му,
особенно в летнюю пору, а все больше там, где была доступная живая душа,- на
конюшне,  с ночными  сторожами,  с  эмтээсовскими трактористами  на  полевом
стане.
 Навалясь  грудью на  батожок,  поддерживая  себя так,  дедушко  Селиван
остановился  перед  густо  дымящим  миром, обежав  мужиков  упрятанными  под
куделистые брови, но все еще живыми востренькими глазками.
 - Што за сход? Вижу, все бегут, а пошто - никто ничево.
 - Да вон таратайка стоит, кого-сь из району доставили.
 - Ох ты, мать твоя с яйцом курица! По какой надобности-то?
 - Известно по какой. Надобность теперь одна...
 -- Бают, как будто  в рай будут зачислять. У кого  руки-ноги при  себе,
глаз не кривой, того прямки под самые пущи... Яблоки кушать, гарнаты.
 Дедушко Селиван засмеялся, закивал бородкой:
 - Пригожее место! Я б и сам  с вами напросился, да зубов вовсе не стало
- по яблоки-то.
 - Там вставят...
 - Нуте,  нуте... То-то, гляжу,  оробели, лишку курите. Дак, может, и не
по той причине. Гостюшка-то штатский aли в мундире? Кто видал?
 - Кажись, в белом пинжаке.
 - Ага, ага... Сорока-белобока... Нуте, нуте... Потрескочет, побалаболит
чево ни то, да и восвояси. Не артист ли, как тот раз?
 - Да кто ж его знает... Об эту пору с гармошкой не пошлют, с куплетами.
Небось скоро нам свою затягивать...
 Приезжий  человек все  не  объявлялся,  затворился в  конторе  вдвоем с
Прошкой-председателем. Может, они там и о пустом говорят, время тянут, а тут
сиди, гадай. Никто толком не мог сказать,  с  чем гость пожаловал, и мужики,
хотя и пошучивали, но сидели как на угольях.
 Наконец  в конторе  послышалось какое-то шевеление, пискнула кабинетная
дверь, и  на крыльце объявился Прошка-председатель в  своей низко  насунутой
восьмиклинке, в  куропатчатом  расхожем  пиджаке  с  обвислыми  карманами, в
которых он, запустив  по обычаю своему руки, перебирал, позвякивал ключами и
всякими подобранными  на дороге винтиками-болтиками, перемешанными  с овсом,
викой и прочими семенами, скопившимися еще от посевной кампании.
 Следом, держа под мышкой долгую бумажную трубу оживленно вышел приезжий
человек с простовато-округлым лицом, в широкой чесучовой толстовке.
 - Товарищи! - объявил Прошка-председатель.- Давайте, подходите поближе.
 Усвятцы,   переминаясь   и   оглядываясь,   мало-помалу    подтянулись,
поубавилась  галдеца. Усаживались  прямо  на мураву перед конторой, туда  же
вынесли два стула и стол под красным полотнищем, придавив его графином.
 - Покучней, покучней, понимаешь,- подбадривал Прошка.
 Кое-кто посунулся еще маленько к столу.
 Приезжий  приветливо  поздоровался с  крыльца,  покивал  очками  на три
стороны,  будто  хотел  раздать  всем  по  кивку.  Артельщики  оживились,  с
интересом посматривая на бумажную трубу - что в ней такое.
 - Значит, так...- Прошка-председатель, обхватив обеими руками крылечное
перильце, качнулся туда-сюда некрупным  подростковым телом, как  бы испробуя
прочность  загородки.-  Тут,  значит,  такое  дело... Многие  интересовались
насчет  немца.  Ну дак  вот... Я  договорился с  районом, чтоб нам  выделили
знающего  товарища,-  он  метнул козырьком  кепки в сторону  стоявшего рядом
приезжего.-  Просьбу  нашу,  как  видите,  удовлетворили. Чтоб,  значит,  не
пользовались  посторонними  слухами. А то есть у нас,  понимаешь,  отдельные
любители  базарного  радива:  "ши-ши-ши"  да "ши-ши-ши"...  А  чего  в  этом
"ши-ши-ши" правда, чего брехня - не всяк способен разобраться.
