ан особо не волновался,  мужики они были хозяйственные,
степенные и деньге счет знали,  не чета Суровикину, который сбережения мог свои
спустить еще на половине дороги в семью.
 И   вот  что  удивительно   -   смелости  да   отчаянности  Суровикин  был
необычайной,  в  товариществе верным и  покладистым себя держал,  а  вот жило в
казаке  что-то   павлинье  -   перед  любой  девицей  даже  самого  неказистого
происхождения  мог  хвост  распушить  и  деньгами  нещадно  сорить  до  полного
опустошения  карманов.  Да  и  горячность  со  вспыльчивостью  ему  неприятными
последствиями выходили.  Будь Суровикин поровнее да  поспокойнее,давно бы,  как
Мягков с Раиловым, в капитан-лейтенантах ходил, а так выше мичмана не поднялся.
 Тоска тоскою,  а  пришлось Ивану Мягкову и  в  церкви присутствовать,  где
ликующий брат надел несравненной своей Варваре Леопольдовне колечко на  палец и
первым в  жизни поцелуем с  ней обвенчался,  и  на свадебке,  где мрачно глотал
рябиновку,  сливовицу и прочее,  чем усадьба отца его всегда славилась, и потом
даже приходилось иной раз сопровождать молодоженов в  их совместных катаниях на
санках с  пригорочков близ  Осетра.  Отец задавал постоянные балы для  местного
дворянства,  где танцевались менуэты и мазурки, в надежде, что и старший сын на
кого-то  благосклонное свое  внимание  обратит.  Вон  как  прелестно движется в
менуэте княжна Лопу-хова,  как ловка в контрадансе графиня Головкина,  а он все
бычится да по сторонам скучающе поглядывает. Уж не увлекся ли в Петербурге этом
диавольском какой-нибудь легкомысленной девицей,  не  испортит ли  тем когда-то
впечатления в обществе порядочном?  Известное дело,  государь,  не во грех и во
всеуслышание сказано будет,  сам есть первый рукомашец и дрыгоножец, нахватался
в  заморских странах  иноземных замашек,  свое,  исконно русское,  во  грош  не
ставит,  старикам обиды чинит.  Кто  побрил бороды почтенным людям,  кто  шутам
позволил над ними издеваться?  Петр Алексеевич позволил.  Но  детишкам этого не
скажи, они за своего государя глотку любому порвут, отца так не чтят, как этого
антихриста.В  полдень следующего дня,  когда закружилась над поместьем пушистая
снежная  карусель  и  молодые  ушли  в  свою  светелку,   Мягков-старший  решил
поговорить с  сыном.Разговор шел за  самоваром,  суровость отцовского разговора
отчасти смягчалась колотым сахаром, медом да сладкими кренделями.
 - Вижу, в чинах вы ноне, - сказал граф.
 - Што же это за чины, - возразил Иван, - чины, они, папаня, впереди ждут.
 Курить  ему  хотелось  неимоверно,   но  помнил  Мягков-младший,  с  каким
отрицанием отец  его  к  табаку  относится,  потому и  сидел,  терпеливо сжимая
заветную трубку в  кармане кафтана,  и  все  вспоминал,  где  же  у  него табак
положен.
 - А все же,  Иван Николаевич,  -  возразил Мягков-старший,  -  в ваши годы
капитан-лейтенант чин вполне достаточный.  Иным до  него долее идти приходится.
За какие ж заслуги вам с Яшкою щедрость такая от государя получилась?
 - У нас за одно дают, - не вдаваясь в подробности, ответствовал Иван, - за
верную службу отечеству.
 Не  то  что отца своего родного он  за  шпиона какого почитал,  но секреты
государственные предпочитал блюсти  и  дома.  А  ну  как  Николай Ефимович кому
скажет,  что сын его службу проходит на подводном корабле? Кому надо, так сразу
заинтересуются, прочие же просто обсмеют старика.
 - Выходит,  вам с Яшкой совместная служба выпала? - не унимался граф. - Да
на одном корабле?
 - На одном,  -  подтвердил Иван. - Мне в капитанах ходить досталось, Якову
же - штурманское дело вести.
 - И  какое же ваш корабль прозвание имеет?  -  снова приступил с вопросами
отец.
 Коли был бы шпионом, так лучшей дотошности и не надо.
 - "Садко" называется, - нехотя сказал Иван.
 - Странное имя, - сказал Николай Ефимович. - Что ж кораблю такое имя дано?
 - Не мной именован, - вздохнул сын.
 - Не больно ты, сынок, разговорчив, - осердясь, заметил отец.
