стриженной
шишковатой головой,  отчего вид  у него  был занозливый, под стать  и самому
разговору. Однако мужики слушали его с готовным интересом: коротали время.
 - Али  пешки итить.  Нате, мол, вам по полcта верст.  Ему полcта  и мне
полcта:  кто поперед добежит. Токмо чтоб  без колбасы, такое условие. Мне  в
котелок  кулешику и  ему  кулешику. А мы тади  поглядим. Дак  я и без кулеша
согласен. Пустобрюхом не раз бегано. Но чтоб и он пустобрюхом! На равных дак
на равных.
 В трудный тридцать третий год Лобов вербовался куда-то один, без семьи,
обещал потом вызвать свою Марью с младенцами, но что-то там не  то нашкодил,
не то еще чего и отбыл за то три года сверх договора. Домой вернулся вот так
же без волос, но  зато с гармонью и среди усвятцев слыл хотя и балаболом, но
бывалым  мужиком.  В общем-то  по обыденности,  несмотря на причуды, был  он
человеком сходным,  но,  подвыпивши, любил похвастать,  или, как говаривал о
нем Прошка-председатель, заголить рубаху и показать пуп.
 Касьян не все  слышал, что  там еще загибал Матюха,  отходил, глядел по
сторонам, искал своих, не подошли бы, и, когда вернулся снова, тот продолжал
потешать новобранцев.
 - Я солдат  недорогой,- говорил он, оглаживая стриженую макушку.- Много
за  себя не спрошу,  кофею не затребую: шинелку, опояску,  махорки жменю,  а
нет,  дак и  моху покурю.  Спробовал  уже: курить можно. Хоть вонливо,  зато
комар не ест... Три дня кухню не подвезут - ладно, сухарика из рукава поточу
або гороху за  окопом  пощиплю. И в болоте  без раскладухи заночую, леший не
нанюхает. Вша, сказать,- тыю тож за жисть  повидали. Так что немцу  неча  со
мной  тягаться.  Нечем  ему  меня  напужать  -  пужанный  всяко.  Не на того
наскочил, халява.
 Лобов сплюнул, задел плевком гармонь и поспешно вытер ладонью.
 - Один  на один да без  ничего - это и я  согласный,-  отозвался Никола
Зяблов, подбрасывая спиной неловко сидевший мешок.- А то ведь, сказывают, на
машинах он да с автоматами. Тут одним  живучим брюхом не посрамишь. А ну как
да и Россию-то б на машины...
 Тем временем дедушко Селиван, встав в телеге, шумел свое:
 - Робятки! Слышите ль?  Давайте пехтеря-то  свои.  Чего ж  их  за собой
таскать? Афанасей! Лексеюшка! Давайте складывайте.
 Мужики зашевелились,  начали  обступать  повозки,  и  дедушко  Селиван,
принимая и укладывая сидора, весело приговаривал:
 - Не  всегда ходоку  сума барыня,  надоть  и  плечи  поберечи. Уложимся
загодя - и  вся  недолга.  Вали, робятки, облегчайся!  Все как есть  к месту
доставим.
 Лобов,  послушав,  чего кричит Селиван, заперебирал пуговицы  на ладах,
гармошка, будто вспорхнувшая бабочка, замелькала рисунчатым коленкором своих
мехов, и ее хозяин выдал скороговорицу:

 Ты, телега, ты, телега,
 Ты куда торопишьси-и-и?
 На тебя, телега, сядешь -
 Скоро ли воротишьси-и-и...

 На  гармонь, на лобовскую  запевку откуда-то из-за толпившегося  народа
внезапно отозвался жестяной  надсадный выкрик,  вырвавшийся  из  охрипшего и
ободранного горла:

 Ох, д'кричу песни-и-и...

 И через промежуток:

 Кричу вволю-ю...

 И еще через паузу:

 Ох, д'напеюсь на всю недолю-ю-ю...