 Сидящие задвигались, запереглядывались, раздались несмелые голоса:
 - Да чего уж... Всяко болтают.
 - Пущают слушки!
 -  Да  вот вам  последний факт. Насчет хлеба.  Кто это распустил, будто
зерно  по дворам собирать будут?  Дескать,  хлебом собираемся  откупаться от
немца?
 Прошка-председатель  обвел  упористым  взглядом   первые   ряды,  потом
пошарился по остальному люду.
 - За такие штучки,  понимаешь...- Он запихнул  руки в карманы,  сердито
побренчал  ключами, но тут  же выхватил,  свернул  фигу  и сунул ею на закат
солнца.- А во  ему хлеба, поняли?  На-кось  вон, пусть понюхает.  Крендель с
ногтем!
 Приезжий человек сдержанно покашлял.
 -  Насчет  овса, это  верно,  есть  такая  разнарядка,  получена.  Чтоб
подготовить излишки  в  фонд мобилизации.  Овсом, конечно, мы поделимся. Дак
опять не с немцем же! Потому как наша армия состоит не из одних токмо бойцов
и командиров,  а  и кони  при  ей есть. Пушки, обозы,  кухни - все это  коня
требует. А конь - овса. Понимать надо...
 Он сделал заминку, потер скулу, пошуршал щетиной.
 - Ну это я к тому, что не знаешь - не болтай. А то хлеб, хлеб! А короче
говоря, давайте послушаем, что нам скажет сведущий человек,  вот он, товарищ
Чибисов Иван Иванович. Чтоб потом  некоторые не  отирались без  толку  возле
правления.  Теперь  каждая   минута   дорога.   Эй,  пацанва!  Потише   там!
Разбаловались, понимаешь. Цыц мне! Чтоб ни гугу. А то живо ухи отвертаю.
 На поляне попритихли: никогда еще усвятцы не видели своего председателя
таким осерженным, в таком недобром расположении.
 Прошка-председатель с приезжим Иваном Ивановичем спустились к столу. Та
бумажная  труба  оказалась  всего-навсего   печатной   картой,  раскрашенной
веселыми разноцветными красками. Пока Иван Иванович пришпиливал  ее кнопками
к стене  меж конторскими окнами, Прошка  достал  складничек, отхватил  им от
саженца боковую  ветку, сноровисто обчистил  добела  и подал лектору,  после
чего занял место за столом, готовясь тоже послушать вместе со всеми.
 Ивам  Иванович, не мешкая, принялся объяснять, какова из себя Германия,
кто таков  этот расфашист  и разбойник  Гитлер,  почему ему  неймется  мирно
обходиться с другими государствами,  сколь народов уже повоевал  и обездолил
перед  тем, как  напасть  на  Россию.  Говорил  он неспешно  и обстоятельно,
помогая  себе хворостинкой, и  всем  стало сразу  ясно, что человек он и  на
самом деле сведущий.  Мужики,  покуривая, следили, как  проворно  бегала  по
карте выструганная палочка,  как  втыкалась  она в  разно  окрашенные места,
означавшие страны, которые хотя  и ненадолго задерживались в памяти из-за их
непривычных,  мудреных  названий  -   Великобритания,  Норвегия,  Голландия,
Люксембург и  еще  много других и прочих,-  все ж слушать ровно бегущую речь
было хотя и тревожно,  но  интересно. Из задних рядов, правда,  не  очень-то
услеживалось,  кто там и где  находится,- дюже  уж теснились, изловчались  и
наседали друг на дружку оные царства и государства. Скопившиеся под дальними
саженцами пацаны  подхватили забавное  для  них слово  - Европа  и, хихикая,
сразу же  приспособили к нему  свой к ладу, к  созвучности  добавок, за  что
восседавший за кумачом Прошка-председатель тут же отчитал остряков:
 - А ну-ка, грамотеи! На срамное вы  завсегда мастера.  Лучше б вникали,
чего вам говорят умные люди. Только хихи да гаги в голове.
