,  шишковатые  локти  ходко
мелькали по  обе стороны узкой, сутуло выпиравшей спины, обтянутой посконной
землисто-серой кофтой. Время от времени она заморенно выпрямлялась,  но, так
до конца и не  выпрямившись согбенной  спиной, поочередно снимала с  кистей,
как рукавицы, белые шматы теста, шлепала ими в дежу, оскребала о край ладони
и, подцепив  деревянный корец,  подсыпала  муки в медленно заплывавшие дыры,
оставленные  ее  кулаками.  Касьян  давно  не  видел  мать  за  хлебом,  уже
непосильна стала ей эта нелегкая справа - и обхаживать  саму дежу, и  тягать
против себя пятнадцатифунтовые колоба, чтобы потом  ссадить  их с деревянной
лопаты  в  огнедышащей  глубине  печи,-   все  это  непроворотное  дело  она
передоверила  невестке. Но  нынче  и Натахе  было такое не по плечу, и  вот,
оказывается,  мать,  переступив через свои  немочи,  снова стала к загнетке.
Ночью  она, разломленная  в  пояснице  и  во  всех  натруженных и  намаянных
суставах, будет тихо стонать в своем душном запечье, тщетно приноравливаться
кострецами к немилосердному ложу,  которое уже  ничем нельзя умягчить, будет
кое-как перемогать до света растревоженную хворь,  вздыхать упавшей грудью и
молить  бога  прибрать  ее  поскорее.   Но  сейчас,  понуждаемая  неудержимо
назревавшим тестом, пылающей  печью, которые теперь уже не дадут ни роздыха,
ни  передышки, распалясь работой,  разгоряченно,  как  в прежние свои  годы,
укрощала и техкала  трехпудовую поставу, не думая, что будет с ней  потом. И
впалые ее щеки, иссеченные морщинами, пробил таившийся где-то  прежде слабый
румянец, а глаза заголубели,  очистились  от застаревшей наволочи, когда она
обернулась к  Касьяну, почуяв его присутствие.  Сколько помнит себя  Касьян,
выпечка хлеба всегда была  в  их доме непреходящим событием, особенно  перед
сезонной страдой,  а пуще -  перед каким-нибудь праздником, когда  затевался
большой хлеб,  сопровождаемый пирогами и ситниками. Встрепанная, выпачканная
сажей,  с  уроненными меж  колен  вздувшимися руками,  мать потом  безвольно
сидела  на лавке  рядом  с бугрившимися на столе ковригами, укрытыми влажным
рядном, источавшим парок и крепкий ржаной дух отдыхающего хлеба.
 - К чему навела столько? - заметил Касьян, встретив возбужденный взгляд
матери.- Будет тебе потом...
 - Ну как же! - Мать запястьем пересунула платок повыше.- Идешь ведь...
 - Махотиха, поди, тоже печет. Взяли бы взаймы покуда.
 - Что ж с чужим-то хлебом? На такое со  своим полагается  идти.  Свой в
сумке  полегче,  попамятнее.  Как же  не испечь свеженького?  Поешь в дороге
моего хлебца. Спеку ли еще когда. Видать, последний это...
 Она тихо, бесскорбно прослезилась, но тут же утерлась передником.
 - Моя рука легкая была. Я ведь  и отцу  твоему  пекла,  когда еще на ту
войну провожала. Ан, цел пришел, невредимый.
 И, приблизясь, с виноватой озабоченностью сказала:
 -  По-хорошему,  дак  надо  бы хлебец-то  в  Ставцы  сносить,  окропить
водицей. Да нести некому. Совсем обезножела я.
 - Дак и не  надо,- вяло сказал  Касьян.- Не на всю  войну хлеб.  Покуда
дойдем, весь и съестся.
 -  То-то,  что  не надо,- обиделась  мать.-  Вам,  нонешним, ничего  не
надобно. Вон и Наталья без креста ходит, наперед не думает.  Живете, кабудто
век  беде не  бывать, непутевые. Ну да уж  ладно:  слез  моих в  этом  хлебе
довольно замешано. Мобудь, за святую водицу и сойдут, материнские-то слезы.