 Все  обернулись  на  эту  охрипшую  частушку:  по  выгону  к  правлению
двигалась  толпа, человек двенадцать Кузькиных родичей и гостей,  в основном
баб,   наехавших  из   окрестных   околотков,   и  в  середине  сам  Кузьма,
поддерживаемый под левый  закрылок  Давыдкой,  а  под правый  -  своей бабой
Степанидой. На Степаниде так же, как  и на Давыдке, белели лямки холстинного
мешка, туго, до желваков набитого cнедью. Кузьма, ведомый под руки, сморенно
волокся,  загребая пыль  форсисто осаженными  сапогами,  обвисая  головой со
сбитой набок  кепкой. Выглядывая одним глазом в расселину свалившегося чуба,
словно в заборный пролом, он искал игравшего, пытался пристроиться к ладу:

 Голосок мой д'хриповата-а-ай...
 Ох, тут никто... не виновата-а-ай...

 Кузька потряс головой, сбросил в пыль кепку, и Степанида, подхватив ее,
обтрусив о колено, надела на себя, поверх косынки. Было похоже, будто не она
провожала  Кузьму,  а Кузьма  за  место себя  отправлял на немца  свою жену,
облаченную по-походному - в мешок и кепку.
 Подступившие бабы,  встав  коридором, молча глядели, не ввязывались, но
старая Махотиха не вытерпела, вскинулась руками:
 - Да куда ж ты его такого-то? Степанидка!
 -  А  чего  с ним  теперь!  -  отозвалась бледная,  намучившаяся тащить
Степанидка,  озираясь по обе  стороны.-  Знал,  паразит, чего  делал?  Нехай
теперь срамотится. Я уж и язык об него излаяла.
 - Может, его водицей полить, охолонуть? К колодезю б сперва...
 - К-каво? - вскинулся Кузька.- Мне к колодезю? Ха!.. Н-на дворе большой
колодезь...  упаду -  не  вылезу...  Ежли  выпить не дадите...  я помру - не
вынесу...
 -  Иди, горла! - дернула  его  Степанида  под руку.- Токмо бы хлебал...
Разинь пузыри: все люди как люди, а ты аггел беспамятный.
 Позади Кузькиной свиты, чуть поотстав, давая ветру  отнести  на сторону
поднятую ногами  пыль, шла, шамкая юбкой,  тыча дорогу  клюкой, долгая сухая
старуха  в  черной суконной шали -  Кузькина мать.  Она  шла, ни на  кого не
глядя, не слушая, а может, никого и ничего не слыша...
 Кто-то,  однако,  сбегал до  правленческого колодца,  отцепил  ведро, и
Кузьку окатили-таки, намыли голову, а потом положили за конторой в тенек, не
давая ему шутоломить, появляться перед окнами.
 Между тем народ подобрался, подошли  последние, кому должно тут быть, и
Касьян отвертел  шею,  высматривая,  пока  наконец  на  конторском въезде не
объявилась  Натаха с  обоими  ребятишками.  Касьян  еще издали узнал  ее  не
столько по голубой просторной кофте в розовую повитель, сколько по тому, как
двигала-совала она ногами, широко ставя их от себя и переваливаясь с боку на
бок,  как  зобастая  утица. Митюнька, взлетывая на  встречном  ветру  белыми
волосенками,  скакал  бочком, будто  пристяжной, об руку с матерью, Серенька
шмыгал новыми штанами сам по себе.
 Давно ли из дому, но  вздрогнуло все в Касьяне при виде  своих на  этом
куске  дороги,  как если бы глядел он из дверей  эшелона, что уже стоял  под
парами,  вот-вот должен  был  лязгнуть  крюками и отойти.  Он торопил Натаху
глазами и даже помахал кепкой, но, не выдержав, сам поспешил навстречу.
 -  Папка-а!  -  звеня  голосом,  ликуя,  не  веря,  закричал  Сергунок,
выплескивая  все  разом в своем восклицании, в одном только слове, которое в
эту   минуту  сделалось  главным,  единственным,  заменившим  все  остальные
ненужные слова, ровно бы забытые начисто, и, как тогда,  на сенокосе, первым
сорвался  бежать  и,  добежав,  повис на  руке, засматривая в  лицо Касьяна,
повторяя уже умиротворенней, со счастливым облегчающим всхлипом: - Папка...