 - Так не мною, тятя, секреты государевы придуманы! - взмолился Иван. - Рад
бы сказать, да присяга государю не дозволяет.
 - Яшка-то женился, - сменил тему граф.
 Иван вздохнул. Пальцы его теребили ткань камзола.
 - Негоже старшему от младшего отставать,  -  настаивал отец.  - Вон княжна
Лизавета Лопухова какая справная. Неужто не глянется?
 - Славная, - опуская голову и пряча глаза, согласился Иван.
 - А не глянется,  -  сообразил Николай Ефимович. - А графиня Головкина что
ж?  Ведь умна да стройна,  в  контрадансе ловка и грациозна,  Данте с Петраркою
шпарит  наизусть,   театр  в  поместье  своем  устроен  ею,  и  изрядные  пьесы
разыгрывают. Не приглашала глянуть?
 - Приглашала, - уныло признался Иван, по-прежнему глядя в сторону.
 - Дурак  ты,   Ванька,   -   сердито  сказал  граф.   -   Дурак,   хоть  и
капитан-лейтенант.  Да  такой невесты боле  окрест нигде не  найдется,  за  ней
Головкин три деревни дает да семьсот душ, не считая прочего.
 Иван молчал.
 Пасть бы  сейчас перед отцом на  колени,  повинную бы  принести да счастья
себе вымолить.  Не в деревнях счастье,  в любви оное,  но Иван молчал, понимая,
что отец его,  Мягков Николай Ефимович,  не поймет и выбора не одобрит.  Да что
там напрасных надежд держаться, выпорет по старой памяти, не поглядит на усы да
капитанские звания.
 Николаю Ефимовичу ждать ответов надоело.  Нет,  это  не  Яшка,  тот  из-за
голенища ответ достанет,  языкат и смышлен,  потому и в мужьях уже ходил,  не в
пример старшему брату, коий отцу достойно ответить не умеет!
 - Ладно,  - почесывая седую уже грудь под шелковым халатом, сказал граф. -
Жизнь сама все сладит.  А не устроить ли нам,  Иван Николаевич,  заячью охоту с
борзыми? Славная погода на дворе стоит, прямо сама в седло просит!
 Иван даже просиял от великой радости,  что отец опасные разговоры оставил.
Врать не хотелось, а правды язык вымолвить не смел.
 - Славная мысль!  -  с радостию согласился он.  - И то ведь верно, пора бы
уже косточки в чистом поле размять.
 - Дурак ты, Ванька, - снова заключил с легкой грустью Иван Ефимович. - При
званиях, орденом тебя государь оделил, а все малый ребенок!

2. ИСЧЕЗНОВЕНИЕ АНАСТАСИИ

 От Тулы на Москву тракт был наезжен,  да и  до Вытегры,  хоть с зябкостью,
ехать было можно,  а далее потянулись архангельские леса, и деревни встречались
все реже,  а снега кругом стояли такие и такое безмолвие было вокруг, что кони,
и  те  боязливо косили по  сторонам,  фыркали,  пуская из мохнатых заиндевевших
ноздрей густые струи пара.  А  и  было чего бояться:  дважды -  под  Шалукшой и
Емецом - пришлось отбиваться от голодных волков.
 - Ты,  барин,  в рубашке родился,  -  уважительно говорил ямщик,  боязливо
поглядывая на мягковские пистолеты.  - И стреляешь изрядно, словно бы родился с
пистолями.
 - Поезжай, поезжай, - благодушно отвечал Иван,
 пряча пистолеты в футляр.  -  Гляди,  отстанешь,  одни можем остаться. А в
одиночку и они отбиться нам не помогут!
 Сказались-таки маменькины уроки о  заединщине!  Но  чем ближе был конечный
пункт  его  путешествия,  тем  волнительнее дышалось Ивану Мягкову.  Нетерпение
словно бы  сжирало его изнутри,  казалось,  дай Господь воли,  побежал бы  Иван
впереди саней,  сил своих не жале ючи.  И вот уже стал виден распадок меж двумя
холмами, а за распадком и холмами уже открывался вид на Холмогоры.
 - Останови,  -  повелел Иван,  и  когда  недоумевающий ямщик  остановился,
Мягков расстегнул тулуп,  снял рукавицы,  достал из камзола трубочку и принялся
набивать ее непослушными дрожащими пальцами. Ямщик смотрел на молодого барина и
ничего не понимал - не он ли всю дорогу торопился? Чего ж сейчас встал?