 Она опять всхлипнула и отвернулась от Касьяна к своим делам.
 А он еще постоял, потоптался в дверях в неловкости, понимая,  что нечем
ему утешить старушку.
 - ...А змей тот немецкий об трех головах,-  доносился высокий распевный
голос  Натахи  сквозь  порывы  деревянного  рокота рубеля.- Из ноздрей огонь
брызгает,  из  зеленых очей  молоньи летят. Да только  папка наш  в железном
шеломе, и рубаха на нем железная. Нипочем ему ни огонь, ни полымя. А тут вот
они подоспели, и дядя  Алексей Махотин, и  дядя  Николай Зяблов, и еще много
наших. Кто с рогатиной, кто с вилами, а дядя Афоня дак и с молотом...
 - А папка  нас с рузьем!  - ликовал Митюнька.- Как пальнет  по змейским
баскам, да, мам?
 Касьян  не  стал мешать Натахиной сказке,  отступил в сени. По жердяной
стремянке поднялся на чердак за  табаком. Махорка пересохла за зимнюю лежку,
надо бы всю и помельчить до осени, да все недосуг было. Кто же знал, что так
вот  враз понадобится. Спустившись с  беремком,  Касьян  нащипал на закур, а
остальное сунул в кадку  с водой и подвесил под сараем отволгнуть, чтобы под
топором  не крошилось костриками. И, жадно закурив из одного  листа, укрылся
на задах  под вишенником подождать,  пока подвешенный  табак  вберет в  себя
влагу и помягчает.
 По  солнышку было около десяти, но  Усвяты - и старые, и новые - против
обычного еще не оттопились, в  безветрии дружно дымили почти каждой  трубой:
везде затевали  большие  подорожные  хлебы,  стряпали прощальные  столы.  По
Полевой улице уже сновал  какой-то  люд, бабы и  старушки в  белых  платках,
выряженные, несмотря на теплынь, в плюшевые полусачки и поддевы, брели чинно
вдоль посада,  придерживая за руку  зевавших  по сторонам  детишек:  видать,
сходились гости.  Возле Кузькиного двора  стояла  подвода  с пегой, в  рыжих
заплатах  нездешней лошаденкой.  Касьян долго таился  в тени вишенья,  будто
привязанный, и ему ничего и никого не хотелось.
 Потом рубил он  у себя под  навесом табак в долбленом корытце, время от
времени просевая  крошево  на  самодельном жестяном сите. Рубил  машинально,
погрузясь в несвязные думы, в бесчувственное отсутствие, пока не подошла, не
окликнула Натаха.
 - Чего есть-то не идешь?
 - Чтой-то не хочется,- буркнул Касьян.
 Она  подошла  ближе, теплой  ладонью взъерошила волосы. Касьян перестал
тюкать, выжидал, не поднимая глаз. Ему были видны одни только Натахины босые
ноги, заметно отекшие в щиколотках.
 - Будя тебе, Сережа придет, досечет. Я его к Никифору  послала.  Ты бы,
Кося, помылся, чистое надел, пока из Ситного придут. Мать воды нагрела.
 - Ладно, успеется,- нехотя отозвался он.
 - Да когда ж... Последний денек.
 В  Усвятах, как и во всем  подстепье, бань не  заводили и потому мылись
скупо, в  корытах и лоханях,  зимой -  дома, наплескивая на полы, летом  - в
сарайках, и все это еще с самого детства засело как докучливая обуза.
 - Я лучше на реку схожу,- сказал Касьян, откладывая топор.
 --  Сходи,  сходи,-  одобрила Натаха.- Там  повольнее.  И белье  возьми
чистое.  Только вот  накатала. Будет ли вам  баня, а  ты уже чистый пойдешь,
прибранный.

