л неошкуренное березовое перильце. И ему, должно, казалось,
что и он тоже поспешал, бежал со всеми.
 А  позади, над  недавним  становищем,  уже слеталось, драчливо  каркало
воронье, растаскивая впопыхах забытую артелью складчину: яйца, сало и еще не
простывшие пироги.
 Касьян, посадив на плечи Митюньку, сдерживая себя  от бега, щадил жену,
тяжело  ступавшую рядом с косой и  граблями, но та, упорная, все наддавала и
наддавала, вострясь лицом на деревню.
 - Да  не беги, не беги ты так! - в  сердцах окорачивал ее Касьян.- Чего
через силу-то палишься!
 - Все ж бегут...
 - Тебе-то небось и не к спеху.
 - Я-то  ничего... да  ноги... сами бегут...-  приговаривала она, хватая
воздух.-   А  тут  еще  звякают...  Хоть  бы  не  звякали,  что  ли...  Душа
разрывается...
 -  Сядь  передохни,  слышь!   Не  в  деревне  ж  война.  А  ты  бегишь,
запаляешься. Как бы худо не стало...
 - Ох, нет, Кося! Пошли, пошли... Нехорошо как-то... Неспокойно мне... А
ежели тебя возьмут... А у меня ничего не готово, не постирано...
 - Ну дак не сразу ж. А может, и вовсе не возьмут.
 - Да как же не взять? То ли ты хромый или кривой какой?
 - Сперва молодых должны.  А уж потом как пойдет.  А то, может, и одними
молодыми  управятся.  Вот  и польская  была, и финская,  а  меня не тронули.
Ну-ка, одних молодых кликни, и то сколь, ого-о!
 -  Ох, Кося, в  финскую  так-то вот не звякали, не скликали. Тогда тихо
все было...
 Деревня  уже каждой  своей избой хорошо виделась на возвышении.  Касьян
привычно  отыскал  и  свой домок:  как раз  напротив колодезного журавца. Он
всегда  был  тихо,  со  сдержанной  молчаливостью  привязан  к своему  дому,
особенно  после  того, как  привел  в  хозяйки Натаху, которая  как-то сразу
пришлась ко  двору,  признала его своим, будто тут и родилась, и без  долгих
приглядок хлопотливо заквохтала по хозяйству. Да и у него самого, как принял
он  от отца подворье, стало привычкой во всякую свободную  минуту  обходить,
окидывать   со   всех   сторон   жилье,   надворные   хлевушки,   погребицу,
ладносрубленный, сухой  и прохладный,  на высокой подклети  амбарчик, в  три
хлыста увязанный все еще свежий  плетень, всякий раз неспешно  присматривая,
что бы еще такое  подделать, укрепить, подпереть  или  перебрать заново.  За
годы собрался у него всякий инструмент - и  по дереву и по железному делу, а
каждую  найденную проволочку или гвоздок, рассмотрев  и  прикинув, определял
про  запас  в заветный тайничок. Позапрошлой  весной заменил  на  своей избе
обветшалые наличники на новые,  за  долгую зиму урывками между  конюхованием
сам  навыдумывал,  навыпиливал  всяких  по  ним завитков и  кружевцев, потом
покрасил  голубеньким, а кое-где, в нужных местах,  сыграл  киноварью, и  от
всего этого изба враз весело обновилась, невестой  засмотрелась в божий мир.
Касьяну и  самому  никогда не  наскучивало  поглядывать в  эти  оконца, все,
бывало, отвернет занавесочку, обежит  сквозь стекло глазами, хотя виделось в
общем-то одно  и то  же: однообразный до  самой Остомли выгон, по-за которым
курчавилось покосное займище, а уж потом, у края неба, дремотно и угрюмовато
маячил матерый лес. Простая и привычная эта картина, ее извечная, сколь себя
помнит Касьян,  неизменность откладывались в  сознании незыблемостью и самой
Касьяновой жизни,  и он  ничего  не  хотел другого, как прожить и умереть на
этой вот земле, родной и привычной до каждой былки.