 И лишь одно название было всем дорого  и понятно, как, скажем, мать или
хлеб,-  Россия.  Против  тех  государств,  как  бы  разнопосевных   кулижек,
витиевато  обведенных  на карте  межами  и  частокольем, лежала  она,  будто
большое, раздольное поле, да и то, оказывается, не вся поместилась на карте,
смогла  войти  в  нее  лишь  малой своей частью,  тогда как на  остальное не
хватило бумаги.  И голубые жилы рек, которые указал и  назвал Иван Иванович,
петляли по России не  обрываясь,  не  подныривая  под пограничные  прясла, а
текли себе привольно от самого  начала до  своего исхода - к синим  морям. И
было всем странно и  непонятно, как это Германия осмелилась напасть на такую
обширную землю.  Сидевший рядом с Касьяном Давыдко глядел-глядел,  таращась,
на  единую  российскую покраску,  на общий ее  засев и не  утерпел,  перебил
вопросом лектора:
 - Ужли наше все это? Дак которая тади из них Германия-то?
 Иван  Иванович  приостановил  хворостинку,  выслушал Давыдку и  тем  же
ровным голосом дообъяснил непонятное:
 -  Я  вам,  товарищи,  уже  показывал.  Вот  эта  коричнево  окрашенная
территория и есть Германия.
 - Только и всего? Это которая на морду похожа?
 -  Ну, если хотите,- сдержанно улыбнулся Иван Иванович,- то сходство  с
физиономией,  с   профилем  действительно  имеется.  Это  вы  весьма  удачно
заметили. В  самом деле,  вот эта  часть,-  Иван  Иванович показал на  карте
хворостинкой,- которая вытянулась на восток вдоль Балтийского моря вплоть до
польского города Гдыня, очень похожа на обращенный в нашу сторону  и как  бы
принюхивающийся  нос. И  даже  капля  висит  на этом носу -  так  называемая
Восточная Пруссия - часть земли, некогда отвоеванная у  приморских славян. А
там,  где  нам  воображается глаз,- вот  видите этот  кружок? - это  и  есть
германская столица Берлин.
 - А и верно - глаз! - удивились  бабы.- Дак а чего-то у него, немца-то,
изо рта торчит, цигарка, что ли? Эку длинну в рот забрал!
 -  Нет, товарищи, это  не цигарка,- опять улыбнулся Иван Иванович.- Это
государство Чехословакия, которую Германия  аннексировала, или,  как  вполне
точно кто-то из  вас  выразился,- забрала  в  рот,-  еще в  тысяча девятьсот
тридцать восьмом году.
 - Понятно теперича... Вот оно что!
 Далее,  однако,  выяснилось, что  карта эта уже  устарела, и что  нос у
немца вытянулся еще дальше, уперся  в самую Россию, а теперь вот Германия  и
вовсе  на нас  напала - бомбит города,  во многих местах вклинилась на  нашу
землю, и что есть уже убитые и раненые...
 Народ  на  полянке  поумолк,  а  какая-то бабенка в  задних  рядах  при
упоминании  об убитых  сдавленно завыла и, закрывшись руками, ткнулась белым
платком  под саженец  в отросшую  траву. На нее зацыкали  соседки, принялись
тормошить с укором. Прошка же, постучав ключом по графину, возвысил голос:
 - Марья! Не мешай слушать! Сразу и в рев...
 Баба малость поубавила тону, но выть не перестала.
 -  Как  фамилия  этой  колхозницы?  -  склонился  к  председателю  Иван
Иванович,  который,  насунув  на  глаза  козырек   кепки,   с   нетерпеливым
недовольством глядел в ту сторону, под саженец.
