочен;  у  него рога
окованы медью, на шее триста колокольцев, и копыта подкованы медью. И целуют
его в  копыто,  и  сыплют на  него цветы.  Внутрь в  бутхан ездят на  волах.
Индеяне же вола зовут отцом,  а корову матерью.  Анамаз же [Моление.  (Прим.
автора)] их  на  восток:  обе руки поднимут высоко и  кладут на темя,  потом
ложатся ниц на землю, да все растянутся по земле - то их поклоны. Индеяне не
едят никакого мяса:  ни  яловины,  ни  баранины,  ни курятины,  ни рыбы,  ни
свинины.  Когда едят что,  кроются от  бесермен,  чтобы не  посмотрел кто  в
горнец и  в  яству;  а только посмотрит кто,  и они той яствы не вкушают.  А
едят,  покрываются платом,  чтобы никто не видел их.  Когда ж  есть садятся,
умывают руки и ноги, и рот пополаскивают. А кто у них умрет, и они тех жгут,
да и пепел сыплют на воду...
     И  много,  много  рассказывал одноглазый странник о  нравах  и  обычаях
индейцев,  и  дошел он  наконец до  того,  как  в  Индусах войну ведут.  Тут
застучал докладчик, кольцо - и оборвал нить его рассказа. Послышался конский
топот и  вслед за  тем суета слуг на дворе и  в  сенях.  В  оружейную вбежал
Хабар-Симской и хотел что-то говорить, но отец предупредил его.
     - Не  в  басурманы  ли  готовишься,   Иван,  что  входишь  в  клеть  не
перекрестив лба,  не поклонясь добрым людям? Голова, что ли, свалится с плеч
от этого поклона?
     Сын  Образца,  покраснев,  спешил сотворить перед  иконою три  крестные
знамения  и  поклониться страннику  и  Андрею;  потом  стал  в  уважительном
положении и сказал:
     - Дело было к спеху... приехал от Ивана Васильевича дьяк Бородатый.
     - Давно  ли  буйная головушка стала  бояться государевых дьяков?  Разве
набедовал что?
     - Если бы  так,  не стал бы кланяться о  помиловании,  хоть бы великому
князю!
     - С таким обычаем не мудрено попасть под топор.
     - Тогда разве ударю челом,  и то матери сырой земле. А теперь нагрянула
беда,  только не на меня,  а на дом наш.  Дьяк приехал по приказу государя и
поведал мне...
     Боярин не дал договорить сыну.
     - Пусть  сам  поведает мне...  Видно,  длинна борода,  да  ум  короток.
Прикажи холопам звать государева посланного и сам встреть его с почетом.
     Пока отец с сыном переговаривались,  сказочника,  Анастасии и крестника
ее не стало в  оружейной.  Боярин,  переодевшись в  лучшую одежду,  нежели в
какой был,  возвратился в оружейную,  чтобы принять дьяка.  Этот не заставил
себя долго ждать.  Сначала показалась исполинская борода,  а потом маленький
человечек, провожаемый Хабаром, который ухаживал за ним с ужимками.
     - Господин наш,  князь великой,  всея Руси государь, Иван Васильевич, -
заговорил,  или,  лучше сказать,  запел дьяк в  нос,  -  от пресветлого лица
своего избрал меня,  своего недостойного холопа, сказать тебе, боярину: едет
к  нам  от  немцев лекарь Онтон,  вельми искусный в  целении всяких недугов;
остается ему  до  Москвы только три  дня  пути;  а  поелику великий государь
соизволил,  чтобы врач,  ради всякого недоброго случая... от чего сохрани...
каковой отпахни от него ангелы и архангелы крылами своими, яко... от чего...
каковый...
     Оратор  смешался,   потеряв  нить  своей  речи;  но,  подумав  немного,
продолжал твердым голосом:
     - Великий государь соизволил,  чтобы врач тот,  немчин Онтон, находился
неподалеку от  пресветлого лица его.  И  потому жалует тебя,  боярин,  своею
милостью,  уложил отвести того немчина постоем на  твоих палатах,  изобрав в
них лучшие хоромины с сенцами...
     Надо  было  видеть,  что  делалось на  лице боярина при  слушании этого
приказа.  Он побледнел,  губы его дрожали. Немчин, поганый немчин, басурман,
латынщик,  один  из  убийц сына его,  будет жить с  ним  под  одною кровлею,
осквернит святыню  его  дома,  опозорит его  старость!..  А  делать  нечего;
примешь страшного постояльца да еще с хлебом-солью, с должным почетом. Таков
наказ великого князя. Если б Образец не знал, что Иван Васильевич любит то и
гнуть,  что противится,  и  не  нашел еще железной души,  которой не выковал
по-своему,  то и  в таком случае не смел бы не послушаться.  Имя государево,
второе по боге, держит грозно и честно по старине, по наказу родительскому.
     - Я и все мое божье да государево,  -  отвечал боярин скрепя сердце.  -
Выбирай в дому моем клети, которые тебе полюбятся.
     - Только не светлицу сестры моей!  -  воскликнул Хабар.  - Не останется
тот жив, кто чужой заглянет в нее.
     - Молчи,  -  закричал грозно боярин,  -  курицу яйца не учат!  - Потом,
оборотясь к дьяку, примолвил: - Исполняй волю нашего господина.
     Скоро  выбор  сделан,  потому  что  он  заранее был  назначен Русалкою.
Половина к  стороне  кремлевской стены,  где  помещались сенцы,  оружейная и
подле нее  угловая горница,  были назначены под  постой лекаря.  Сверх того,
обычай требовал угостить государева посланного.  Пошли  нехотя ходить стопы.
На  этот раз сладкие меды казались боярину зелием;  ничем не  мог он  запить
тоски  своей.  Крохотный дьяк,  которому надо  было  бы  тянуть наперстками,
окунулся, как муха, на дно десятой стопы.
     Покойся, малютка, до радостного пробуждения!
     Воевода ушел на  свою половину