идут молча, одни ихние
офицеры что-то непонятное курлыкают.  Идут  не густо,  аршин  этак на десять
друг  от   дружки.  Шинелки   мышастые,  за  спинами  вьюки,   иные   очками
посверкивают. Покидали мы недокуренные  цигарки, припали к прикладам, правим
стволы навстречу.  Надо бы уж  и палять, а  то  вот они, близко,  саженей на
триста подошли.  А ротмистр наш Войцехович  все не велит, все травку кусает:
нехай, дескать, подступятся поближче.  Да  куда ж еще-то? Их небось  рота, а
нас вполовину мене. Но дело те  в роте, а то сказать, что  незнамо по  какой
причине  напал на меня колотун. Пот с меня градом, глаза выедает, а  я зубом
на зуб не  попаду.  Я  уж  и  к земле жмусь, чтоб остановиться,  и  руки моя
оттепели винтовку тискать, в плечо давить - ничево не помогает. И не новичок
я  был,  чтоб так-то сужаться, японскую  повидал, а вот затрясло меня всево,
хуже  лихоманки.  Не то  чтобы  немца боязно,  не-е: пока я в окопе, он  мне
ничево не  сделает,  да и  не  один я сижу  -  и пулемет с нами, а было  мне
страшно  самово  себя,  подступавшей  минуты:  как  же я  по живому человеку
палить-то  буду? Издаля  еще б ладно: попал, не  попал, твоя ли пуля угодила
али соседская - издаля не понятъ бы. А тут вот они - уж и пуговицы сосчитать
можно. А  командир  все молчит, держит характер, не отдает команды - и вовсе
казнит меня. и гляжу я, в самый раз на меня метит долгущий худобный немец. И
вроде бы даже глядит в  мое место. Шинелка на нем куцая,  неладно так ремнем
спеленутая, а  голова маленькая, гусячья, и камилавка на оттопыренных ушах -
большой вроде бы немец, а какой-то  не  страшный.  Кто там  идет справа, кто
слева - не  вижу, не гляжу, а приковало меня  токмо к  одному этому немчину.
Лицо бледное, губы зажал, поди,  сам в испуге. Ну дак ясно  дело, на окоп  в
рост  итить  как  не бояться? И тут они побежали на нас. Войцехович выхватил
леворвер,  закричал "пли",  харкнули  встречь немцам  винтовки, зататакал на
краю наш пулемет. А  я, как окаменел, все не  стреляю, тяну минуту, а минуты
этой уж и  ничево не  осталось. Да упади ж  ты, проклятущий, молю я ево, али
отверни в сторону, не беги на меня. Вот же щас, щас по  тебе вдарю! А тут уж
кругом крик, пальба, гранаты  фукают... Велики были впереди Карпатские горы,
полнеба  застили,  а  немец набежал  -  и  того  выше, загородил  собой  все
поднебесье.  Восстал  он надо мной и замахнулся  по  мне прикладом.  Господи
Иисусе, видишь сам...- только и помолился, да и даванул на  крючок, ударил в
самые ево пуговицы... Открыл глаза, немца как не бывало, токмо камилавка ево
в  окопе моем под сапогами... Тут наши  начали  выскакивать наверх, зашумели
"ура", а я  хоть и полез  вместе со всеми, а ничего не соображаю,  кто тут и
что.  Бей  меня,  коли  в эту пору -  бесчувствен я,  вот  как  все  во  мне
запеклось. Нуте: вылез я на брустер, еще не встал даже, еще руками опираюсь,
гляжу - а он  вот  он, навзничь  лежит за окопной глиной. Без  шапки, голова
подломилася,  припала ухом к погону. А глаза  настежь, стылым оловом... Бегу
потом, догоняю своих, а в голове бухает: мой это лежит, моя работа...
 Дедушко Селиван пристально поглядел на свои руки и убрал их со стола.