 -  А  я  жду,  а  вас  нету  и нету,- сквозь терпкую  горечь проговорил
Касьян.- Нету и нету...
 Тут  же налетел Митюнька,  молча,  должно быть в  подражание  старшему,
обхватил  и повис на другой отцовской руке, и  Касьян,  связанный,  распятый
ребятишками, так и стоял посередь дороги, пока не подошла Натаха.
 - А где же мать? Мать-то чего?
 - Ох, да ну ее! - перевела она дух.- Сичас да сичас... Четой-то ищет...
Говорит, идите пока... Ну чего тут у вас? Скоро ли?
 - Да вот ждем... Уже небось десять, а пока ничего.
 На  выгоне Касьян  определил их  в сторонке  на непримятой траве, но не
успел,  присев   рядом,  искурить   папироску,   как  на  крыльце   появился
Прошка-председатель  вместе  с прибывшим лейтенантом. Тут  и там толпившиеся
люди ожили, повалили к  конторе, и  Касьян, предупредив:  "Пока тут будьте",
направился к крыльцу и сам, тянясь шеей, заглядывая поверх голов.
 Прошка-председатель был в своей  низко насунутой кепочке,  все в том же
куропатчатом обвислом пиджаке, но в свежей  белой  рубахе, наивно, по-детски
застегнутой под самый выбритый подбородок.
 Рядом с ним у перил остановился непривычный для здешнего глазу, никогда
дотоль  не бывавший в  Усвятах военный,  опоясанный  по темно-зеленой  груди
новыми  ремнями, в  круглой,  сиявшей козырьком  фуражке  и  крепких высоких
сапогах, казавшийся  каким-то  странным,  пугающим пришельцем  из  неведомых
обиталищ, подобно большой и непонятной птице, вдруг увиденной вот так вблизи
на деревенском  прясле. Смугло выдубленное лицо  его было сурово и замкнуто,
будто он ничего не понимал по-здешнему, и Прошка был при нем за переводчика.
 Прошка-председатель пошатал руками  перило, взад-вперед  покачался сам,
выжидая, пока подойдут остальные, и, когда воцарилась тишина, сказал:
 -  Значит, так,  товарищи...  Ну, зачем  вы тут - все  знаете.  Так что
говорить лишнее  не  стану. На  прошлой неделе мы проводили  в  армию первых
семнадцать человек. Я и сам тади думал, что  этого, может, и  хватит  и мы с
вами будем по-прежнему работать  и  жить  за минусом тех семнадцати. Но дело
заварилось  нешутейное,  тут  таить нечего, понимаешь...  Приходится,  стало
быть, нам еще пособлять...
 Прошка-председатель достал из-за края пиджака какие-то листки, заглянул
в них.
 - Повестки уже розданы,  но мы тут с представителем военкомата еще  раз
поуточняли, чтобы, значит, никакой путаницы...
 Говорил он каким-то серым голосом, пересовывая листки бумаги, будто они
жгли ему пальцы,- нижние наперед, верхние под низ, потом опять все сначала.
 -  Пойдете отсюда  организованно, чтоб  не тащиться одним по одному, не
затягивать время. Так что слушайте теперь  вот его, вашего  командира, и все
его исполняйте. У меня пока все.
 Он сунул  листки в  руки  лейтенанта,  нетерпеливо прошелся  у  него за
спиной,  остановился,  передвинул  кепку, еще  раз  прошелся  и,  подойдя  к
перилам, опять пошатал их обеими руками.
 Листки,  должно,  были  сложены  неправильно,  потому   что  молчаливый
лейтенант  взялся  неспешно,  с  давящей  обстоятельностью  наводить  в  них
какой-то  свой  порядок:  опять  положил верхнюю бумажку под  низ,  нижнюю -
сверху, а ту, что  была до того наверху, заложил в середину. После  чего без
всяких предварительных слов и пояснений сразу же выкрикнул:
 - Азарин!
