ал дедушко Селиван.- Тебя как звать-то?
 - Александр... Саша.
 - Ну дак, вишь, и зван по-нашему. А  по-нашему такое  правило: хоть  ты
генерал будь,  а от хлеба-соли не  отказывайся. А по-солдатски и  того гожей
устав: ешь без  уклону, пей  без поклону.  Я солдатом тоже бывал, дак у  нас
так: где кисель, там служивый и сел, а где пирог, там и лег. За спасибо чина
не прибавляют.
 -  Ну,  отец,  от  тебя,  видать,  и  ротой не  отбиться!  -  засмеялся
лейтенант.
 - Была  б  причина  со  мной войну  затевать,- тоже  рассмеялся дедушко
Селиван.- Неси самобрань, робяты! Какое время за хлебом потеряно, то вдвое в
дороге нагонится. И конь, говорится, не ногами бежит, а овсом...
 Тем временем Леха Махотин принес свою дорожную торбу, развязал ей хобот
и  принялся выкладывать припасы  на  разостланном рушнике - разломил  смугло
обжаренную  курицу,  высыпал  пригоршню пирожков,  достал свежих  огурчиков,
редиски.  Мотнулся  к  своему  припасу и  Матюха Лобов и  под  одобрительный
перегляд  мужиков  бережно,   чтоб   не  расплескать,  выставил  на   рушник
голубенькую кружицу с белым на боку цветочком, чем и вовсе привел лейтенанта
в смущение.
 -  Давай,  товарищ  лейтенант,-  сказал  он,   почтительно  отступая  в
сторону.- На здоровьице.
 - Ну это уж вы зря...- смутился лейтенант.- Честное слово...
 - Да чего там! - загомонили новобранцы.-  Экое дело выпить  перед едой.
Выпей да закуси.
 - Ну ладно, раз так.- Лейтенант поднял  кружку.- За что выпью, так  это
за нашу победу.
 - Вот это верно! - дружно одобрили мужики.
 - Давай, товарищ лейтенант. Чтоб ему, Гитлеру, пусто было.
 - Ни дна ему, ни покрышки.
 И  всем  почему-то  сделалось  радостно  оттого,  что их командир выпил
чарку,  а теперь,  присев  на  корточки,  крепко  хрустел ихним,  усвятским,
огурцом, тыча им в ворошок соли на листе медвежьего уха.
 -  Ужли  не  победим?  -  ухватился за слово  Никола  Зяблов,  подбивая
лейтенанта на больной разговор.
 - Побьем, ребята, побьем,- спокойно сказал тот.
 - Дак  и  я говорю,- подхватил дедушке  Селиван.- Не все серому мясоед.
Будет час, заставим и его мордой хрен ковырять.
 - Правильно, отец! - захохотал лейтенант.- Это точно!
 -  Сколько уже замахивались на Россию,- ободренно продолжал Селиван,- а
она и доси  стоит. Уже тыщу годов. Эвон какое  дерево вымахало  за тыщу лет:
шапка валится на верхушку глядеть.
 - Насчет дерева это ты, отец, хорошо сказал,- кивнул лейтенант.- Нам бы
еще  немного заматереть, каких пяток  лет,  тогда  ни один  топор не  был бы
страшен.
 - Это б хорошо,-  поскреб под  картузом Никола.- Да  сучья, слышно, уже
летят...
 - Ничего!  -  сказал  лейтенант.-  О  сучья  ведь  тоже топор  тупится.
Покамест до главного ствола дело дойдет, и рубить будет нечем Нам, товарищи,
главный ствол уберечь, а сучья потом снова отрастут. А за те, что порублены,
он еще поплатится. Мы из них ему крестов наделаем.
 - Что  и говорить, к  главному-то стволу его никак не след  допускать,-
сказал Никола.- Уж коли само дерево падет - конец и всем его веткам.
 - За тем и  идем,- баснул  Афоня-кузнец, лежавший особняком  под кустом
конского щавеля.
