бъяснять нечего. А повесил  я флаг  за той
надобностью, чтобы каженный видел, чего вы идете оборонять.
 Все, стоявшие перед конторой, невольно подняли глаза на крышу. Там, над
коньком,  билось и хлопало, гнуло и шатало на ветру долгий оструганный  шест
свежее кумачовое полотнище. И многие за сутолокой утра видели его впервые, в
первый раз подняли взгляд выше конторских окон.
 -  Но,- продолжал Прошка,- оборонять вы  идете не просто вот этот флаг,
который  на  нашей  конторе. Не  только этот, не  только тот,  что в Верхних
Ставцах либо еще где. A главное - тот, который над всеми нами. Где  бы мы ни
были. Он у нас один на всех, и мы не дадим его уронить и залапать.
 Прошка постоял, скосив голову  набок, будто прислушиваясь к  трепетному
биению флага над головой, и добавил, уточняя сказанное:
 -  Дак тот, который один  на всех, он,  понимаешь, не  флаг,  а  знамя.
Потому что вовсе не  из материялу,  не из  сатину или там еще из чего.  А из
нашего дела, работы, пота и крови, из нашего понимания, кто мы есть...
 Прошка окинул взглядом присутствующих, проверяя по лицам, понятно ли он
сказал, и продолжил:
 - Конечно, кличут  вас, ребята, не на  сладок  пир. Об  этом и говорить
нечего. Идешь драть чужую бороду - не во  всяк час уберегешь и  свою. Тут уж
не плошай. Ну да, как  сказывали наши  деды,  в бранном поле  не одна  токмо
вражья воля, а и наша  тож. А с нами  еще и справедливое дело. Потому как не
мы, понимаешь, на него, а он посягнул на нашу землю. А своя земля, ребята, и
в горсти дорога, и в щепоти родина.
 В эту  тихую на площади минуту кто-то  опять  тронул  сзади Касьяна. Он
обернулся  и,  враз  ватно обмякнув, увидел мать.  Серая в своей сарпинковой
одежке, в сероклетчатом бумажном платке, она  пробралась через ряды  и мышью
потеребила Касьяна.
 - Дак нашла, нашла я! - радостно шептала она, торопливо вкладывая в его
ладонь тряпичный комок.- Тут пуповинка твоя.  Пуповинка. От рождения  твово.
На  случай берегла. Дак вот  и  случай. Бери,  бери,  милай.  Так надо,  так
надо...
 Касьян пытался заслонить мать спиной, уберечь ее от лейтенанта, но тот,
заметив какой-то непорядок в  строю, уже строго нацелился в  его сторону,  и
Касьян отстранил от себя мать:
 - Ступай, мама. Нельзя...
 -  Иду,  иду...-  поспешно,  согласно закивала  она  и,  воздев  руки,-
маленькая,  едва   по  Касьяново   плечо,-  немощно   потянулась  к  нему  с
лихорадочно-поспешным поцелуем.
 -- Ну, час добрый! Час добрый, сынок. Смотри там... Храни тебя господь.

17

 По тому,  как уходило усвятское ополчение,  пыля  знойным проселком меж
еще  не завосковевших  хлебов, старики угадывали, как лют был нынешний враг,
как подло он преднамерил свое необъявленное нападение, рассчитывая вместе со
всем прочим не  дать  управиться со жнитвой,  лишить супротивное войско  его
главной опоры - хлеба.  Прежде,  сказывали старики, будто бы  перед тем, как
сойтись,  дожидались страды, очищали  поле и  бились на  убранной  не  столь
ранимой земле.
 Дорога   в  ту  военную  сторону  уходила   как  раз  хлебным  наделом,
обступившим деревню с заката от самой околицы. Нынче,  как ни  в какой день,
расшумевшееся  на ветру, ходившее косыми перевалами,  то заплескивая дорогу,
то отшатываясь от нее обрывистым краем, поле словно бы перечило этому уходу,
металось и гневалось, бессильное остановить, удержать от безвременья.