 -  Я дак  три  дня опосля ничего не мог исты. Все старался  подальше от
людей держаться.  Али  работать  напрашивался, чтоб поумористей. Ну, а потом
обтерпелся, потвердел духом, да и пошло, наладилось дело. Особливо когда сам
раз  да другой в атаку сходил. Самое главное, робятки, это  поле перебежать,
до ихних окопов добраться. В поле немец дюже жарко палит. А перебег - тут уж
наш  верх. В  лютости, в рукопашной,  ежли  сам  не свой, дак и убьешь -  не
почуется.  Все одно, что в драке  улица на улицу. Огрел  ево, а куда угодил,
чево раскроил - разглядывать некогда. Гадко токмо, когда штыком повыше брюха
в грудную кость  гвозданешь. Потом дергать приходится,  сам не сымается. Это
гадко.
 - Ох, братцы! -  невольно содрогнулся Никола  Зяблов.- А ну как и мы  в
пехоту? Да так-то вот тоже...
 - А куда ж еще? - обернулся Давыдко.
 - Да  хоть  бы  в кавалерию. И  то  получше. Там хоть штыком  пырять не
придется.
 -  Не пырять, дак зато  напополам рубить. Шашку  дают  небось  не  кашу
ковырять.
 - Послушать,- Афоня-кузнец кашлянул в  черную пятерню,- дак вам такую б
войну, чтоб и курицу не ушибить.
 -  А  тебе-то самому какову надобно? - удивленно  обернулся Никола.- По
мне не умирать - убивать страшно. Али сам не такой?
 Афоня-кузнец тяжело  повел опущенной  головой  и,  не глядя на  Николу,
глухо проговорил:
 - Россия вон гибнет. Немец  идет, душегубничает,  малых детей и  тех не
щадит...
 - Ну  дак кто ж  про  то не думает? - потупился Зяблов.- Уж и  думки за
думки зашли. Завтра вот сберемся и пойдем...
 И опять  воцарилась затяжная  немота. Низкое,  уже завечеревшее  солнце
ударило   в  дворовое  окно,  высветило  застолье,  махорочные  разводы  над
кудлатыми головами, не раз ерошенными и скороженными  за долгий  день. И как
давеча, в смутную минуту, дедушко Селиван, встряхнувшись, попытался  отвлечь
мужиков песней, затеяв ее с тем умыслом, что остальные подхватят и подпоют:

 Собирался Васильюшко,
 Ой да собирался в охотушку-у,
 Ой да в охоту-охотушку,
 Тяжелую работушку-у...

 Мужики, однако,  оставили  песню  без  внимания:  хоть  и  было  выпито
довольно,  но хмель нынче не брал, не доходил до души  так, чтобы позвать на
песню. И хозяин, погасив затею, конфузливо обронил:
 -  Нет,  дак  и  нет.  Не  поется,  дак  и не  свищется.  Беду-горе  не
обманешь...  Да  и  то  сказать:  боялся  серп  о бодяк  зубья  сломать,  не
пробовавши... И испробовал, дак и бодяк - трава.

9

 Домой  Касьян  возвращался  уже  потемну.  Как  всегда,  Давыдко  потом
взгоношился  еще бежать за выпивкой, долго блукал  по деревне, однако водкой
не  разжился,  а  добыл  у  кого-то  полведра  теплой еще  бурливой  бражки.
Проснувшийся Кузьма, мятый,  с похмельно заплывшими  глазами, завидев ведро,
молча  облапил его и, тяжко кряхтя и постанывая, принялся сосать прямо через
край.  Мужики  остались  досиживать,  дожидаться  дна  у ведерка, а  Касьян,
опростав пару  стаканов  этого ласково-вкрадчивого снадобья,  вскоре  как-то
сразу  огруз и,  выйдя  во  двор  до  ветру,  больше не  вернулся  к  столу.