 -  Выбьем, выбьем у него топор, товарищ лейтенант,- покряхтывая,  подал
голос Матюха. Кривясь от цигарки, дымившей  под рассеченной губой, он взялся
перематывать ослабленные на онуче завязки.- Не  все-то одним  нам в ус  да в
рыло,  будет ему и мимо. Брехня! Ежли скопом навалимся,  все одно передушим.
Нам  бы только техникой помочь,  а мы сдюжаем.  Я их, падлу,  не  пулей, дак
зубами буду грызть. Я им покажу деколон.
 - В каких частях служил? - поинтересовался лейтенант.
 - В разных. Три года пехота да  три  еще кое-где... На спецподготовке,-
засмеялся Матюха.- Между прочим, тоже на Урале. Только на Северном. Выходит,
вроде как земляки с тобой.
 - Понятно.
 - Так что топором и я обучен махать,- уточнил Матюха  и, встав, потопал
лаптями, попробовал, ладно ли обмотался.
 Поблагодарив  за еду, лейтенант  достал пачку "Беломора", протянул ее в
круг. Мужики, смущаясь, бережно разобрали угощенье.
 - Дак а ты  нашего тади дерни,- предложил Лобов.- Знаешь, как  в сельпе
мохорка называется?
 - Ну-ка, ну-ка?
 -  Смычка!  Ты  нам  "беломору",  а  мы  тебе  нашей  рубленки.  Вот  и
посмыкуемся.
 -- С удовольствием, землячок! - засмеялся лейтенант.

18

 Вскоре объявили  построение. Матюха  изловил и подал посвежевшего  коня
лейтенанту, и тот, оглядев из седла замерший строй, скомандовал к маршу.
 За ручьем  начиналась чужая,  не усвятская пажить рядами разбегались и
прыгали  через узкое руслице на ту  сторону, за первые пределы отчей  земли,
своей малой родины, иные при  этом норовили  макнуть напоследок руку, потом,
опять сомкнувшись, одолели зеленый склон и, выйдя на дорогу, подравняли шаг.
 Касьян  с дедушкой  Селиваном,  напоив лошадей, тронулись в  объезд  на
жиденькую жердяную гатку.
 Дорога потянулась на долгий пологий волок, сливавшийся где-то впереди с
дрожливым маревом.  По обе  стороны топленым  разоватым молоком  пенилась на
ветру  зацветшая  гречиха,  и  все  оживились, войдя  в нее,  пахуче-пряную,
гудевшую  пчелой,  неожиданно  сменившую  однообразие  хлебов.  За  гречихой
начались  подсолнухи, уже  вымахавшие  в человеческий  рост  и местами  тоже
зацветшие, и было  светло и как-то празднично идти среди этих ярких  золотых
цветов, терпко пахнувших лубом, повернутых,  как один, к полуденному солнцу.
И  вообще, отдохнув  и  малость  пообвыкнув в строевом ходу,  шли легко, без
изначального  скованного напряжения, уже не вздрагивая от окрика лейтенанта,
который в низко насунутой  фуражке, подстегнутой под подбородком ремешком от
встречного   ветра,   еще   недавно  казался  в  своем  седле  чем-то  вроде
ниспосланного рока, глухого ко всему и неумолимого  в  своей  власти. Теперь
все знали,  что зовут  его Сашкой, что, как  и у всех  у них, есть и  у него
где-то мать, что сам он, в сущности, неплохой компанейский малый и что в его
полевой сумке вместе со  списками  новобранцев лежит пара Лехиных пирожков с
капустой, которые  уговорили взять на тот  случай, если захочется пожевать в
седле.  Помнилось  и о том,  что под его гимнастеркой на левой лопатке сизым
рубцом запеклась  не очень давнишняя  пулевая рана, и  в строю поговаривали,
что нехудо  бы  с ним, уже понюхавшим  пороху,  идти  не  до  одного  только
призывного,  а  и  дальше.  Чтобы  так  вот  всех, как  есть,  не  разлучая,
определили  б в одну часть, а  он  остался  бы при  них командиром. И  когда
лейтенант время  от  времени  поворачивался  в седле, опершись рукой о  круп
лошади, оглядывал колонну  и зычно, со звонцой кричал  "подтяни-и-ись!", все
уже  понимали, что покрикивал он  не  от  какой-то машинной  заведенности  и
недоброй  воли,  а  оттого,  что,  стало  быть, кто-то там  и  на самом деле
замешкался и поотстал, закуривая или отбежав до ветру.