 Версту,  а то и две провожали отряд бабы и ребятишки,  толпой волоклись
позади,  глотали дорожную пыль,  иногда забегая вперед по  тесной,  заросшей
полыном  и  осотом обочине, запинаясь о пашенные окраинные комья,  прикрытые
пустотравьем, чтобы сказать что-нибудь еще или хотя  бы  взглянуть на своего
суженого, отца или брата. Было душно и жарко идти рядом с колонной, занявшей
собой весь  узкий проселочный коридор, тяжело топавший и густо, непродыхаемо
пылившей даже на этом вольном степном ветру.  И только лейтенант, качавшийся
в  седле  над  мужицкими  головами,  обдуваемый этим  ветром,  еще  не успел
пропылиться и тем смешаться со всеми.
 За  ветряком, стоявшим на древнем могильном  кургане, бабы, надорванные
внутренней   безголосой   скорбью,   начали   отставать   одна   по   одной,
останавливались, махали  сорванными с головы платками, что-то еще докрикивая
издали,  или  же молчаливыми  изваяниями  замирали среди поля.  Лишь  Лобова
Манька долго еще  не поворачивала вспять.  С  гармошкой через плечо, которую
она,  облегчая Матюху, не хотела отдавать, сопровождаемая  тремя  босоногими
девочками  с  испуганно-строгими  личиками,  безмолвно бежавшими  за матерью
растянувшимся выводком, она время от времени появлялась  то справа, то слева
от  третьего  ряда, где шагал,  снявши картуз, Матюха, размашисто вышлепывая
своими лаптешками.
 - Давай гармонь! -  завидев жену, всякий  раз кричал ей Матюха, пытаясь
спровадить ее  домой, и, когда та опять не отдавала,  поддерживая  тем самым
свою причастность к строю, он строго отворачивался, не хотел больше ни о чем
говорить.
 - Ты иди, иди знай,- шурша по краю колосьями,  выкрикивала она.- Али мы
тебе мешаем?
 И  снова  молча  шли,  дружно,   охотно  по   первым   верстам,   храня
торжественность  начатого   дела,  гукали  и   шлепали  сапогами,   лаптями,
ботинками, веревочными чунями.
 - Ну ладно, прощай,  Мотя! - наконец выдохнула Манька.-  Глаза видят, а
уже все одно не наш. Прощай!
 Она на ходу сняла гармошку, передала крайнему новобранцу и, остановясь,
дернув под горлом косынку, распахнув душу, крикнула своим девочкам:
 - Побегите, девки, побегите! Поглядите на отца еще! А я уже не могу...
 И, пьяно сойдя с дороги, волоча по  земле платок, ничком, как в бурную,
невзгодную воду, пала в ходуном ходившее жито.
 Касьян,  окликая  с  дороги  отстававших баб, оглохших  и  беспонятных:
"Сторони-ись!  Эй, берегись там!" -  ехал  в первом возу, держась поодаль от
колонцы, чтобы не  хлебать понапрасну пыли. Со  своими он  распрощался еще у
конторы, обе, и  мать, и  Натаха,- без ног, на  последнем пределе, куда ж им
было еще  бежать, какие там  провожанья. Взяв  с собой  ребятишек, все время
моляще глядевших на него, ловивших каждое его движение, пока в последний раз
обходил-лошадей,  поправлял упряжь, и  уже с возка,  выбрав и натянув вожжи,
придерживая коней, застоявшихся у коновязи, нетерпеливо попросил: "Все, все,
Наталья!  Мам, все!" Женщины покорно отступились, отпустили  грядку,  и он с
места взял  рысью.  Но  еще  до  ветряка, отъехав  с четверть  версты, круто
остановил и, поцеловав оробело-притихших сыновей: "Ну, сынки..." - ссадил их
с повозки, и те, держа друг дружку за руки, остались стоять на дороге, глядя
вослед пыльному облаку, поднятому отцом, догонявшим отряд.
 Обогнав  Селиванову повозку, Касьян отпустил вожжи,  лошади перешли  на
шаг,  отфыркиваясь, радуясь недавнему бегу, и он полез  за  кисетом, чтобы в
первый раз за все утро покурить без спешки.