 Но  вот бежал  выгоном  Касьян с  Натахой, пытливо  вглядывался  в свое
подворье,  которое  столь  старательно укреплял и  ухорашивал, и,  наверное,
впервые  при  виде  голубых  окошек  испытывал  незнакомое  чувство  щемящей
неприютности. Слово "война", ужалившее его там,  на  покосах, как  внезапный
ожог, который он поначалу вроде бы и не очень почувствовал,  теперь, однако,
пока он бежал, начало все больше саднить, воспаленно вспухать  в его голове,
постепенно  разрастаться,  заполняя  все  его  сознание  ноющим  болезненным
присутствием.  Но сам  он еще  не  мог понять,  что уже  был  отравлен  этой
зловещей  вестью, ее неисцелимым дурманом, который вместе с железным  звоном
рельсового обрубка где-то там на деревне уже  носился в воздухе, неотвратимо
разрушая в нем привычное восприятие бытия. О чем бы он мельком ни подумал: о
брошенном  ли сене,  о ночном дежурстве  на  конюшне, о том,  что  собирался
почистить и просушить погреб,-  все это тут же казалось ненужным, утрачивало
всякий смысл и значение.  Он бежал и все больше не узнавал ни своей избы, ни
деревни.
 Вытравленным,  посеревшим  зрением  глядел  он на  пригорок, и все  там
представлялось  ему серым и  незнакомым: сиротливо-серые  избы, серые ветлы,
серые огороды,  сбегавшие вниз по бугру, серые ставни на  каких-то потухших,
незрячих окнах родной  избы... И вся  деревня казалась жалко обнаженной  под
куда-то отдалившимся, ставшим вдруг равнодушно-бездонным небом, будто неба и
не  было вовсе, будто его  сорвало и унесло,  как срывает и уносит крышу над
обжитым и казавшимся надежным прибежищем.
 Не хотелось  Касьяну  сейчас  в деревню,  не тянуло его  и  домой.  Ему
чудилось,  будто их  изба  тоже  стояла без  крыши, обезглавленная до самого
сруба,  с разверстой дырой в серую  пустоту, и он, все более раздражаясь, не
понимал,  почему так рвется туда Натаха,  где уже нельзя было ни спрятаться,
ни укрыться.
 - Да не беги ты как полоумная! Сядь, отдохни перед горой-то!
 - Ничего уж...
 - Экая дура!
 - Теперь вот оно, добежали.
 - Да ведь не пожар, успеется.
 - Кабы б не пожар...
 - Па,  а  па!  - вскинул на отца возбужденный взгляд Сергунок.- А  тебе
чего дадут: ружье или наган?
 Касьян досадливо озирнулся на Сергунка, но тот, должно быть,  воображая
себе все это веселой игрой  в  казаки-разбойники, горделиво  посматривал  на
крупно шагавшего отца, и Касьян сказал:
 - Ружье, Сережа, ружье.
 - А ты стрелять умеешь?
 - Да помолчи ты...
 - Ну, пап!
 - Чего ж там уметь: заряжай да пали.
 Невольно перекидываясь в те годы, когда  отбывал действительную, Касьян
с неприятным  смущением, однако, вспомнил, что  не часто доводилось стрелять
из  винтовки: день-деньской,  бывало, с мешками  да тюками,  с  лошадьми  да
навозом. Не нужно оно было ни для какой надобности, это самое ружье.
 - Ружье  лучше! - распалял  себя мальчишеским  разговором  Сергунок.- К
ружью можно штык привинтить. Пырнул - и дух вон.
 - Ага, можно и штык...
 - Штык,  он во-острый!  Я  видел у Веньки  Зябы. Он у них в амбаре  под
латвиной спрятан. Только весь поржаветый.
 - Што, говоришь, в амбаре?  - вяло  переспросил Касьян, занятый  своими
мыслями.