11

 Из  дальних   веков,  запредельных  для  человеческой   памяти,   течет
Остомля-река. От начала и до конца дней пересекает она  собой  жизнь каждого
усвятца, никогда не примелькиваясь, а так и оставаясь пожизненной радостью и
утехой.
 Свою  последнюю зиму доброй памяти Тимофей Лукич, досточтимый  Касьянов
папаша, едва перемог  и хвори и немочи.  Отлежал он аж до новой  травы и уже
было запросил  причастия, как внял над избой первый предмайский  гром. Дождь
пролился недолгий, но спорый, и старику, должно,  было слышно в незадвинутую
печную вьюшку,  как обмывал он кровлю  и самую  трубу, как прокатывалось  по
небу  вешнее разгульное громыхание. Слабым голосом, однако  же и настойчиво,
Тимофей Лукич потребовал снять его с истертых печных кирпичей и проводить на
улицу. Касьян и Натаха  обрядили его потеплее,  вздели спадавшие катанки и -
легкого, утонувшего в шапке - снесли в палисад, на уличную завалинку. Натаха
втемеже  ушла  хлопотать  свои  хлопоты, а Касьян, которому хотя и тоже  был
недосуг, остался с отцом, придерживая его за плечи, боясь, как бы старику не
закружило голову  после избяной  спертости.  Из глубины  овчинного  ворота и
насунутого треуха заслезившимися  от  непривычного света  и вольной свежести
глазами, замерев, уставился  он  в умытые дали и просидел так немо, ни о чем
не спрашивая Касьяна, у которого уже и  рука затекла  поддерживать старика и
не терпелось  вернуться к прерванному делу под навесом.  Понимал Касьян, что
никогда боле отцу не пересечь самому  лугов, не посидеть на бережку Остомли,
но и теперь, в последние свои деньки, старик тянулся туда неутоленной душой,
все  глядел  и глядел  в заветную речную сторону, хотя отсюда, с деревенской
улицы,   и   не  видать  ему  самой  Остомли,  кроме   отрезка   излучины  в
одном-разъедином месте. Уж казалось бы, что ему теперь эта излука, да и мало
ли  чего  кроме  нее видится в  лугах,  ан  нет: время от  времени туда-сюда
повернет взглядом  - на сбежавшую за лес нашумевшую  тучу, на коров, на купы
старых ив возле мельницы -  и  опять оборотится к дальнему  взблеску воды  и
замрет,  будто  в дреме.  Да и сам Касьян,  бывало,  ни на лес,  ни даже  на
кормившее его хлебное поле не смотрел столь без устали, как гляделось ему на
причудливые  остомельские извивы,  обозначенные где  ивняком, где  кудлатыми
ветлами, а где полоской крутого обреза.
 Вода сама по себе, даже если она в ведерке,- непознанное чудо. Когда же
она и денно и нощно бежит в берегах, то норовисто пластаясь тугой необоримой
силой на перекатах,  то степенясь и полнясь зеленоватой чернью  у поворотных
глин когда то укрывается  молочной наволочью тумана, под которой незримо  и
таинственно ухает вдруг взыгравшая рыбина, то кротко выстилается на вечернем
предсонье чистейшим  зеркалом,  впитывая в себя  все мироздание -  от  низко
склонившейся тростинки камыша до замерших дремотно перистых облаков когда в
ночи окрест далеко слышно, как многозвучной звенью и наплеском срывается она
с лотка на мельничное колесо,- тогда это  уже  не  просто вода,  а нечто еще
более дивное и необъяснимое. И ни один остомельский  житель не мог дать тому
истолкованье,  не  находил, да и не пытался искать в себе  никаких  слов,  а
называл просто рекой, бессловесно и тихо нося в себе ощущение этого дива.