 С ответом  почему-то не поспешили, возможно,  потому,  что  уж  слишком
вдруг было выкликнуто,- по пальцу  ударь - и то  не  сразу больно,  а сперва
лишь удивительно,- и лейтенант, оторвавшись от бумаги, переспросил:
 - Есть такой? Эм... Вэ?
 - Е-есть! - послышался встревоженно-оробелый отклик.
 - Азарин! -  повторил опять лейтенант и прицелисто  поводил  по площади
строгими глазами.
 - Я! Я! - поспешил объявиться вызванный.- Тут я.
 - Азарин, три ш-шига вперед!
 Из  толпы,  весь  в   смущении,  с   растерянно-виноватой  улыбкой   на
опаленно-красном  дробном  лице, бормоча  сам  себе "иду,  иду", протолкался
невеликий мужичонка, по-уличному Митичка, числившийся скотником на усвятской
молочной ферме.
 - Тэ-эк...- протянул лейтенант, помечая что-то в листке карандашом.
 Митичка,  стоя  перед  крыльцом,  стесняясь  своего  на  виду  у   всех
одиночества,   продолжал   улыбчиво   озираться,   перебирать   парусиновыми
туфлишками - вертелся, будто червяк, выковырнутый из земли.
 -  Азарин, смир-р-но! -  вдруг  резко скомандовал  лейтенант, которому,
видимо, была неприятна и оскорбительна этакая разболтанность, и вздрогнувший
Митичка враз замер навостренным коростелем - крылья по швам, клюв кверху.
 Лейтенант внимательно, изучающе посмотрел на Митичку,  как бы  оценивая
материал,  с которым  придется работать, и, опять сказав  "тэк",  уткнулся в
бумагу.
 - Витой!
 - Я Витой!- готово отозвался Давыдко.
 - Три ш-шига вперед! В одну ширенгу стынови-и-ись!
 Давыдко провористо выбежал,  пристроился к Азарину и  поровнял  по  его
парусиновым  туфлям  с коричневыми, как  у  жуков, нососпинками свои юфтовые
ботинки.
 - Горбов!
 -  Есть  Горбов,-  раздался  сдержанный  бас с  покашливанием.  Крупным
тяжелым  шагом  выступил Афоня-кузнец  в  своей  особой,  афонинской  одеже:
старом,  жужелично  лоснящемся  пиджаке,  негнуче  вздутых   штанах,  тускло
поблескивающих  на  коленках, заправленных в  разлатые  сапожищи. Свою белую
сумку  из подушечной наволочки он никуда не  сдавал,  словно бы позабыл о ее
существовании за  широченной сутулой  спиной,  и  та уже  успела  вымараться
пиджачной смагой.
 Лейтенант дольше, чем  предыдущих, осматривал  Афоню, даже  обернулся с
каким-то  вопросом  к  ходившему  позади него  Прошке-председателю и,  ставя
против Афониной фамилии энергичный отчерк, дважды повторил свое "тэк".
 Вскоре   подобрали  Николу   Зяблова,   который   тетешкал,  успокаивал
раскапризничавшегося  неходячего  младенца,  мешавшего ему  слушать фамилии.
Намаявшись и  от мальчонки, и от ожидания своего  вызова, Никола, когда  его
наконец окликнули, даже позабыл отдать жене  пацана,  а  так и шагнул было в
строй  вместе с  дитем,  отчего народ маленько развеселился, посмеялся этому
курьезу.  Потом  через несколько  человек вызвали Матюху  Лобова, ожидавшего
череда с  перекинутой через плечо  гармошкой. И сразу за  его спиной  завыла
Матюхина  Манька - с таким же,  как и у  Матюхи, носом розовой редисочкой, с
упавшим  на  плечи платком,-  замахала обеими  руками,  будто  отбивалась от
налетевших оводов.
 - Да Матвеюшка мой едина-а-ай...
 - А ну цыть! - огрызнулся Матюха, безброво  насупясь, отдергивая рукав,
не даваясь жене ухватиться.- На-ка, подержи гармонь.