 Когда дорога очистилась от  провожатых, дедушко Селиван, оставив  своих
лошадей идти самих по себе, подсел к  Касьяну. Был он торжественно-возбужден
этим  нарядом  и все  время озирался,  радовался  езде, дороге,  глядел, как
плескались у колес матереющие хлеба.
 - Ну, пошли наши! - воскликнул он, засматривая из-под руки на колонну.-
Пошли, соколики!
 - Как там Кузьма? - поинтересовался Касьян.
 - А ничего. Храпит во все заверти.
 Часть мешков с Селивановой повозки Касьяну пришлось переложить на свою,
а  на высвободившееся место, на дно, уложили Кузьму. Уже перед самым отходом
Кузьма, встрепанный,  с  отекшим  лицом, вылетел вдруг  из-за  угла конторы,
кинулся  было  в  ряды, но  его  оттащили,  и  он, отпихиваясь,  расталкивая
мужиков,  ударил кого-то,  крича:  "Кав-во? Меня  не  пущать?  Да я  вас..."
Пришлось  его  связать, уложить в телегу  и прикинуть  плащом. Кузьма  долго
вертелся,  пытаясь освободиться, выкобенивался  и  матерился,  но  потом его
утрясло, и он,  угомонившись,  снова  захрапел. Деревня еще  долго  виделась
позади, сначала кровлями, потом одними только купами старых темных ракит над
светлой нивой, пока не  перевалили за первый  пологий увал, убравший за себя
Усвяты, и  только старый, за ненадобностью давно уже распятый ветряк все еще
одиноко маячил среди поля, томя душу последним видением родимых мест.
 -  Подтяни-и-ись!  -  покрикивал  лейтенант,  поворачиваясь в  седле  и
оглядывая колонну.
 После часу  ходьбы  отряд  заметно  растянулся, пожижел рядами.  Только
самые первые еще  старались идти  согласно, тогда  как прочие мужики, толкая
друг друга плечами от  непривычки  ходить нога  в ногу в такой тесноте,  уже
давно  сбились, потеряли шаг, а в  хвосте и  вовсе  каждый топал сам по себе
нестройной  ватажкой.   Но,   несмотря   на  то,  шли   споро,   со   свежей
размашистостью,  будто  стремились  поскорее  отбежать от  Усвят, за пределы
своей округи.
 Дедушко  Селиван,  поглядывая  в   их  сторону,  укоризненно  прокричал
Касьяну:
 - Гляжу я, никак не могут командой ходить! Нешто это строй - кто в лес,
кто по  дрова.  Еще и не шли, ветряк видать, а уже хвост волокут. Во, слышь,
командир опеть "подтянись" кричит. Эдак и горла не хватит, кричать так-то.
 - А он пусть не кричит. Сердитый больно,- буркнул Касьян.
 - Командир-то?  Не-е!  Он  нужное требует.  Вы  ведь, поглядеть,  чурки
сырые,  неошкуренные. Командирское  дело какое? Его  дело задать шаг, швыдко
али нешвыдко. А уж строй сам должон ногу держать, как задано. Тади и марш не
уморен, и кричать командиру нечего. До  настоящих-то солдат  - ох ты, братец
мой!
 -  Как думаешь,-  спросил  Касьян,- ситнянские какой дорогой пойдут? На
Разметное али на Ключевскую балку?
 - Какой  же им  резон на Разметное  итить?  Ясное  дело - на Ключики. А
чего?
 - Да Никифор мой должен пойти.
 - Ох ты! И его взяли?
 - Поше-ел! Да хотел повидаться...
 - Ну  да  перед Ключами Верхи будут, оттуда и  поглядим. Ежели  ситняки
напрямки  двинут,  полем,  как  мы, дак с  Верхов далеко видать. Человек  не
иголка, а целое  ополченье  и вовсе в  поле  не  утаится. В прежние времена,
сказывают, на теих Верхах сторожевая вежа стояла.
 - Это для чего?