 По  весне  взбухшая от талых  снегов Остомля выплескивалась из берегов,
подтопляла  займище  до  самой  суходольной  дубравы, поднимала  полой водой
валежник, бурелом,  старую  зимнюю чащобную неразбериху, гнула и  бодала уже
набухший почками уремник,  и бежало  и плыло  оттуда  застигнутое большое  и
малое  зверье  до  надежной  тверди  -  уцелевших  островов  и  обмысков.  В
левобережной  же,  усвятской, стороне  воде и вовсе  не было  удержу,  и она
охватно  разбегалась по  всему лугу  под самые огороды  на  великую  радость
ребятишек.  С Касьянова мальчишества и  по  сию пору, а  до  Касьяна - сколь
стоят  на этом  юру Усвяты, вешний  разгул  Остомли  всегда собирал  к  себе
детвору, и не было радостнее в природе события, чем краткая, но звонкая пора
ледохода, преисполненная апрельской  ярости  солнца, вербяно-снежного настоя
ветра,  птичьего  перелетного  гама и крепкого  духа  отпревшей  на взлобках
земли.  Касьян  и  сам  когда-то,  полубосой,  полураздетый,   в  лаптишках,
чавкающих грязными пузырями,  с  беспечной  лихостью скакал по  забредшим  в
огороды льдинам,  не раз ошмыгивался под общий хохот мальцов, а потом тайком
сушился по кустам  у  рьяно  гудевшего  на  ветру  костра.  Мечущееся  пламя
сокрушало все,  что удавалось изловить  в бегучей воде,- вывороченные бревна
мостов,  опрокинутые плетни,  унесенные  кадки,  корыта,  детские салазки  и
прочий  обиходный  луб,  смытый  рекой  по  дальним  и ближним  остомельским
деревням, и Касьян, нагой, с опаленными бровями,  приплясывал  и увертывался
бесом от  порывов огня, стрелявшего раскаленными углями и осыпавшего пчелино
кусачими  искрами.  А  теперь  вот по  весне и Сергунка  не докликаться,  не
оттащить от полой воды, пока мать или бабка не налетят с хворостиной.
 Неспешно шел Касьян луговой тропкой, в руке камышовая корзинка с нижним
бельем,  с чистой  рубахой,  кусок  мыла  завернут в  рушник -  не  хотелось
спешить, шел, оглядываясь, вроде как запоминая, и все такое разное всплывало
из прошлого вперемежку с теперешним.
 К майским праздникам Остомля, утомясь и иссякнув, скатывалась в берегах
и,  будто устыдясь своего недавнего буйства,  смирела, тихо отцеживалась  на
чистых  песках,  и  отогревалась  в  затонах  и  заводинах. А  луг,  еще  не
просохший, еще  в  бесчисленных остатних  блюдцах и  калюжинах,  уже  буйно,
безудержно  зеленел, и на  этой его  молодой мураве, где еще ветру и качнуть
нечего,  не  то  чтобы развести  травяную волну, словно на новой праздничной
скатерти,  были  особенно приметны  следы недавнего речного  разгула. Белели
языки  намытого песка и россыпи пустых ракушек,  масляно  лоснились пробитые
травой заилины, хрустели под ногами  легкие сухие карандашины  прошлогоднего
ситника, широкими строчками обрамлявшего низины и береговые скаты, бугрились
пласты корневищ,  старой осоки, где-то выдранной и унесенной льдом,  которая
тут же, на новом месте, как ни  в чем не  бывало, принималась пускать свежие
красноватые пики.
 Отступала река,  вслед за ней  устремлялись  шумные  ребячьи ватажки, и
было заманчиво шариться в лугах после ушедшей воды.
 Чего тут только не удавалось найти:  и еще  хорошее, справное  весло, и
лодочный ковшик, и затянутый илом вентерь или кубарь, и точеное веретенце, а
то и прялочное колесо. Еще  мальчишкой Касьян отыскал  даже гармонь, которая
хотя и размокла и в подранные мехи набило песку, но зато  планки оказались в
сохранности, и он  потом, приколотив их к старому голенищу, наигрывал всякие
развеселые матани.