 - Кулиничева,- подсказал председатель.-  Мария Федосеевна. Ладно, ладно
тебе, Марья. Нечего загодя голосить-то. Не муторь мне людей.
 - Марья Федосеевна! - попробовал окликнуть ее и Иван Иванович.- Товарищ
Кулиничева!
 Он смущенно поглядел в толпу поверх очков.
 - Послушайте, голубушка. Ну  что же  вы так  сразу. Слезы в таких вещах
плохой помощник. Кому  от них  польза? Одному врагу, одному ему на руку наша
растерянность. Наоборот,  надо проявлять твердость  духа,  а  не поддаваться
паническим настроениям.
 Щуплая,   плосконькая  бабенка,  еще  пуще  вжимаясь  в   землю,  вовсе
потерялась в  траве, и было только видно, как  заметный уголок белой косынки
судорожно дергался в кустиках лебеды.
 - Право же,  никаких оснований для слез еще нет,- пытался  утешить Иван
Иванович.- Ведь  все эти  временные  успехи достигнуты  неприятелем  за счет
внезапности  нападения. Представьте  себе:  вы ничего не  знаете,  а  на вас
набросились  из-за угла.  В  таком  случае даже  сильный может  оказаться на
первых порах  в невыгодном положении  и понести некоторый урон и ущерб.  Вот
сидящим здесь мужчинам такая ситуация должна быть знакома из личного опыта,-
попробовал шуткой  смягчить  непредвиденную заминку Иван Иванович.- Ведь и с
каждым, наверно, бывало такое, если припомнить, не правда ли?
 Мужики оживленно заерзали, загалдели:
 - Ну дак ясное дело! Бывало, бывало такое...
 - Вот видите? А вы, Марья Федосеевна, сразу и в слезы.
 -  Да,  понимаешь,  сын  у  нее  служит  в  тех  местах,-  перебил  его
Прошка-председатель.- И жену с дитем  как раз по весне забрал туда... Марья!
Где это у тебя Гришка-то? В каком городе?
 Что ответила бабенка,  не было слыхать, но люди  через ряды  донесли ее
ответ, и Давыдко объявил:
 - В каком-то Перемышля он.
 - Ах вон оно что...- покивал очками Иван Иванович.- Понятно, понятно...
 - Встань, Марья! - опять потребовал Прошка-председатель.- Кому говорю.
 Марья вяло выпрямилась, утерлась углом косынки и смиренно сложила  руки
в подол.
 - Мы несколько отвлеклись от  нашей беседы,- опять ровно заговорил Иван
Иванович,- так что продолжим... Как я уже  сказал, для особых тревог у нас с
вами нет  оснований. Бои ведут  пока  одни только пограничники. Главные наши
силы еще не  подошли,  не участвуют в сражении. На  это  нужно  время,  надо
немного подождать.
 Он  вернулся  к  карте и, оглядывая  ее, простирая к  ней  хворостинку,
рассказал о  том,  что скоро,  очень  скоро враг  на себе испытает всю  мощь
ответного наступления, что  на его наглую вылазку наша армия ответит тройным
сокрушительным  ударом и что не  за горами то время,  когда немецкие  войска
будут с позором обращены в  бегство и наголову разбиты на их  же собственной
территории.
 Мужики  одобрительно  запереглядывались,  и  лектор,  оставив  карту  и
подойдя к столу, обратился непосредственно к ним:
 -  Дорогие  друзья!  Есть  еще  одно  немаловажное  обстоятельство,  не
учтенное германскими горе-стратегами. Чем больше они  раздувают свою военную
машину, тем ненадежней она, тем опасней для них самих. Вы спросите, как так?