 - Да че  мне гармонь! Че гармонь...-  голосила  Манька,  невидяще цапая
протянутую  ливенку,   и  та,  расщеперясь   мехами,   подвыла  ей  какой-то
распоследней пронзительной пуговицей.
 Лобов  беззвучно,  как  кот, вышагнул вперед в  своих  обмятых покосных
лапотках  и, перемогая бабий позорливый  плач,  досадно  погуркав пересохшим
горлом, проговорил, преданно глядя на лейтенанта:
 - Развылась тут... Небось не в гроб заколачивают, реветь мне.
 Однако лейтенант  не обратил внимания  на  Матюхины  слова,  а лишь  со
вниманием поглядел на его лапти, продолжил чтение списка.
 Шеренга все увеличивалась, от тесноты и  скученности обступавших  людей
строй  начал кривиться левым наращиваемым концом,  и Прошка-председатель уже
раза два обращался к собравшимся:
 -  Товарищи, попрошу дать  .место. Отойдите  лишние.  Сколько говорить,
понимаешь!
 Лехой Махотиным закрыли  первый ряд человек в  двадцать. Солнце  начало
припекать, становилось жарковато, и Леха, оставив жене пиджак и кепку, занял
свое место во вчерашней  небесно-синей  блескучей косоворотке, перехваченной
наборным кавказским ремешком. Выполосканный  в Остомле  чуб играл на ветру и
солнце крупными  смоляными  завитками,  да  и сам  Леха  был  какой-то  весь
выполосканный, прибранный  и  ясный, каким  бывал он,  пожалуй, раз в  году,
после своей пыльной комбайновой работы. Лейтенант  откровенно засмотрелся на
него  и   тоже  с   нажимом  отчеркнул  в  бумагах,  после  чего   выкликнул
Недригайлова.
 На  эту  фамилию  никто  не откликнулся,  и  лейтенант,  тоже  порядком
упревший в своих ремнях,  нетерпеливо повторил, добавив для ясности инициалы
- "Кэ...Вэ".
 - Есть такой?
 -  Пишите - есть!  -  подала  голос за мужа Степанида, так и не снявшая
Кузькиной кепки.
 - Тут, тут он! - подтвердили и мужики.
 -  Недригайлов,  три  ш-шига  вперред!  -   наддал  осерженным  голосом
лейтенант.
 Кузьма     по-прежнему    не    выходил,     и    пришлось    вмешаться
Прошке-председателю:
 - Кузьма! Кова  ляда? Шуточки тебе,  что  ли? Степанида, чей картуз  на
тебе? Где мужик, понимаешь?
 Бледная Степанида виновато молчала, убрав вовнутрь рта покусанные губы.
 - Да  тут  он, Прохор Ваныч,- пытались разъяснить  из  толпы.- Токмо он
тово... маленько не рассчитал... А так - тута, за конторой находится.
 - Эть, понимаешь...- сдавил  челюсти Прошка-председатель.- Позорить мне
ополчение! Макнуть его, подлеца!
 - Да уже макали. Щас ничего уже. В телегу, дак за дорогу оклемается. За
это похлопочем. К месту как есть выправим.
 - Меру надо знать...- буркнул Прошка и отвалил от перил.
 К  Касьяну тихо подошла  Натаха, тронула за рукав,  но он,  прикованный
вызовами, не сразу осознал ее присутствие.
 - Сейчас тебя, Кося,- сказала она, стиснув его руку.- Ох...
 -  Ага, скоро должны,-  не  отрывая взгляда  от крыльца, вытягивая шею,
отозвался Касьян.
 Ожидая  этого момента, он  присмаливал  одну цигарку за другой и, когда
его  назвали, не  сразу  признал свою  фамилию.  Касьяну  показалось,  будто
вызвали не его, но кровь уже сама откликнулась, ударила напором в шею, и он,
услышав,  как  выкликнули  его вторично,  подтолкнутый Натахой:  "Тебя, тебя
кличут",- так  и вышел оглохший, с липким звоном в  ушах,  будто саданулся о
невидимую  притолоку.  Стоявший  в первом ряду  Матюха, обернувшись,  что-то
сказал ему, приветно  заулыбался, но  Касьян ничего  не понял и,  как  бы не
узнав Матюху, уставился на лейтенанта, делавшего очередную пометку.