 И лишь однажды, когда  взошли на самый гребешок и  дальше дорога должна
была  покатиться  долу,  лейтенант  рассерчал не на  шутку, потому что строй
вдруг без  всякой причины сбился с шагу,  затопал разноногим гуртом, мужики,
притушая  ход, заоглядывались, и  по колонне  прошелся какой-то возбужденный
ропот. Ехавший  позади  отряда Касьян, заговорившись  с  дедушкой Селиваном,
едва не врезался дышлом в последние ряды.
 - На-аправляющий! - гаркнул лейтенант.- Сты-ой!
 Колонна приостановилась, и командир,  упрятав  глаза под посверкивающий
козырек, поворотил коня в хвост отряда.
 -- В чем дело? Что за базар?
 Мужики виновато отмалчивались.
 Лейтенант  обогнул колонну  и, подвернув к повозкам, как бы пожаловался
дедушке Селивану:
 - Ведь только что отдохнули, покурили, черт возьми! Еще и трех верст не
прошли.
 - Дак вона, командир, причина-то! - Дедушко  Селиван ткнул кнутовищем в
обратную, уже пройденную, сторону.- Туда гляди!
 С  увала, с самой  его маковки,  там,  позади,  за еще таким же увалом,
бегуче испятнанным  неспокойными хлебами, виднелась  узкая,  уже  засиненная
далью  полоска усвятского  посада, даже  не  сами  избы,  а  только  зеленая
призрачность дерев, а  справа, в отдалении, на фоне вымлевшего неба воздетым
перстом белела, дрожала  за марью затерянная в полях колоколенка. А еще была
видна остомельская урема  и дальний  заречный  лес,  синевший  как  сон,  за
которым еще что-то брезжилось, какая-то твердь.
 Глянул туда и Касьян и враз пристыл к телеге, охолодал защемившей душой
от видения и не мог оторваться, хотя, как ни силился, как ни понуждал глаза,
не разглядел ни своего двора, ни даже примерного места, где должно ему быть.
Но все  равно  - вот оно,  как  ни бежали,  как ни ехали.  Еще и  ветер, что
относил  в  ту   сторону  взволнованные  дымки  цигарок,  долетал   туда  за
каких-нибудь  три  счета и вот  уже кудрявил надворные  ветлы, курил  золой,
высыпанной  под откос из еще не  остывших печей, трепал  ребячьи волосенки и
бабьи платки, что еще небось маячили кучками на осиротевших улицах...
 - Чего ж не сказали? - глухо проговорил  у телеги лейтенант, поглядывая
на повернувшихся мужиков.- Разве я не понимаю...
 - А что  они  тебе скажут?  -  Дедушко  Селиван  поддел кнутовищем  под
козырек, поправил картуз.- Вот  сичас зайдут за бугор - и весь сказ... А там
уж пойдут без оглядки. Холмы да горки, холмы да горки...
 Лейтенант  с  места  наддал  коню, рысью обогнал смешавшуюся молчаливую
колонну и, привстав в стременах, уже сдержаннее выкрикнул:
 - Ну что, ребята? Пошли, что ли? Или вернемся?
 - Пошли, товарищ лейтенант! - отозвался за всех Матюха.
 - Тогда - разбери-и-ись! Ши-а-го-о-ом!..
 Но в остальном, исключая это маленькое недоразумение, отряд продвигался
споро, не задерживаясь,  минули и одно, и другое угорное поле, один и другой
дол с садовыми  хуторами и  в третьем часу вошли  в Гремячье, первое большое
сельсоветское село.  Следовало  бы  сделать  передых,  но решили  в  селе не
останавливаться,  не муторить народ, а идти до Верхов  и уж там уединиться и
перекусить без помехи.