 - Для догляду.  Караулили, не набегут ли с дикого поля хангирейцы. Ежли
что, дозорные люди  сразу и подадут знать. Подпалят наверху вежи бурьян  або
хворост. А уж за Остомлей, за лесом, другая вежа была. Та потом себе  дымить
зачинала. Так  аж  до самых Ливен, а  то и  дале  - дымы. Мол, татары  идут,
хангирейцы. Доедем до Верхов - глянем  твоего Никифора, коли  ситняки  нонче
выступили.
 - Дак и савцовские тоже седни идут.
 - Ага, ага... Стало быть, всех одним днем кличут.
 Тем  временем кончилось усвятское поле, открылась пологая балочка, коих
в этих местах  - за  каждым увалом.  По дну лощины  сквозь осочку  и  лозняк
несмело пробивался только что народившийся безымянный ручей.
 Лейтенант свел отряд до самого долу и тут остановил, объявил перекур.
 В логу стояла  тишина,  никем  не  топтанная  трава  медово  млела  под
безоблачным  солнцем,  и  там, в  вышине,  будто вечная  музыка, совсем  как
весной, звенели и ликовали невидимые жаворонки.
 Долго ли шли строем, всего и одолели одно поле,  но мужики, ровно малые
дети, обрадовались перевалу,  и  не столько самому отдыху, сколь возможности
рассыпаться,  разбежаться  в  разные  стороны.  Теперь  можно  было   сесть,
развалиться на бархатной травке, покурить в охотку, и все это представлялось
нежданным благом. Но все первым делом наперегонки, треща кустами, ринулись к
ручью,  вставали  перед  ним на колени, пластались  на животы и пили,  пили,
зачерпывая   пригоршнями  и  картузами  или  дотягиваясь  губами  до   воды.
Напившись, принимались плескать себе в пыльные  лица,  на потные загривки и,
утираясь, кто тем же картузом, кто подолом рубахи, благодарно поглядывали на
лейтенанта, что, сидя поодаль от  всех на  старой кротовой  кочке, покуривал
свой "Беломорканал", придерживая в поводу жеребчика.
 В повозке  застонал,  завозился Кузьма, было  видно, как он,  вскидывая
голову, бодал изнутри брезент.
 - Чего  тебе, милай? - сдернул  с него плащ дедушко Селиван.- Не  жарко
ли?
 Опутанный  веревками  по  рукам  и  сапогам,  со  сведенными  за  спину
посиневшими кулаками, Кузьма  боком лежал на дне телеги со сложенными вдвое,
подобранными под живот долгими,  саранчуковыми  ногами и, жмурясь  от света,
всем  спаленным  нутром не  принимая  дня  и солнца, хватал и  жавкал воздух
сухими, спекшимися губами.
 - Дак чего надоть? - переспросил Селиван.
 - Стешку мне... Степаниду...
 -  Хе, когда хватился! - Дедушко Селиван отмахнул  от  Кузькиного  носа
невесть  откуда налетевшую  синюю муху, учуявшую  дурное.-  Проспал, проспал
бабу-ти. Да-алече теперь твоя Степанидка.
 - Сумка игде...
 -  Дак  и сумка  при  ней.  С  отрядом  баба ушла. Утрехала  Степанида.
Говорит, ежли мужик  ружья держать неспособен, то нехай печь топит, ухватами
бренчит. А я, дескать, за него, за негожего, сама на немца пойду. Да и пошла
вот.
 Кузьма  метнул  кровяным  заспанным  глазом,  должно,  не  в  состоянии
набрякшим умом понять, шутит ли Селиван или же бает чего похожее...
 - Ладно тебе...
 - А  чего - ладно?  Ладно-то чего?  Рази  это ладно, ежли  баба заместо
мужика оборону  держать  идет? Завтра,  глядишь, и присягу со всеми приймет.
Перед  полковым  знаменьем  стоять будет.  Дак  а  чего?  Со Степанидой  все
станется. Как погрозится, так и сделает, мешкать не подумает Твою бабу токмо
штыку обучить,  дак она  какого хошь  немца  упорет.  Вот  вишь  какое  твое
нехорошее положение.