 Иван сидел,  глядя на  открывающийся распадок,  на  сверкающие под  лучами
солнца снежные холмы, на синие пронзительные небеса, и курил. Ехать вперед было
заманчиво и отчего-то страшно.  Он пытался унять внезапное волнение,  но слышал
стремительный стук  своего сердца,  и  где-то  в  сосняке,  густо зеленевшем на
склонах холма, вторя его сердцу, дробно застучал дятел.
 - Трогай, - приказал Мягков ямщику и откинулся на сиденье кареты.
 Фыркнули  и   заржали  лошади,   заскрипело  по   снежному  насту  дерево,
покачиваясь, покатилась в окне кареты встречная неяркая красота северного края.
А  сердце колотилось все  стремительнее,  все  яростнее,  и  Иван вдруг подумал
совсем некстати и не о том,  чего ждали его сердце и душа:  "Не забыть бы сразу
же Куриле с Маркелом гостинцы занести!"
 Не  засиделся Иван Мягков в  привычных отцовских вотчинах.  Якову терзания
сердечные братца - что? Для одуревшего от жарких ночных баталий Раилова супруга
его  законная Варвара  Леопольдовна Аксакова-Мимель-бах  светом  в  окне  была,
прочих он  не  замечал даже.  А  Ивана  Мягкова даже  волчья охота с  флажками,
гончими,  Владычица морей зазывно трубящими охотничьими рожками да обязательной
янтарной рябиновкой,  подаваемой прямо на крови, над добытым зверем, значит, не
развлекла и душевных волнений не доставила.
 Маменька Рахиль  Давыдовна сердцем своим  почуяла недоброе и  по  простоте
своей душевной раздумывать особо не  стала -  вечером же  после охоты послала в
комнату старшего сына молодую да  пригожую дворовую девку -  посветить.  Иван у
нее хмуро свечу отнял и недоумевающую девку Наталью,  которой этот мужественный
государев капитан из хозяйских сынов очень даже нравился,  за дверь выставил, а
сам  с  полчаса ухал  отчаянно да  в  белой  исподней рубахе  угрожающие стойки
принимал,  руками и  ногами резво размахивал -  следовал невиданной в Туле и ее
окрестностях восточной борьбе под названием "самураке".
 Маменька  поутру  пыталась с  Иваном  откровенные разговоры вести,  но  он
накануне с батюшкой достаточно наговорился.
 - Что вы, маменька, торопитесь? - спросил он. -
 Нешто вам Якова счастия мало?  Придет время,  и  оженюсь,  успеете внуками
порадоваться!
 - Вы  же  мне одинаково милы,  разлюбезный сыночек,  -  запричитала Рахиль
Давыдовна,  которую в доме никто иначе как Раисой Давыдовной не называл.  - Вот
увижу  ваше  семейное  счастье  -  тогда  и  помирать можно  будет  в  душевном
спокойствии. Никак тебе никто не глянется, сынок?
 Откровенничать с  маменькой было еще  даже опаснее,чем  с  отцом.  Кто  ее
знает,  какой фортель Раиса Давыдовна выкинуть может,  дабы счастия для сына, в
том понимании, каковым она это счастие видела, добиться?
 - Ах,  матушка!  -  неохотно сказал Иван.  - Не чувствую в себе той силы и
терпения,  чтобы  готовым быть  семейным очагом  и  детьми обзаводиться.  Да  и
кондиций к женитьбе не вижу!
 Не в пронос будет сказано,  тут Иван Мягков и не лукавил даже. Объяви он о
предмете своих воздыханий,  мнится,  родители тому  не  рады  были бы  и,  даже
напротив, зело опечалены сыновнею неразборчивостью.
 После крещенских морозов Иван  сговорился с  Яковом,  который ехал в  Тулу
купить  у  купцов  лино-батиста,  тарлатанов да  драгоценный склаваж для  своей
молодой жены.  Якову  братцева задума  совсем  не  понравилась,  только ведь  и
отказать было  нельзя.  А  посему после  возвращения Якова родителям огорченным
было  сказано,   что   получено  для   Ивана  секретное  воинское  предписание,
указывающее  капитан-лейтенанту  Мягкову  явиться  в   Петербург  под   строгие
адмиральские глаза.
 Таким  указаниям  противиться было  нельзя,  и  с  недолгими родительскими
хлопотами  да  маменькиными жалостливыми приговорами Иван  отправился  в  путь,
обняв отца и нежно поцеловав вытирающую слезы мать.
 Теперь же замирало и  жарко ахало сердце влюбленного Ивана.  Вот уже видны
были  чаканные крыши  рыбацких домов  и  темная полуутонувшая в  снеге казарма,
около которой неторопливо расчищали тропинки армейские инвалиды,  которым после
выслуги некуда было податься.