 - Да штык! У Веньки у Зябы.
 - А-а! Ну-ну...
 - Вот бы  мне такой! Я бы наточил его - ой-ой! Раз их, рраз! Да, пап? И
готово!
 - Кого это?
 - Всех врагов! А чего они лезут.
 - А мне стык? - подхватил новое слово Митюнька.- Я тоза хоцю сты-ык!
 - Тебе нельзя,- важно отказал Сергунок.- Он колется, понял?
 - Мозно-о!
 - А ну  хватит вам  про штыки!  -  оборвала парнишек Натаха.- Тоже  мне
колольщики.  Вот возьму булавку  да языки  и накыляю,  чтоб чего не  след не
мололи.
 Уже наверху, на  въезде  в село, Касьян  ссадил  с  себя Митюньку и, не
глядя на жену, сказал:
 - Схожу в колхоз, разузнаю. А вы ступайте домой, нечего вам там делать.
 И  еще не отдышавшись, Касьян полез за кисетом,  за мужицкой  утехой во
всякой беде.  Он крутил косулю,  и  пальцы его  непослушно дрожали, просыпая
махру.
 Новая,   крепкая    правленческая   изба   без   всяких   архитектурных
премудростей, если  не считать  жестяной звезды, возвышенной  над коньком на
отдельном шестике,  с  просторным крыльцом под  толстой,  ровно  обрубленной
соломой, была воздвигнута за околицей прямо  на пустыре. Прошка-предсeдатель
не захотел  ставить  новую  контору  на  прежнем месте  в общем  деревенском
порядке,  где  каждое  утро и  вечер  с ревом  и пылью, оставляя после  себя
лепехи, проходило усвятское  стадо и день-деньской возле правления сшивались
чьи-то куры  и  поросята. Он  сам  выбрал этот  бросовый  закраек, пока  что
неприютный  своей наготой  и необжитостью. Но  меж лебедой  и колючником уже
поднялись тоненькие, в три-четыре веточки, саженцы, обозначавшие, как Прошка
уважительно выражался, будущий парк и аллеи - заветную его мечту.
 Касьян,  поспешая  через  пустырь,  еще  издали  увидел  подле  конторы
роившийся народ, дроновского мерина и председательские дроги у коновязи. При
виде этого непривычного людского скопища середь рабочего дня Касьяна еще раз
обдало  мурашливым холодком, как бывало  с  ним,  когда вот так,  случалось,
подходил  он  к толпе, собравшейся возле дома с  покойником. Да и здесь тоже
нынче  что-то надломилось: что-то отошло в безвозвратное,  и не просто жизнь
одного человека, а, почитай, всей деревни сразу.
 Рельса  все еще надсадно гудела. Полуметровая ее культя была  подвешена
перед  конторой на  специальной  опоре,  покрашенной, как и сама контора,  в
зеленую краску.  Звонить по обыденности строго-настрого возбранялось, и лишь
однажды  был подан голос, когда от  грозы  занялась  овчарня. В остальное же
время обрубок обвязывали мешковиной,  чтобы не шкодили ребятишки. Конторский
сторож  Никита, которому  в  едином лице  предписано  право оголять набат по
особому Прошкиному указанию,  сегодня, поди, давно уже отбил руки, и теперь,
пользуясь  случаем и  всеобщей  сумятицей,  в  рельсу поочередно  трезвонили
пацаны, отнимая друг у друга толстый тележный шкворень. Били просто так, для
собственной мальчишеской утехи, еще  не очень-то понимая, что произошло и по
какой нужде скликали они своих матерей и отцов.
 Люди, тесня друг друга, плотным валом  обложили контору.  Крепко разило
потом,  разгоряченными бегом телами. Касьян,  припозднившийся из-за Натахи и
приспевший  чуть ли не  последним из косарей, начал  проталкиваться в первый
ряд, смиряя дыхание и машинально сдергивая картуз. Высунулся и ничего такого
особенного  не увидел:  на верхней ступеньке крыльца, уронив голову  в серой
коверкотовой,  закапанной  мазутом восьмиклинке,  подпершись  руками,  сидел
Прошка-председатeль,  поверженно  и  отрешенно глядевший  на  свои  пыльные,
закочуренные сухостью сапоги.