 Кузьма,  налившись  синюшной, перепорченной  кровью  задергал  плечами,
силясь одолеть веревки.
 - Развяжи, слышь...- потребовал он.
 - Э-э  нет, братка! В этом я не  волен.  Не  мною ты сужен, не мной и в
узлы ряжен. Это уж как обчество. Его проси. А ежели охота по-маленькому, дак
и так можно. Телега - не корыто, вода дырочку найдет.
 - Пусти, говорю...- клокотал горлом Кузьма.
 -  Дак  опамятовался ли? Вспомнил  хоть, за  чего  тебя?  Не за то, что
кого-то там ударил,  а за то, сукин ты сын, что  сраму  не  знаешь, в святое
дело на четверях ползешь.
 Кузька молчал, сопел в чей-то мешок, подсунутый ему под голову.
 - То-то же...- И, обернувшись,  старик  крикнул Касьяну: - Как думаешь,
Тимофеич, время ли отпускать орла-сокола? Не порхнет ли куда не след?
 Касьян  подошел   к  телеге,  оценивающе  оглядел  похмельем  измятого,
полуживого Кузьму и молча потянул конец веревки под его коленками.
 Орел-сокол,  однако, не только не вспорхнул после этого, но, попробовав
было перелезть через грядку и так и не сумев приподнять себя, оброненно осел
на дно телеги, проговорив лишь пришибленно:
 - Попить дайте...
 Касьян отцепил ведерко, притороченное к  задку Селиванова возка, сходил
к ручью и подал Кузьме напиться.
 -  Ох,  гадство,- потряс  тот головой и,  окончательно сморясь от воды,
потянув на себя дождевик, упрятался от бела света и всего сущего в нем.
 Меж тем дичком глядевшие  поначалу мужики, теснившиеся друг  к дружке в
щемящем  чувстве  бездомности, особенно остром  на  первых отходных верстах,
мало-помалу  начали  прибиваться  к  лейтенанту.  Рассаживаясь  по  извечной
деревенской неназойливости в  некотором  отдалении,  большей частью - за его
спиной,  чтобы не  мозолить глаза  своим присутствием, и поглядывая, как тот
уже по второму разу закурил  "беломорину", они  и  сами лезли за баночками и
кисетами, как бы выражая тем свое молчаливое расположение.
 В них самих все еще саднило, болело деревней, еще незамутненно виделись
оставленные дворы и  лица, стояли в ушах родные голоса, стук в последний раз
захлопнутых калиток, и, не ведая, чем притушить эту неотвязную явь, невольно
тянулись  к  сидевшему  поодаль  лейтенанту,   послеживали  за  каждым   его
движением.  Неосознанно  нуждаясь в его понимании и сочувствии, они, как это
часто  бывает  в  разломную  минуту   с  глубинно  русским  человеком,  сами
проникались пониманием и сочувствием к нему - одинокому в чужих полях, среди
незнакомого  люда,  и  только  ждали,  чаяли  минуты,  чтобы  протянуть руку
товарищества  и   братства   на  начатой  вместе  дороге.  И  первым,  бродя
поблизости, делая вид, что интересуется щавелем, подошел к лейтенанту легкий
на все Матюха Лобов.
 - Товарищ лейтенант! Давай конька попою. Пристал на жаре конек.
 Матюха безбоязненно подшагнул под лошадиную шею и, взяв коня под уздцы,
сочувственно погладил горбатое переносье.
 -  Щас, милай, щас,- заговорил  он  с лошадью,  осыпанный по  стриженой
голове конской гривой, и лейтенант, задержав взгляд на Матюхиной рассеченной
губе, улыбчиво обнажавшей зубы,  снял  с  руки  повод,  и молча  бросил  его
Лобову.- Дак ты и сам помойся,-  обрадовался  поводу  Матюха.-  Сними, сними
рубаху-то. Чего ж  в ремнях  сидеть? И  ноги ополосни, побудь босый.  Глянь,
травка-то какая.