Запоздалое чувство виноватости перед Натахой оттого,  что из двух оставшихся
вольных дней один уже без толку извел  на стороне, накатило на него, пока он
слепо тыкался в чужом,  незнакомом дворе, ища выход на улицу. От  всего, что
было там, в прокуренной Селивановой избе, в голове тупо погудывало и на душе
не было лада. Больше всего из говоренного и услышанного прикипело к нему это
несуразное слово "шлемоносец", давившее его почти осязаемой  тяжестью, будто
и  на самом  деле  нес  он на себе тесный стальной  колпак, туго  стиснувший
виски.
 -  Напишут тоже...- бормотал он,  досадливо  сплевывая, отмахиваясь  от
навязчивого прозвища,  как бы пытаясь  сбросить  с  себя  эту  неприязненную
ношу.- Ни к чему это... Детей токмо стращать.
 Он свернул в какой-то редко им хоженый переулок, соединявший обе улицы.
Под  нависшими  ракитами сделалось  кромешно темно,  как  в  набитом  овине.
Разросшийся вдоль  изгороди брезентово-жесткий чертополох  по-осиному  жалил
сквозь  штаны и  рубаху,  и он ступал ощупью, будто слепой, простерев вперед
руки,  ограждая глаза от  колюк и  случайного  древесного  сучка.  Где-то на
середине проулка Касьян запнулся  о  спекшиеся  колчи, натоптанные скотиной,
постыдно   рухнул,  распорол  на  спине  рубаху,  потерял  галошу  и  потом,
чертыхаясь, долго  елозил на четвереньках, лапал вокруг себя, хватая комья и
обстрекиваясъ о крапиву. И тут он, враз обдавшись жаром, вспомнил о повестке
и с озабоченным испугом сунул  руки за паголъник: цела ли? Нога  привыкла  к
колкой  поначалу бумажке,  свернутой  вчетверо, да и  сама  бумажка обмякла,
пригреласъ  за чулком, так  что Касьян  совсем  было забыл  о ней. Повестка,
однако, оказалась на месте и по-прежнему  облегала лодыжку повыше щиколотки.
Пальцы  сторожко  коснулись и  ощупали ее,  как недавно  притихшую  болячку.
Касьян хотел было переложить извещение в карман штанов, но хранить в кармане
показалось  ненадежным,  и  он  только  пересунул  поладнее,  чтобы  ощущать
присутствие бумаги новым, необтерпевшимся местом. Повестка, и  верно, теперь
хорошо  чуялась,  и  он, отыскав  галошу,  побрел  дальше сквозь колючник  и
лопушъе,  ступая   той  ногой  с  охранной   бережливостью,  даже   невольно
приволакивая ее, будто намуленную водянкой.
 С  облегчением наконец Касьян  выбрался из  пыльной  духоты проулка  на
вольный простор староусвятского посада. Улица была уже безлюдна, и он прошел
до самого дома, не встретив  ни души. Чувствуя, что нехорошо пьян, Касьян не
осмелился  сразу  явиться в избу, а, давая  себе остыть,  прибраться  душой,
присел  под  окнами  на угол колодца,  откуда  из  черного  нутра  земли  по
замшелому стволу тянуло ознобливым холодком.
 В   заречье   проступила  иссиня-красная,  в  каких-то  червоточинах  и
прожилках ущербная  луна,  клочковато оборванная, окромсанная с одного края.
Касьян,  забывшись, исподлобья глядел, как она натужно выпутывалась из сизой
наволочи, скопившейся за долгий знойный день на  краю неба, подобно тому как
сбивается  под ветром ряска  в дальний  угол  зацвелой  калюжины. Пробив эту
хмарь, луна багрово зависла в лугах, и она почему-то казалась Касьяну куском
парного  легкого, с  которого, сочась, по каплям натекла под ним красноватая
лужа речной излучины. Сквозь застойную духоту, без звезд и светлого разлива,
сопутствующих  прохладным росным  ночам,  луна  цедила на  деревню  какой-то
хворый, немощный свет. С  ее появлением  в угомонившихся было дворах собаки,
будто и  впрямь на лакомый  кусок, подняли заливистый  тявк и брех, тоскливо
отдававшийся в  безголосой и беспредельной ночи. И в этот брех глухо, словно
со дна глубокого погреба,  временами  вплетался  низкий, с  оборванно-сиплым
концом  вой  какой-то  большой  и старой  собаки. Должно быть,  выл  на цепи
махотинский кобель...