 Кого  еще  выкликали,  он  долго  не  слышал,  пока не  рассосало  этот
застойный гул в ушах, пока не отпустило плечи,  онемело  скованные  какой-то
неподвластной силой.
 -- Разиньков! - продолжал выкликать лейтенант.
 -- Я!
 - Рукавицын...
 Отсюда,  из  строя,  разила глаза  всякая мелочь и ерунда,  на  которую
прежде и не глядел бы, не видел этого: ненужно раздумывал, откуда взялся под
конторским окном куст крыжовника. Сто раз бывал здесь и ни разу не видел. То
ли  Дуська-счетовод когда посадила, то ли так, сам по себе, самосевка. Та же
Дуська  небось  сплевывала  в окно кожурки,  они  и занялись расти...  Потом
углядел под крыжовником  пестрявую курицу с упавшим на глаз красно-тряпичным
гребнем. Странно, что она не боялась всей  этой толкотни, будто здесь никого
и не было, она одна-разъединая со  своим делом. Курица, лежа на боку, словно
кайлом, долбила край ямки, обрушивала комья под себя, после чего, мелко суча
свободным крылом, нагребала на  спину  наклеванную  землю, топорщилась всеми
перьями, блаженно задергивая  веком единственный глаз. За такое  дело курицу
следовало бы потурить, потому  как  оголяет, подлая, корни. Но куст  был уже
без  ягод, должно, еще зеленцой  обнесли  пацаны, и теперь стоял  никому  не
нужный, разве что этой заблудшей птице.
 - Сучилин Вэ Пэ!
 - Так точно, я!
 - Сучилин А Мэ!
 - Иду!
 Солнце жгло спину сквозь пиджак, калило суконный картуз, и было странно
Касьяну стоять вот так стреноженно, самому не своим в виду своей же деревни,
в трех шагах от жены и детишек. Он заискивающе обернулся, и Натаха, прижимая
к  себе, к  животу  своему  обоих ребят, растерянно, принужденно улыбнулась,
дескать, здесь мы, здесь...
 - Сучилин Лэ Фэ!
 - Я-а!
 - Сучков!
 - Есть Сучков!
 Оставшиеся  на  воле немногие  мужики,  стомясь ожиданием,  выходили на
оклик  с  поспешной согласностью,  будто опасаясь, что им, последним, уже не
найдется  места.  Но место  находилось всем, и уже начали  лепить  четвертую
шеренгу. Набиралось не, как думалось раньше, пятьдесят ходоков, а, поди, все
восемьдесят! И сразу стало видно, с чем остаются Усвяты - с белыми платками,
седыми бородами да с белоголовыми малолетками.
 Лейтенант сложил  бумажки  пополам, затолкал  их в планшетку и, оглядев
строй, спросил:
 -- Вопросы есть?
 Вопросов не было.
 -- Больные? С потертостями?
 Не нашлось и таких.
 Лейтенант вынул из  брючного  кармана часы и посмотрел  с  ладони на их
время.
 - Так, товарищи...- сказал Прошка-председатель, оглядывая пустырь перед
конторой - молчавших мужиков в строю, присмиревших женщин вокруг ополчения.-
Если кто хочет чего сказать - выходи сюда, на крыльцо, и скажи.
 Люди молчали.
 - Дак будет чье слово?
 - Ясно!  - выкрикнул за всех  из  строя Матюха  Лобов, белевший  новыми
веревочноперекрещенными онучами.
 - Ну тогда дайте мне...
 - Давай, Прохор Ваныч! - опять выкрикнул Лобов.
 - Ну дак вот...
 Председатель кинул взгляд в ветреное поле, потом, пройдясь туда-сюда по
крыльцу, поперебирал чего-то в карманах и снова вернулся к перилам.
 - Я вон хоть  и велел повесить новый флаг, но  нынче у нас не праздник.
Не до веселья  нам.  Война - тут о