 Но  пуще  всего было забавы, когда  в какой-нибудь  мочажине  удавалось
обнаружить  щуку,  не  успевшую  скатиться  за   ушедшей   водой.  Смельчаки
разувались  и, вооружившись палками, лезли в студено-прозрачную отстоявшуюся
воду, где было видать каждую былку,  каждый  проросший  стебелек  калужницы.
Щука  черной  молнией  прошивала  мелководье,  успевала  прошмыгивать  между
ребячьих  ног,  делала  отчаянные  "свечи",  окатывая  брызгами  оторопевших
ловцов.  Под  конец в азарте охоты все  оказывались мокры  по самые маковки,
однако же кому-нибудь удавалось-таки, взбаламутив  воду до кисельной гущины,
сцапать морковными озябшими руками зубастую пройду и вышвырнуть ее далеко на
сухое.  То-то  было ликования:  "Ага,  попалась,  пакостная! Не вот-то  тебе
красноперок шерстить!"
 И  все это - под чибисный выклик,  под  барашковый блекоток падавших из
поднебесья  разыгравшихся  бекасов,  которых  сразу и  не  углядеть в парной
притуманенной синеве.
 А то бывает пора, которая люба Касьяну с детства, даже не пора, а всего
лишь  день  один. Издавна заведено было в Усвятах и перешло это на  нонешнее
время - сразу же, как отсеются, выходить  всем миром на подчистку выпасов. И
называется этот  день травником.  Так и говорилось: "Эй,  есть ли  кто дома?
Выходь  все  на травник! На  травник  пошли! Все на травник!"  Да и скликать
особо не  надобно:  на это  совместное дело  усвятцы сходились охотно. Кто с
лопатой, кто с тяпкой,  а кто и просто  с  ножиком выходили от мала до стара
подсекать татарник, чтобы извести его до цвета. Работа - не работа, праздник
- не праздник.  И дитю не уморно срезать ножиком плоскую  молодую колючку  -
перволистник, а уж девкам-бабам и вовсе вроде забавы: набредут да и подсекут
тяпкой,  набредут  да  и подсекут... Рассыплются по лугу,  снуют  туда-сюда,
будто  грибы  ищут. А ребятишки друг перед дружкой:  "Чур, моя! Чур, моя!" У
мужиков  тем  временем  свое:  собирают  валежины,  хламье всякое,  кромсают
лопатами  на куски натасканные  половодьем  осочные  пласты,  наваливают  на
подводу и отвозят  прочь. После  того  стоит луг зелен до  самой осени, лишь
цветы переменяет:  то зажелтеет одуваном, то сине пропрянет  геранькой, а то
закипит, разволнуется подмаренниками.
 А  уже к предлетью, когда выровняются деньки,  на лугу наметятся первые
тропки. Глядеть с деревенской высоты, так вон сколь их протянется к Остомле.
Каждые три-четыре, двора топчут  свою тропу: у  кого там  лодка примкнута, у
кого вентеря поставлены, кто по лозу, а кто с  бельем и пральником. И только
купалище на все Усвяты общее:  есть  один пригожий изворот,  этакий крендель
выписывает Остомля. Конечно, выкупаться можно и в других местах, ребятишкам,
тем  везде пристань, и все же  почему-то усвятцы больше  сбивались  на  этот
крендель, называемый Окунцами.
 Вспоминалось все это Касьяну, пока шел он тропой, но уже не было  в нем
прежнего обнаженного  и чуткого  созвучия,  а обнимало его некое обморное  и
теперь уж безбольное отрешение  и отсутствие, с каким  он  проснулся нынче в
санях:  вроде бы  все  это было с ним,  все  помнил, все видел, но  какой-то
отдалившейся  душой,  чем-то застланным  зрением.  И ступал он словно не  по
знакомой тверди, каждой подошвой ощущая врожденное родство с ней, а вроде бы
не касался земли, несомый  обесчувственной скорбью, вызревшей  готовностью к
завтрашней  дороге. И  все же  шел он не из простой потребности выкупаться и
одеться  в  чистое  перед  дорогой,  а  что-то и  еще позвало  его в луга, к
таившейся в  них  Остомле,  без  которой не  мог  он завтра  покинуть  дом с
чувством исполненного отрешения.