 Помимо косарей сбежался сюда и весь прочий усвятский народ - с бураков,
скотного двора,  Афоня-кузнец с молотобойцем  и даже  самые  что ни на  есть
запечные  старцы,   пособляя  себе  клюками   и   костыликами,   проплелись,
приковыляли  на железный  звяк,  на  всколыхнувшую  всю деревню  тревогу.  И
подходя, пополняя толпу, подчиняясь всеобщей напряженной, скрученной в тугую
пружину  тишине, люди  примолкали  и сами и  непроизвольно никли обнаженными
головами.
 А Прошка-председатель все так  и сидел, ничего не объявляя и ни на кого
не глядя.  Из-под  насунутой кепки  виден был один лишь подбородок, время от
времени приходивший в движение, когда  председатель принимался тискать зубы.
Касьян  думал  поначалу,  потому  Прошка молчит, что  выжидает  время,  пока
соберутся все. Но вот и ждать больше некого, люди  были в сборе до последней
души.
 Наконец,  будто  хворый,   будто   с  разломленной   поясницей,  Прошка
утружденно,  по-стариковски  приподнялся, придерживаясь  рукой за  стояк.  И
вдруг,  увидев  возле  рельса ребятишек, сразу  же  пришел в  себя,  налился
гневом:
 - А ну, хватит! Хватит балабонить! Нашли, понимаешь,  игрушку.  Никита!
Завяжи колокол!
 И  как  бы  только  теперь увидев и  всех остальных, уже  тихо,  устало
проговорил, будто итожа свои недавние думы:
 - Ну, значит, такое вот дело... Война... Война... товарищи.
 От этого чужого леденящего  слова люди задвигались,  запереминались  на
месте,  проталкивая  в  себе  его колючий,  кровенящий  душу смысл.  Старики
сдержанно запокашливали,  ощупывая и куделя  бороды.  Старушки, сбившиеся  в
свою  особую кучку, белевшую в стороне платочками, торопливо зачастили перед
собой щепотками.
 -  Нынче утром,  стало быть,  напали на нас...  В четыре  часа...  Чего
остерегались, то и случилось... Так что такое вот известие.
 Сумрачно тиская  зубы, Прошка  отвернулся, уставился  куда-то прочь,  в
поле, плескавшееся  блеклым незрелым колосом  невдалеке  за конторой. И было
томительно это его  отсутствующее  глядение.  Медленно багровея от какого-то
распиравшего его внутреннего давления, он сокрушенно потряс головой:
 - На ж тебе: ты только за пирог, а черт на порог. Тьфу!
 Председатель  ожесточенно сплюнул и заходил  взад-вперед  по крыльцу от
столба  к  столбу  как  пойманный,  будто  запертый  в клетку.  Вдруг  резко
крутнувшись на железных подковках, внезапно закруглил собрание:
 - А  теперь... тово...  давайте, кто на  бураки, кто  на сено. В общем,
пока все по местам.
 Люди, однако, не расходились, понурились  в скованном молчании,  ожидая
еще  чего-то.  Но  Прошка, сбежав  с  крыльца и расчищая себе  дорогу сквозь
неохотно подававшуюся на две стороны толпу, досадливо покрикивал:
 - Все! Все! Расходись давай. Пока больше ничего не имею добавить...
 Он  отвязал вожжи от  коновязного  бруса,  окорячил  дрожки, умягченные
плоским, слежалым мешком с  соломой, и, полоснув лошадь концами, крикнул уже
сквозь колесный клекот:
 -- Будут спрашивать - в районе я. В район поехал!