Да потому, что их  армия в большинстве своем состоит из обманутых рабочих  и
крестьян,  которые  никак  не заинтересованы  воевать  против нас, своих  же
братьев.  Их гонят  в наступление насильно, из-под палки. Отсюда какой можем
мы  с вами  сделать неоспоримый вывод? А  тот,  что подневольная  армия  при
первом же  серьезном отпоре неизбежно развалится и  немецкие солдаты,  такие
же,  как  и  мы с  вами,  простые труженики,  повернут  штыки  против  своих
хозяев...
 Иван  Иванович  покопался  за  отворотом  чесучовой  толстовки,  достал
какой-то листок и продолжал:
 -  А  что  касается, товарищи, нашей армии, то  не буду  утруждать  вас
всевозможными  цифрами,  да это, сами  понимаете,  и не  положено  в военное
время, а  зачитаю  вам  лишь  некоторые  установки,  которые  даны  войскам.
Надеюсь, вы сами сделаете  из них  надлежащие выводы и подведете черту нашей
беседе. А написано тут следующее.
 Первое: если  враг навяжет нам войну, наша армия будет самой нападающей
из всех когда-либо нападавших армий.
 Второе: войну мы будем вести наступательно, перенеся  ее на  территорию
противника.
 И третье: боевые действия будут вестись на уничтожение, с целью полного
разгрома противника и достижения решительной победы малой кровью.
 Иван Иванович аккуратно свернул бумажку и опять спрятал ее в карман.
 -  Возможно,  у  кого  есть  вопросы?  -  поинтересовался  он,  вытирая
платочком запотевшие очки.- Есть вопросы, товарищи?
 Из задних рядов кто-то выкрикнул:
 - А верно ли бают, как будто немец одной колбасой питается?
 - То есть как одной колбасой? - перестал протирать очки Иван Иванович.
 -  Говорят,  вроде  у  него  хлеба  своего нетути. Одни заводы, а сеять
негде. Это ж он нашего хлебца маленько припас, когда договор  с  нами был, а
так - нету.
 -   А  откуда   ж  у   него  колбаса,   ежели  земли  нет?  -   спросил
Прошка-председатель, навострив  язвительный взгляд в  дальнюю кучу мужиков.-
Колбасу без земли тоже не сделаешь. Голова!
 -  Дак, может, она  у  них  такая...  неправдашняя,- выкрикнул  тот  же
голос.- Токмо чесноку, шпику добавляют для запаху.
 - А ты ее нюхал? - засмеялся кто-то в толпе.
 - Я-то, конечно, не нюхал. Где ж мне ее нюхать-то? Я и своей не дюже-то
пробовал.
 -  Не  морочь   голову,  Лобов,-   обрезал  Прошка-председатель.-  Если
спрашивать, то по делу. Вечно у тебя в мозгах яишница какая-то, понимаешь.
 - У кого еще есть вопросы? - повторил Иван Иванович.
 - У меня есть! - объявил Давыдко.- Дак  а  сколь у ево народу, если  он
так-то всех бьет и бьет?
 -  Если считать самих немцев,- Сказал Иван Иванович,- то приблизительно
шестьдесят миллионов.
 - А у нас сколь?
 - Сто  восемьдесят  пять. Как говорится, по три наших шапки  на  одного
немца.
 - Тади ясно.
 - Нет больше вопросов?
 - Нема! - довольно отозвались мужики.- Все ясно и понятно.
 Приезд Ивана Ивановича принес облегчение, снял томивший груз неведения,
и  мужики, расходясь, повеселели  и даже  выпили  в  тот вечер  кружком,  за
конторой.
 Бывает  так по  осени:  внезапно  пахнет мороз,  захватит  врасплох все
живое, обникнут опаленные холодом разохотившиеся было и дальше расти побеги,
убьет на грядах ботву,  загонит в норы и под коряги всякую живность, а потом
вдруг  вновь  нежданно  растеплится,  выстоятся  деньки, и опять  все, забыв
недавние страхи и невзгоды, закопошится, запрыгает и возрадуется благодати.