 Гремячье   занимало  оба  склона  распадка  с  мелкой   речушкой  между
глядевшими друг на друга улицами. Колонна пересекла село поперек, с  горы на
гору, и пока шли ложбиной, на виду у  обоих улиц, из  дворов высыпали бабы и
ребятишки,  молчаливыми изваяниями  уставясь на  проходившее  ополчение,  на
серых, пропыленных мужиков.
 - Чьи,  голуби,  будете?  -  спросил  какой-то трясучий  белый  старик,
сидевший в тени, под козырьком уличной погребицы, когда колонна поднялась на
левую сторону.
 -- Усвятские! - выкрикнули из рядов.
 Старик  трудно,  опершись о раскосину, поднялся и снял  с головы  мятую
безухую шапку.
 - Кто еще через вас проходил, отец? - спросил Давыдко.
 - Того часу Никольские пробегли да хуторские,- оповестил старик.
 - А ваши пошли-и?
 -  Дак и наши.  Али  не видите, пустое  село.  Одно галицы да галченята
малые. Пошли и наши, а то как же. Полтораста душ.
 - На Верхи верно ли правим?
 - На  Вершки? Дак вон они,  за  нами  и будут.- И  уже  вослед  крикнул
больным,  надрывным голоском:- Ну дак  придяржите  ево! Не  пущайте дале! Не
посрамите знаме-он!
 - Постоим, отец! Постоим!
 - Тади легкого поля вам, легкого поля!
 Старик трижды поклонился белой головой, касаясь земли снятой шапкой.
 За гремячьей околицей привязалась собака - полугодовалый волчьей  масти
кобелек, еще плоский, большелапый, с никак не встающим на зрелый манер левым
ухом. Кобелек  поначалу  долго  глядел  на уходившую  колонну,  потом  вдруг
сорвался, нагнал и, то робея  и  присаживаясь,  то обнадежив  себя  какой-то
догадкой,  опять  догонял  и  озабоченно  продирался подступившими к  дороге
овсами. Время от времени он привставал зайцем на  задних лапах и проглядывал
отряд с переменчивой тоской и надеждой в желтых сиротских глазах.
 - Иди домой, милый,- крикнул ему Матюха.- Нету тут никого твоих.
 Но кобелек не послушался  и долго еще  шуршал овсами, выбегал позади на
дорогу  и  в поджарой  стойке  тянул носом  взбитую  пыль.  И  только  когда
лейтенант бросил ему пирожок, щенок, взвизгнув, шарахнулся от него, будто от
камня, и постепенно отстал, запропал куда-то...
 Верхи  почуялись  еще  издали, попер  долгий упорный тягун, заставивший
змеиться  дорогу.  Поля  еще цеплялись за бока - то  просцо  в седой завязи,
будто  в  инее, то низкий  ячменек, но вот и они  изошли, и воцарилась дикая
вольница, подбитая  пучкастым типчаком и вершковой полынью,  среди  которых,
красно пятная, звездились куртинки суходольных гвоздик. Раскаленный  косогор
звенел кобылкой, веял знойной хмелью разомлевших солнцелюбивых трав. Пыльные
спины мужиков пробила соленая мокреть, разило  терпким загустевшим потом, но
они все топали по жаркой даже сквозь обувь пыли, шубно скопившейся в колеях,
нетерпеливо поглядывая на хребтину, где дремал в  извечном  забытьи одинокий
курган  с  обрезанной вершиной. И  когда до  него было совсем рукой  подать,
оттуда  снялся  и   полетел,  будто  черная  распростертая  рубаха,  матерый
орел-курганник.
 Усвятцы,  наезжая  в район, редко пользовались этим верховым проселком,
хотя и скрадывавшим путь версты на четыре, но уморным для ездоков и лошадей,
особенно в знойную пору. Чаще же  ездили ключевским низом, по людным местам,
прохладным  и обветленным, никогда не докучавшим пылюкой.  Но всегда  тянуло
побывать здесь, на манивших горах, хотя за делами не всякий того удосужился.