 А вот уже и дом разлюбезной Анастасии.
 Иван нетерпеливо приказал ямщику встать и  сам  принялся разгружать узлы с
гостинцами да подарками.
 Прошел во  двор,  отворил хриплую от  морозов дверь  и  замер  на  пороге,
пораженный нежилым видом горницы.
 "Ах, гадюка! - ненавистно мелькнуло в голове. - Достал-таки!"
 Придерживая одной рукою полы распахнутого тулупа,  Мягков бросился к  дому
подполковника Востроухова.  Тот был на месте и, казалось, совсем не удивился ни
явлению капитан-лейтенанта, ни его кипящему гневом лицу.
 - За спросом явился? - буднично спросил он. - Ты бы, Мягков, ноги обмел да
шапку снял,  коли в дом входишь.  Добрые люди, входя, Богу крестятся да хозяину
здравия желают. А этот - на тебе! - бураном пылящим ворвался!
 - Не до политесов!  - буркнул Иван. - Где она, Ануфрий Васильевич? Не томи
душу!
 Востроухов вздохнул, завистливо глянул на Мягкова и развел руками:
 - Не знаю, Иван Николаевич, ей-ей, не знаю!
 - Как это? - Мягков обессиленно сел на скамью, глядя на старого служаку.
 - Вот так.  -  Тот сел рядом,  поджал губы,  скорбно поглядел на  образа в
красном углу.  -  Еще осенью поздней -  спать ложились,  она избу топила, утром
встали -  дом пустой.  И  ума никто приложить не может.  Вроде и места у нас не
разбойные,  неоткуда беды  ждать.  Правда,  сказывают,  видели в  ночь карету в
распадке.  Только в карету ту я не шибко верю,  не княжна, чай, чтобы в каретах
по Руси разъезжать.  Резонировать я тебя не буду, ибо нет фирияка от укусов той
змеи,  что любовью зовется.  Иной раз думаешь -  золотой,  а нагнешься -  алтын
увидишь.
 Он дружески коснулся плеча капитан-лейтенанта и  участливо с  определенным
бономи предложил.
 - Я чаю,  ты не одну версту отмахал, Иван Николаевич. Раздевайся, отдыхай,
поклажу твою мои дворовые в дом снесут. А я пока указания дам самовар поставить
да штоф с рябиновкою из подвалов поднять.
 Ах  как пьют у  нас на  Руси обиженные да судьбой обездоленные!  Последний
грош -  и  тот в  кружале иль питейной лавке оставят,  а  горе,  что в  душе их
бушует, обязательно горькой зальют. Зальют и повторят, а там уже и остановиться
трудно,  и деньги неведомо откуда плывут,  кураж идет,  пропой длится,  а когда
человек наконец в себя приходит,  зрелище видится безрадостное - и денег нет, и
горе с  тобой,  и  морда в  драке с  неведомым супротивником расквашена.  Нечто
подобное испытал и капитаи-лейтенант Мягков, когда после безуспешных расспросов
степенных и  неразговорчивых холмогоров в  доме Ануфрия Васильевича Востроухова
очнулся.  Глянул на  себя  в  зеркальце,  небритую опухшую морду свою  увидел и
сплюнул с тоски и досады.
 Около  дома  корабельного  мастера  Курилы  Артамонова  на  длинном  шесте
полоскалась разноцветная ветреница, показывающая направление ветра.
 Сам  Курила Фадеевич Артамонов в  своей избе  занимался диковинным делом -
поставил посреди горницы бадью с  морской водой и  пускал в оной воде досочку с
вертушкою на  конце,  и  оная вертушечка ходко двигала досочку к  другому концу
бадьи, даже некоторый бурун за нею вздымался.
 - А-а,  никак  доблестного капитана  Мягкова  зрю,  -  спокойно и  даже  с
некоторым  равнодушием прогудел  он  в  бороду.  -  Долгонько  добирался,  Иван
Николаевич!
 Мягков с  надеждою взглянул на  него,  но  корабельный мастер лишь  дернул
широкими плечами.
 - Не  знаю,  Иван Николаевич.  Нет у  меня на твои волнения успокоительных
ответов.  Не баюнок я и красиво сказывать не умею.  Даст Бог,  объяснится все и
даст тебе Господь наш спокойствия и  счастия.  Утешать тебя не  буду,  в  таких
делах утешить только Он и может.  Иди-тко лучше сюда, Иван Николаевич, погляди,
какую штуку замыслил я изладить...