 - Времени нет полоскаться,- отозвался тот.- Пора выступать.
 - Дак ить это ж недолго. Минутное дело. А хоть сюда ведро принесем.- И,
не дожидаясь  ответа, кивнул  мужикам:- Эй, ребята, неси сюда воды.  Товарищ
лейтенант умываться будет.
 Сразу  двое  подскочили  бежать  за  ведром, но  дедушко Селиван  и сам
догадался,  что  к  чему,  проворно сбежал вниз и зачерпнул по  самую дужку.
Видя, как Давыдко  перехватил у старика ведро  и уже мчал с ним по пригорку,
лейтенант привстал и расстегнул поясной ремень.
 - Ладно, давайте,- сказал он.- И в самом деле жарковато.
 Он обнажил себя  до пояса,  наклонился перед  Давыдкой, и тут все вдруг
увидели  на его  левой  лопатке  сизый, напряженно стянутый рубец  в  добрую
четверть. Занесенное было ведро повисло в  воздухе, и лейтенант, не понимая,
в чем дело, отчего мешкают, нетерпеливо поторопил:
 - Лей, кто там...
 - Дак можно  ли? - оторопело спросил Давыдко.-  Это чегой-то  у тебя на
спине?
 - А-а! - засмеялся согнувшийся лейтенант.- Давай валяй.
 Давыдко осторожно, тонкой струей  прицелился  в лейтенантову шею, боясь
попасть на страшное место.
 - Лей, лей! - ободрял тот.- Поливай, не бойся.
 - Чем это тебя, товарищ лейтенант?
 -  Было дело,-  гудел  сквозь струи лейтенант, радостно  отфыркиваясь.-
Хасан это... Озеро Хасан...
 - Не болит?
 - Болело  б, так не служил бы. Рана  ведь неглубокая,  по  кости только
чиркнуло.
 -  Вот это дак  чиркнуло! -  с уважительной опаской таращились на  рану
мужики.- Эко боднула костлявая! Чуть бы что - и, считай, лабарет.
 - Ничего! -  дрякнул лейтенант.- Зато  мы ему тоже всыпали. Долго будет
зализывать.
 У кого-то  в  сумке  нашлось  и  полотенце - побежали, принесли  долгий
самотканый рушник с  красными  мережками, и, утираясь им,  раскрасневшись от
каляного суровья, лейтенант просиял белозубо:
 -- Хороша водица! Спасибо, товарищи.
 Мужики польщенно оживились.
 - Водица тут редкая, это верно. Из мелов бежит. А ты из каких мест? Где
родина-то?
 - С Урала я. Тагильский.
 - Так-так... Мать-отец есть? Живы ли?
 -  Отца  давно  уже  нет. Белоказаки  расстреляли.  Чего-то там  в депо
сделали,  их  и  сцапали, восемь  человек. Завели  в  пустой  вагон,  там  и
постреляли. А вагон  потом сожгли...  А матушка жива. И две сестренки. Уже б
должна пойти на пенсию, да вот война, теперь не знаю как...
 Пока утирался, а потом надевал гимнастерку и застегивал ремни, был он в
эти минуты прост и доступен свежим, умытым лицом с прилипшими ко лбу мокрыми
волосами,  и  мужики радовались  этой обыденности, до той поры таившейся под
строгостью армейской фуражки.
 -  Товарищ  лейтенант, на-ка покури  нашего  домашнего,-  Матюха  Лобов
протянул  свернутую  газетную книжечку.  Он уже  сводил командирского коня к
ручью, и теперь тот пасся неподалеку на нехоженом склоне.
 - Да погоди ты  с махоркой,- перебил дедушко Селиван.- Человеку, может,
перекусить охота. А ну, несите-ка, чего у вас там.
 - А и верно! - вскинулись мужики.- Что ж это мы...
 - Нет, нет,- запротестовал лейтенант и достал свои часы-луковку.- Время
выступать. Предписано сегодня же прибыть на сборный.
 - Поешь, поешь, сынок,- настаив