И вот занесло всех разом аж на самую маковку!
 - Правое  плечо, вперед!  -  скомандовал лейтенант, и  отряд  свернул с
дороги к подножию кургана.- Пере-ку-у-ур!
 Как ни  упехались  мужики за долгий переход, но и пав ничком на жесткую
траву,  каждый все-таки  лег  не как попало,  а все  до  единого головой  на
восток, куда крутым овражным обрывом метров на семьдесят,  а то и на все сто
неожиданно  обрезались Верхи. И открывалась отсюда даль неоглядная,  сразу с
несколькими  деревеньками,  нанизанными  на  блескучие  петли  Выпи-реки,  с
мельничным плесом и самой мельничкой,  бело  кипевшей  игрушечным колесом, с
клубившимися  левадами   приречных   ольх   и  ракит,   россыпью  коров   во
влажнозеленых  лугах,  мерцающих  озерками  и  болотцами, с бугорками сенных
стожков  и сизыми капустными бахчами,-  все это звалось той самой Ключевской
балкой, питавшейся обильными ключами из-под Верхового уреза, было тем  самым
низом, по которому  и  проходила  излюбленная дорога. А по-за  балкой  вновь
поднималась, дыбилась холмами материковая земля, и дивно  было глядеть сразу
на всю  эту уймищу хлебов,  уходивших верст на пятнадцать вправо  и влево. И
еще  было  дивно, что над всем этим, казалось,  вот  оно,  только дотянуться
рукой,  неслось  по  ветру невесть откуда  взявшееся  одинокое облако, будто
белый  отставший гусь-лебедь,  и тень  от  него, пересекая долину, мимолетно
темнила то светлобеленые хаты, то блестки воды, то хлебные нивы на взгорьях.
А  еще выше, там, где царило одно только солнце, кружил в восходящем паренье
тот самый старый курганник, что неслышной тенью сорвался с дремотных Верхов.
 Так и не сойдя  с седла, лейтенант вместе  с конем остановился у самого
края и долго глядел вниз с жутковатой высоты.
 - Да-а...-  протянул он и, обернувшись к подъехавшим телегам, изумленно
спросил у дедушки Селивана:- Как же я утром этого не видел?
 -  Дак  ты,  мил человек, в  ста  саженях  мимо  и проскочил. Эвон  где
дорога-то!
 - Пожалуй... А это что за курган?
 - А он завсегда тут был. Спокон веку. Может, кто  насыпал,  а может,  и
сам по себе. На нем и стояла дозорная вежа. Вишь, макушка срезана? Для того,
видать, и сравняли, чтоб вежу поставить.
 - Ясно. Ну, а те откуда же шли? С какой стороны?
 - Татары-то? Дак тамотка и шли, по заречью. Гляди, во-он на той стороне
по хлебам пыль курится? Это и есть ихняя дорога. Муравский шлях. Туда, туда,
за Остомлю, а там уж и Куликово поле - вот оно. Тамотка и шли поганые. Дак и
оттуда, с Куликов, тем же путем и бежали, кто уцелел. На Дон да по-за Дон, в
свои степя.
 -  Ребята!  -  вдруг  подхватился   Давыдко.-  Дак  ведь  это,  должно,
ситнянские идут!
 - Где?
 - Да вон пыль!
 Касьян насторожился, принялся глядеть в заречную сторону. И верно, поле
клубило долгим низким облаком. Людей было  не разобрать, но хорошо  виделись
катившие позади две, не то три подводы.
 -  Небось ставские,-  предположил  Леха Махотин.-  В  самый раз ставцам
быть.
 - Ох ты! Ставцы низом должны, им низом ближе. А это, точно, ситнянские.
Кому ж еще?
 - У меня там сродный должен итить,- сказал Матюха.- Так и не свиделись.
 - Дак и у Касьяна братан. Тоже не попрощался.