 Колодезное ведро черным колпаком висело над Касьяновой головой, он даже
вздрогнул,  увидев  его  сызновеси,  но,  сообразив,  что  это  обыкновенная
бадейка, устыженно сплюнул и мотнул головой, как бы стряхивая дурноту:
 - Пьян, пьян ты, Касьяшка... Ох и пьян, шлемо-носец!
 Приподнявшись, он изловил болтавшийся поводок,  притянул к себе ведерко
и, остерегаясь греметь им под окнами, опустил в глухую, без проблесков, дыру
колодца. Вода была ледяная, отдавала сладцой, словно бы ее подсахарили, и он
долго похмельно глотал  через край, испепеляя нутро  отрезвляющим холодом, а
потом, сунулся  головой в бадью  и выдержал  себя  так,  сколько  терпелось.
Отпустив ведро, неслышно отлетевшее в небо,  он постоял, накренясь, выжидая,
пока сбежит с головы вода, затем крепко вытерся подолом рубахи и самодельным
кленовым гребешком старательно прибрал  волосы. Касьяну заметно полегчало, и
даже непроизвольно вырвался глубокий  вздох, будто  он вынырнул из какого-то
удушливого  сна.  Он  достал опустевший кисет,  наскреб на  тощую  цигарку и
бережливо закурил, жалея истраченный день  и думая,  что лучше бы он нарубил
себе свежего табаку в дорогу.
 Тем временем луна заметно отбежала от горизонта, очистилась и, ровно бы
тоже   умывшись,  ясно  позолотела.   Собаки  как-то  сами  собой  незаметно
попримолкли,  залегли  по  дворам,  и в самой деревне и окрест  нее обрелась
чуткая полуночная тишина.
 Умиротворенно покуривая, приходя  в себя, Касьян слушал  луга, привычно
ловя табун: тяжелый ли переступ стреноженных маток, звякавших  цепным путом,
бубенчатые ли голоса  сосунков, шершаво ли  хриплые  окрики напарника Матвея
Лобова, которые по обыкновению в его ночной черед вместе с дурными матерками
и  ружейным  бабаханьем  кнута   долетали  аж   до   Усвят.   Но  луга  были
опустошело-немы,  не виделось  и привычного  костерка  на берегу Остомли,  и
Касьян  затревожился, не понимая,  в чем дело, куда девались  кони:  ужли не
выгнал,  шельмец? Утром  Лобов пришел на  дежурство  ко  времени,  был,  как
говорится, свят и умыт, сразу забрал дегтярку и отправился готовить телеги к
наряду, все шло как обычно, и вот, оказывается, не выгнал... Мелькнула мысль
сходить  на конюшню, узнать, как  там и что, какого дьявола  Матюха  оставил
лошадей  томиться об эту пору без  пастьбы. Небось не дождь, не осень,  чтоб
держать их взаперти. Но на конюшню надо было идти опять через всю деревню, и
он,  редко  бывавший так пьян, устыдился порванной рубахи и всей  этой своей
расхристанности.
 -  Ладно, теперь не набегаешься. Завтра  последний денек,- остановил он
себя, но тут же вспомнил,  что как  раз завтра ему бы и заступать, а вечером
гнать в ночное. И оттого, что завтра он уже не пойдет  -  когда ж идти, если
сумку  укладывать  надо,-  его проняло тоскливым  ощущением близкого исхода:
рвались последние  ниточки, привязывавшие к деревне, к привычным делам. Все,
отходился,  отконюховал. Дак и  Лобов, поди, тоже  получил  повестку. Это  ж
наверняка получил, раз  не выгнал в  ночное. Как же оно тут будет,  если так
вот  все бросим?  Война с  ее огнем далеко,  но уже здесь,  в Усвятах, от ее
громыхания  сотрясалась  и  отваливалась  целыми пластами отлаженная  жизнь
невесть на  кого оставлялась  скотина, бросалась  неприбранная  земля, хлеба
только  завосковели,  а  уже  располовинили трактора,  угнали самую  главную
гусеничную силу. И Афоня-кузнец тоже вон загасил свое горнило... Беда-а!