 Сначала надо было минуть  узкий, саженей  с десяток, песчаный перешеек
справа полукружьем загибалась сама Остомля, слева подступала долгая травяная
заводила.  Перешеек упирался в стену  краснотала, а  уже потом открывались и
сами  Окунцы  - подкова чистых песков, полого уходивших под воду. Получалось
что-то вроде всамделишной бани: с входом, зеленым тальниковым предбанником и
самой парилкой, где за кустами, в затишье, песок прокалился до печного жара.
 Думал  Касьян побыть час-другой  наедине,  в  очищающей тиши последнего
безлюдья, которого потом уже не будет, но  еще идали сквозь лозняки приметил
он сложенную одежду, чей-то фанерный баульчик, а выйдя на открытое, увидел и
хозяев этой поклажи: Афоню-кузнеца  и  своего  напарника по  конюшне  Матвея
Лобова. Афоня,  упершись  руками  в колени,  стоял на мелком,  белея крупным
незагорелым телом, напрягшимся бугристыми мышцами, тогда как Матюха, орехово
пропеченный,  ребрастый, с  пустым сморщенным животом и  намыленной головой,
пучком куги размашисто натирал Афонину спину, будто состругивал рубанком. На
груди  Лобова болтался большой кусок  мыла,  подвязанный  на бечевке. Афоня,
выставив  разлатую  спину,  и  впрямь  походившую  на  верстак,  побагровев,
терпеливо сопел и покряхтывал.
 - А и копоти на тебе, Афонасей! - наговаривал жилистый и легкий Матюха,
обегая Афоню то справа, то слева.- Ей-бо, как на паровозе. Накопил, накопил!
Тебя бы впору кирпичом пошоркать. На шее, гляжу, дак и уголь в трешшинах, не
выскребается.  Под кожей он, что ли? У тебя небось и все внутренности  такие
копченые.
 -  Ты бреши  помене, а  нажимай поболе,-  гудел  Афоня.- Давай,  давай,
поусердствуй.
 - Да я и так стараюсь, уж куда боле. Опосля бабам трое ден нельзя будет
белья полоскать. Пока смагу не пронесет.
 Касьян, поставив кошелку в тенек, молча принялся стаскивать рубаху.
 - Глянь-кось! - выпрямился Матюха.- И  Касьян Тимофеич вот он! Как есть
все Усвяты. Здорово, служивый! И ты грехи смывать?
 - На мне грехов нету,- сдержанно ответил Касьян. Раздевшись, уже нагой,
он свернул цигарку и, обвыкаясь, закурил.
 - С чего  бы это - нету? Или напоследок не сполуношничал?..-  засмеялся
Матюха.  Сметанно-белая голова  его  странно  уменьшилась,  будто усохла,  и
оттого он  выглядел  состарившимся подростком с  сиротски  торчавшими ушами.
Осклабясь   заячьей  губой,  некогда   разбитой   лошадью,  он  с  интересом
разглядывал Касьяна ниже пояса.- Мужик как мужик. Кисет на месте.
 -   Давай  три,   свиристун,-  нетерпеливо  напомнил  Афоня,   стоявший
по-прежнему согнуто.
 - Да погоди. Дай передохнуть. Эка спинища - что десять соток выпахать.
 Афоня-кузнец не стал больше  ждать,  шумно полез  на глубину,  раскинув
руки и вздымая грудью крутую волну.
 Касьян  тоже не  спеша, с  цигаркой вошел  в воду,  забрел  до пояса  и
остановился, докуривая и обвыкая. Вода, парна  и ласкова,  с  тихим  плеском
обтекала тело, и было видно сквозь ее зеленоватую толщу,