 -  А и башковитый  мужик!-  похвалил Ивана Ивановича  дедушко  Селиван,
когда после лекции расположились своей кучкой в укромных бурьянах.- Теперича
все ясно.  А  то сидим тут - опенки опенками. Соль всю  в сельпе подчистили,
карасин-спички.  Ситчик  завалящий -  и тот похватали  бессчетными аршинами.
Иншие дак и хлеб стали припрятывать.
 Вчерашние повестки  разворошили  было  деревню,  забегали,  запричитали
бабы. Но,  оказалось,  потрусили не густо,  одного-двух на десяток дворов, в
Касьяновом конце и вовсе никого не тронули. Да  и взяли  в основном молодых.
Остальных, кто постарше, главную усвятскую силу и  опору, пока не задели,  и
после  лекции появилась  надежда, что могут и не задеть вовсе, тем паче, что
против одного немца приходилось по три человека с нашей стороны. Зачем столь
брать, обременять государство излишним расходом, наделять всех обужей-одежей
да и хлеб зазря переводить?
 - Ну, ребятки! - просветленно поднял  и свою  чарочку дедушко Селиван.-
Бог  не  выдаст -  свинья не съест. Авось обойдется. Возьмут кого, дак ежли,
как было сказано-то, есть  такое предписание, чтоб на его земле биться, тади
вам и делать  буде нечего.  Это же пока пройдете докторское обсвидетельство,
пока распишут по частям - кого в пяхоту, кого в кавалерию, кого в санитары -
о-ей, сколь  время убежит! Дело это нешвыдкое - разобраться с каждым, кто на
какую  службу гож. Да пока довезут до места, колтыхать-то не  ближний  свет,
эвон  какова Россия по карте-то,  да  там примутся  обучать строю,  оружию,-
глядишь, тем временем и попрут его без вас да и замирятся вскоре. Это  как в
финскую.  Тади  тоже  так  вот:  война,  война...  А  воевать-то многим и не
довелося.  Так только - пожили в  лагерях,  песен строем  попели,  похлебали
казенного варева да и по домам восвояси.
 Подвыпивший Касьян  слушал  все  это и чувствовал, как оттаивала душа и
онемевшие было руки сами собой испрашивали какого-нибудь дела. Да хоть бы  и
опять в луга да покоситься всласть, без спешки, маеты и оглядки.
 -  Попрут,  попрут  его,  голубчика!  - продолжал  возгораться  дедушко
Селиван.-  Помяните  мое  слово,  попрут.  Немец,  он  только  с  наружности
страховитый. Нацепляет на себя всяких  железяк, блях, баклажек да ремней,  а
разглядеть  его,  дак хли-и-пкай.  Штыка,  к  примеру, никак не выдерживает,
сабли -  дак за  версту одного сверку боится. Истинное слово! Бивали мы его,
горохова пярдуна, знато дело. Это ж, ежли порассказывать, как  в ту войну, в
четырнадцатую.  Бывалача, как  высыпем из окопов,  как вдарим в штыки да как
шумней "ура!" - потыркает, потыркает по нам, видит - неймет, густо нас дюже,
да и деру бежать. Так что попрут, попрут его, и не сомневайтесь в этом.
 Но утешение было недолгим и хмельным, как и сама  водка, по которую еще
раз да другой гонял в  тот тихий, полынком обвевающий вечер легкий на  такое
поручение Давыдко, благо, что и  сами жаждали этой неправды: может, и верно,
все  обойдется  малой кровью  да на  ихней  же,  немецкой  земле.  A если  и
отлучаться из дому, то всей и потраты, что строем  попоют песни в лагерях да
постербают бесплатного кулешу.
 Но уже  через несколько дней на деревню,  как тяжелые  наволочные тучи,
наползли  слухи,  будто  немец  прет  великим  числом, позахватил  множество
городов, полонил и разогнал по лесам  и болотам целые наши армии, которые-де
побросали на дорогах пушки и обозы  со всеми  припасами,  а  которые пробуют
обороняться, тех