 Все еще колеблясь, сходить или не сходить на конный двор,-  одна минута
заскочить домой, набросить пиджак, обуть  сапоги,- Касьян  покосился на окна
своей  избы  и  только  теперь прозрело  уловил  в  крайнем  оконце  тусклый
прожелтень  каганца, доходивший из кухни. По этому терпеливому, как лампада,
язычку  пламени Касьян понял, что его уже  давно заждались  дома. Может, уже
спят и  мать  и  Натаха, и тем паче Сергунок  с Митюнькой,  но фитилек этот,
оставленный на припечке, зажжен был караулить и освещать его возвращение.
 "Знает  или не знает Натаха?" - подумал он о  повестке  и,  озираясь на
окна, неслышно приоткрыл калитку.
 Всего день не побывал дома Касьян, но, войдя, не узнал своего  двора и,
как чужой,  замер у порога,  даже  не  притворив  за собой  дверь,  а так  и
удерживая  в руке скобу: двор  остановил его неожиданной белизной, будто был
завален по самые застрехи снежными сугробами.  Но,  оборов  эту внезапность,
сообразил, что путь ему перегородили заборы выстиранного белья.
 - Поразвeсили...- неприязненно буркнул Касьян.- Дней, што ли, не будет?
Вот уйду, дак и стирали б...
 Он и прежде не любил вот таких повальных стирок,  когда вдоль и поперек
опутывали двор, запирали скотину и птицу и нельзя было лишний раз шагнуть ни
к верстаку, ни к амбару. Касьян не терпел попусту околачиваться  в избе  и -
погода, непогода - всегда  находил себе дело по двору. Но то случалось перед
большими  праздниками, бабы  сновали туда-сюда  радостно-озабоченные, и  он,
чтобы  не  мешаться,  сам,  в предвкушении  стола, терпеливо перемогал бабью
затею  в  городчике:  поливал  гряды,  подправлял плетень,  обновлял  колья,
оплетку,- чем-нибудь да убивал время.
 Облитое  мертвенным светом луны, глядевшей через ворота, нынешнее белье
в безлюдном ночном дворе  полоснуло его  догадкой, и он,  так и оставшись  у
калитки, принялся обшаривать глазами веревки, простертые от сеней к амбару и
от амбара к сеням, перебирая все эти скатерки, рушники, ряднушки, наволочки,
простыни  и прочее добро,- хотел  и не  хотел  найти то  главное белье, ради
которого,  наверно,  и было  все  это затеяно. Неловко поднырнув  под первую
веревку,  он все-таки отыскал  его, как давеча  в  темном проулке,  шарясь с
озабоченной боязнью  за  чулком,  нашел военкоматское извещение. То  главное
белье  вперемежку  с  еще какими-то  постирушками  висело как раз посередине
второго ряда  в  самом центре двора, будто  для него специально  отвели  это
лучшее место: три нательные  рубахи, трое подштанников  и несколько лоскутов
домотканых портянок...
 Противясь  всему  этому, Касьян понуро уставился на свои уже просохшие,
олубеневшие,   словно   распятые,   бязевые   нательники,   которым   отныне
предназначалось невесть где  и сколько сопутствовать ему  в  незнаемом. Все,
конечно,  было  сделано правильно,  как и  следовало, завтра Натахе  некогда
будет с этим возиться, и все же Касьяна неприятно кольнуло от этой Натахиной
расторопности, будто она заведомо, еще не  зная, возьмут его или не возьмут,
не видя еще повестки, выпроваживала его из дому.