4

 И   второй,   и  третий  день   деревня  жила   под   тягостным  спудом
неизвестности. Все  как-то враз смялось и расстроилось,  вышло  из привычной
колеи. Иван  Дронов попытался было  наладить  прерванный сенокос,  самолично
объехал подворья,  но в луга почти никто не вышел, и сено так и осталось там
недокошенным,  недокопненным.  Ждали,  что вот-вот  должны понести повестки,
какое уж там сено! Повестки, и верно, объявились уже на второй день. Правда,
брали пока  одних  только  молодых,  первых  пять-шесть  призывных годов,  в
основном из тех,  кто недавно отслужил действительную. Но кто знает, как оно
пойдет дальше, какой примет оборот?
 Прошка-председатель ходил  сумной,  неразговорчивый  и  больше  норовил
завеяться  с  глаз  долой. Сказывали, будто  видели его нечаянно на  дальнем
Ключевском  яру, на краю хлебного поля,  и  будто бы, пустив на волю  коня с
таратайкой, сидел он  там,  на юру, один, как во хмелю, обхватив  коленки  и
уронив  на  них  раскрытую  голову.  Не  узнали  б  его,  эдак  скрюченного,
закрывшегося  от  всего, посчитали бы  за  чужого человека, если бы не конь:
конь-то его приметный - чалый, с белой гривой и белым хвостом.
 Поутру  мужики, а  больше  бабы  подворачивали к правлению под  разными
предлогами, толпились у крыльца, засматривали  в окна на счетоводку  Дуську,
сидевшую  у  телефона:  не будет ли каких известий, от  которых зависел весь
дальнейший ход усвятской жизни.
 Радио на ту пору в деревне не имелось. Правда, уже по теплу, перед маем
начали было расставлять столбы, накопали по улицам ямок, но районные монтеры
что-то закапризничали, в чем-то не сошлись с Прошкой и больше не появились в
Усвятах. Теперь  в самый раз сгодилось бы  послушать, ни за  какой ценой  не
постояли б, да кто ж знал,  что так оно обернется, думалось ли кому о войне?
Газетки же  пока  еще  шли  довоенные,  из них ничего не  явствовало:  вчера
доставила  почтальонка, а  там все еще  пишут про всякое  такое разное и  на
картинках все  такие  довольные, ровно ничего и  не случилось. Оно и  понять
можно:  пока  составят  заметки, пока  прокрутят  через  печатную  машину да
развезут по городам, а оттуда  -  по районам, из районов - по сельсоветам, а
там уж и  по самим деревням, это ж сколь  раз из рук  в  руки передать надо,
сколь потратится времени. Районка, та и вовсе один листок и не каждый день в
неделю.
 Вот  и  отирались у  конторского порога  с немым вопросом на сумеречных
лицах, вострились  слухом, не зазвонит ли телефон, не скажет ли  трубка чего
нового, пока внезапно наехавший Прошка-председатель не принялся шуметь:
 -  Кова черта,  понимаешь!  Ну  война, война... Дак что теперь  делать?
Сидмя сидеть? Пелагея! Авдонька! Бураки вон сурепкой затянуло, а вы тут жени
мнете. Кому сказано! А ну марш все отседова, чтоб глаза мои не видели!
 - Да  ить как  робить,  ничего не  знаючи?  Руки отпадают.  У тебя там,
Прохор Ваныч, телефон в кабинете. Можа, чего слыхать...
 - А чего слыхать? Ничего не слыхать. Отражают пока, отбиваются.
 - Ты бы спросил в трубку-то. Живем, как в мешке завязаны.
 - Об чем, об чем спрашивать-то?
 -  Да  какая  она  будет война - большая  аль  маленькая? Будут  ли еще
мужиков забирать ай нет? Нам бы хочь об этом узнать. А то думки изгложут.