 Лежа  на краю обрыва, усвятцы наблюдали, как дальнее заречное ополчение
медленно плелось меж телефонных  столбов, и по этим столбам, забежав глазами
вперед,  можно  было догадаться,  что  колонна неминуче сползет в Ключевскую
балку - если не здесь, то где-то потом, за поворотом.
 - А что, братцы, ежли вдарить на  перехват, а?  - загорелся Матюха.- Им
ведь все равно за Верхами перебредать на нашу сторону. Они сюда, а мы -  вот
они!
 - Поесть бы сперва...- напомнил Никола Зяблов.
 - Ладно тебе! Токмо от стола.
 - Да где ж токмо?
 - Расшеперимся тут с сидорами, а они и пройдут. А встретимся - вместе и
поедим.  Да  и  пойдем  заодно.  Вместе куда  веселей-то. Считай,  в  Ситном
половина усвятской родни. Ну что, братцы? Как, Касьянка? Ты ж Никифора хотел
повидать.
 - Я что - я на телеге.
 - Как командир поглядит,- вяло согласился Никола.
 Доложили лейтенанту. Тот  внимательно  посмотрел  за реку,  сказал, что
если это действительно ситнянские, то их должен вести его  хороший приятель,
тоже уралец, лейтенант Фарид  Халидуллин,  и что он, в  общем, не  возражает
против такого маневра. Правда, некоторые были  недовольны хлопотной  затеей,
но  большинство  обрадовалось повидать  своих,  и  лейтенант  снова  объявил
построение, добавив, что там, на перекрестке, будет объявлен большой привал,
можно будет распрячь лошадей, сходить на речку искупаться.
 Двинулись краем обрыва, прямо по целине, стараясь не выпускать из  виду
ситнянскую колонну. Тем более, что трава оказалась  невелика, а  главное, не
было осточертелой пыли. Однако вскоре, как только обогнули курган и открылся
поворот  Ключевского  лога,  выяснилось,  что далеко  впереди  движется  еще
какой-то отряд, и, судя по  обозу, немаленький. Возникли толки, что, мол, не
те ли  ситнянские. Если они, то  их уже не нагнать, а стало  быть,  и нечего
пороть горячку. Но тут же кто-то усомнился, что для Ситного, деревни в сотню
дворов, отряд,  пожалуй,  великоват  и  что  те,  первые,  скорее  всего  из
Разметного. И порешили, что ситняки все же не те, а эти, ближние.
 -  А и ладно! - обрезал  споры Матюха.- Раз пошли,  то  чего уж гадать.
Шире шаг, ребята! Идти так идти!
 В Селивановой  повозке опять  завозился Кузьма,  высунулся наружу, сел,
потер кулаками глаза, и Касьян слышал, как тот спросил:
 - Где едем, батя?
 - Далече уже, служивый. По Верхам едем.
 - Ну-у? - не поверил Кузьма - Вот это дак дали!
 - Кто давал, а кто нахрапывал. Чего хоть во снях видел?
 -  А-а,  всякую  хреновину.  Тот  мордатый  лектор приснился.  Помнишь,
который все брехал: попрут, попрут, на чужой тератории бить будут.
 - А  и попрут! - кивнул картузом дедушко  Селиван, пришлепывая  лошадей
вожжами.
 - А чего же не прут? -  Кузьма сплюнул клубок  вязкой слюны за телегу.-
Так поперли, аж сами на тыщу верст отлетели. Подавай только ноги. То отдали,
это бросили. Сколь ишо отдавать да бросать? Чего ж доси не прут?
 - Ну дак  ежели не  поперли,- передернул плечами  Селиван,- стало быть,
нечем. Нечем, дак и не попрешь. Не подстрелишь - не отеребишь.
 - Ага! Нечем! - усмехнулся Кузьма.- Еще и не воевали, а уже и  нечем! А
где ж она та-то главная армия, про которую очкастый брехал? Где? - И Кузьма,
сморщив нос, гуняво передразнил:- "Погодите, товарищи, главные наши силы ишо
не подошли". Дак чего ж не подходят - вторая неделя пошла?
 - Ты  чего зевло этак-то разеваешь? Аж потроха дурные видать. Я тебе не
фель