 - Куда столько портянок? - скользнул он взглядом по замашковым кустам.-
Ладно б и пару.
 Он еще  раз оглядел  свое  белье и  вдруг распознал  висевшие  меж  ним
детские вещицы. Это были Митюнькины и Сергунковы штанишки, те самые, которые
Натаха сшила к  покосному  празднику.  Крошечные,  жалкие  от своей стираной
измятости  и  ссохлости, с  лопоухо  вывороченными  карманами, с  немастными
пуговицами на ширинках, они  теснились и  беззащитно  льнули к его  аршинной
рубахе: Сергунковы - к левому  рукаву, Митюнькины  -  к  правому,  словно бы
хотели в последний раз побыть рядом с отцовской одежей. Для стороннего глаза
не  было в том ничего  особенного - висят тряпки, ну и ладно, какая разница,
как их ни развесь. Но Касьяну давно  известны  все эти Натахины  дотошности.
Все-то она старается  сделать  со своим  распорядком: щей в обед  и  тех  не
нальет   как   попало,  а   сперва  обязательно  Касьяну,  потом  непременно
старшенькому, после него Митюньке, затем свекрови, а  тогда уж себе плеснет,
что останется. И в том, как нынче было  определено каждой вещи свое место на
веревке -  его, Касьяново, вместе с  детским,-  он, теплея  душой и  полнясь
щемящей жалостью к  Натахе  и особенно к ребятишкам, теперь  уловил  этот ее
тайный  умысел  и  понимание  предопределенного часа:  посчитала  бы  дурной
приметой развесить все это по разным местам, разлучить отца с ребятишками...
 -  Ужли,  сказывают,  и детей  не щадят?  -  вспомнил  Касьян разговор,
обдергивая и расправляя Митюнькины штанишки.-  Детишек-то за што?  За такое,
конечно... Сволочи.
 Каганец  испуганно  отпрянул  и  заметался на  припечке,  когда  Касьян
приоткрыл дверь. Кухня  всколыхнулась и заходила зыбкими сумеречными тенями,
но вскоре светильце,  будто признав  хозяина, опять успокоилось,  выстоялось
ровным желтым  огоньком, похожим на  тыквенное  семечко.  И здесь,  как и во
дворе, пока  Касьян отсутствовал,  нагромоздились  перемены. Даже по  одному
кухонному духу чуялось, какие  тут нынче раскручивались и вертелись жернова:
густо,  непарно отдавало хмельной  кислотцой ржаного теста, мокрыми куриными
перьями, толченым горохом, каленым подом простывающей  печи, на  которую все
еще не  отваживались садиться налетевшие  за день мухи.  Стол  и  лавки были
захламлены   чугунками   и   полумисками,  свекольной  ботвой,   надерганной
прозрачно-желтой незрелой морквушкой и невесть еще  чем. На посудном сундуке
у окна громоздилась дежа, укрытая старым ватником, а рядом с ней на лопушках
зябко ежились два раздетых и обезглавленных куриных тельца,  тогда как  сами
головки,  еще  в  пере,  в  малиновых   гребнях,  с  темными   карандашиками
обрубленных шей, торчавших из белых воротничков, лежали  на подоконнике. Все
это,  содеянное  без него, мимолетно было увидено Касьяном,  когда он первым
делом сунулся поискать в висевшей одежке чего-нибудь закурить. И  как  часто
это бывает, когда  хочешь сделать неслышно, непременно что-нибудь заденешь и
нашумишь,  так  и тут  вышло: потянувшись в  карман  пиджака,  Касьян уронил
колодчик рубленых дров, и те посыпались и раскатились гулко по половицам.
 - Ты, што ли? - послышался из темноты запечья материн слабый, слипшийся
голос.
 - Я, а  то кто ж,- отозвался Касьян,  подбирая полешки.  Лозовые дровца
были сечены неумело, не  в один  взмах то