 - Ничего этого я не ведаю  - большая или маленькая. Нету у меня  такого
аршину. А какая она б ни была, нечего сидеть. Вон солнце уже где, в колодезь
скоро заглянет,  а  вы досе тут, понимаешь. Вот счас перепишу всех, потом не
обижайтеся: "Нехорош Прохор Ваныч". Совсем разболтались, понимаешь.
 Касьян,  возвращаясь  с  ночного  дежурства,  тоже захаживал  в контору
послушать, чего  говорят.  Не было  хуже  этой вот неопределенности. Куда  б
легче, кабы знать  наверняка, так или этак, возьмут или не возьмут. Но никто
этого наперед сказать не мог, и он, придя домой, не находил себе места, а уж
о  деле  каком  и  вовсе в  голову  не шло. Вот и погреб  надо бы почистить,
подкрепить на  зиму, да все как-то  не мог обороть себя. Если днями возьмут,
то и  затеваться  с  погребом  нечего: только зря растревожишь,  разворотишь
старье, оно - тронь,  дак  и в две недели не уберешься.  Было с  ним  такое,
будто подвесили его поперек живота и  никак не дотянуться до дела руками или
ногами стать. Бесцельно  бродил он  по  двору, в городчике среди  гряд,  все
тянулся  куда-то слухом,  и  тесно  ему  стало  подворье,  давило  плетневой
городьбой, так бы взял и разгородил напрочь, напустил  воздуху. А то сядет у
окна, и будто нет его, просидит безгласно до самых поздних сумерек. И Натаха
старалась не докучать ему, ни в чем не перечить. Висела в  амбаре  сумочка с
нарубленным  самосадом, полез  давеча, а там  одна нюхательная  пыль. И  сам
удивился, когда успел пожечь, выпустить дымом этакую прорву табачища.
 Тем  же  днем,  уже  под вечер, посланный малец  передал Касьяну, будто
велено  явиться  в  контору,   не  мешкая,  по  важному  делу.  Не  успел  и
расспросить, какое дело, как парнишка  тут  же улепетнул, засверкал пятками.
Касьян, встревожась,  не стал дохлебывать  поданные Натахой  щи, а, утершись
ладонью, цапнул с гвоздя картуз.
 -  Доешь, успеется,- сказала  Натаха, сама насторожась.-  Поди, не тебя
одного кличут.
 Но Касьян, уже не слыша жены, взятый тревогой, вышагнул в сени.
 Возле конторы, как и в тот первый колокольный день, уже кишел, крутился
народ -  мужиков с полета,  не считая баб и  налетевшей  мошкары  - пацанов,
которые по случаю пустого летнего времени в школе лезли во всякую затею: где
чего  стряслось, там и они, пострелы. Валяются поодаль в траве, барахтаются,
устраивают друг дружке всякие подвохи - то кому травинкой за ухом пощекочут,
то прилепят  сзади  на  штаны  репей  с  куриным  перышком. Но  промеж  этим
исподволь послеживают  за старшими, за  окнами и  крыльцом правления:  ждут,
чего  будет. Баловство  баловством,  а  и  мальцов за  показной шкодой берет
тайная сумять: война!
 Касьян и  сам, пряча тревогу, молча присел  в  тени  возле  прохладного
кирпичного фундамента, где уже рядком устроились пришлые мужики.
 Вскоре туда же присеменил, постукивая батожком, и дедушко Селиван.
 Жил  он  бобылем в  старенькой своей  избе с давно  осыпавшейся трубой,
после  смерти старухи не держал во дворе никакой живности, кроме воробьев да
касаток,  и  даже  не  засевал  огорода,  дозволив  расти  на  грядках  чему
вздумается.  Кормился  же  он  возле  сторонних  людей,  и   ни  у  кого  не
поворачивался язык отказать ему в стариковской малости, тем паче, что сам он
никогда  не попросится  к  столу:  дадут чего  похлебать - отблагодарствует,
забудут - так  посидит  в  сторонке,  покурит, водицы попьет. Пуще же  хлеба
держался  он  людским  словом,  а  потому редко  когда обитал в  своем до