 Мягков безразлично подошел, ссутулился и потухшим глазом уставился в бадью
с водой.
 - Видишь, какая штука получается, - приступил к объяснениям корабельщик. -
Заметил я,  что ежели к  одному концу щепки вяленые потрошка крепко закрученные
закрепить,  а  к  оным  потрошкам вертушку  присобачить,  то  кишки,  начинаясь
раскручиваться,  раскручивают и  вертушечку,  а  вертушечка,  в  свою  очередь,
толкает щепочку вперед,  и оным образом щепочка та изрядное расстояние проплыть
может.
 Игрушками  пробавляешься,  Курила  Фадеевич,  детство  в  тебе  играет,  -
равнодушно заметил Мягков.
 Курила со знакомым Ивану упрямством вскинул бороду.
 - Из этой игрушечки отечеству зело великая польза может быть, - сказал он.
- Зрю я, томит тебя несчастие, ты нонича и на прю неспособный!
 - И какая же с щепки государству польза может выйти?
 - А такая! - Корабельщик взял щепочку из бадьи в мозолистые корявые руки и
принялся  накручивать вертушку.  -  Представь  себе,  что  оные  кишки  вяленые
находятся внутри выжженного полена.  На одном конце его вертушечка, а на другом
бомба запалом кипит.  И ты оную вертушечку освобождаешь для вращения, она гонит
сей снаряд по воде,  и  снаряд тот в момент приближения к неприятельскому судну
взрывается.  Этак минеру твоему и  из  подводки без  надобности выходить будет.
Знай целься только да пускай самобеглые мины в неприятельские корабли!
 -  Это ж какие расчеты надо делать,  чтобы точно у корабля под бортом мина
взорвалась?  - поинтересовался Мягков. Глаза его неожиданно заблестели, смысл и
задор в них появился,  а с задором объявилось и желание возражать Артамонову. -
Это ж  как получается?  Неправильно фитиль рассчитаешь,  и  неприятелю никакого
урону не  будет,  только мину безо всякой для того пользы переведешь!  Плохо ты
придумал,  Курила Фадеевич,  бесполезно твое техническое новшество для военного
делу, только для государевой кунсткамеры оно лишь и пригодно!
 - А ты не торопись,  -  посоветовал корабельный мастер. - Главное, что сия
мысль мне пришла в  голову.  А  уж как с оными недостатками совладать,  тут уже
время да Бог мне советчики.
 - Эх,  Курила Фадеевич, - горестно вздохнул Мягков. - Да не лезут в голову
изобретения твои! И без того полна голова горьких думок!
 Корабельный мастер  посмотрел  на  капитан-лейтенанта,  лицо  его  в  боры
собралось, потом улыбкой разгладилось, и Курила Артамонов сказал сочувственно:
 - А ты гони ее прочь, печаль-тоску! На приклад тебе скажу, не то беда, что
утонул, а то беда, что не ко времени.

3. ВТОРОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ "САДКО"

 Одна тысяча семьсот седьмой год  был бы  скучен и  тосклив,  словно игра в
подкидного дурака в одни руки, да выпали и в нем некие тайные и с тем геройские
операции на долю доблестного экипажу подводки.
 С ледоходом, когда царь был еще в Желкве и занимался нужными и неотложными
государству делами,  доставлена была из Холмогор новая подводка взамен той, что
худа уже  стала и  течи опасные открыла в  укромных и  нежданных местах.  Новую
.подводку,  которую Курила Фадее-вич  ладил усердно с  устранением недостатков,
присущих первому  подводному кораблю,  также  назвали "Садко" и  теперь  всяким
образом пытали ее близ острова Котлин.  Экипаж был тот же,  привычен стал уже к
подводному каторжничеству,  поэтому учения  все  шли  своим  чередом с  обычной
рассудительностью и  неторопливостью.  Самодвижущихся мин Артамонов с Плисецким
еще не  додумали,  но  желобка для них на  подводке уже поставлены были,  чтобы
десять  раз  одно  и  то  же  напрасно  не  строить.  Новое  судно  также  было
шестивесельным,  но не в пример более просторным,  да и бомбардирская камера, в
которой  управлялся Суровикин,  не  оставляла желать  лучшего.  Одновременно на
северных  верфях   заложены  были   два   восьмивесельных  корабля,   названные
"Перволукшей" и "Благодарением". Лодки эти предназначались для южных морей, где
хотя и  наблюдалось  относительное  спокойствие,  но можно было от турков ждать
самых  неприятных  сюрпризов.  Береженого  Бог  бережет,  сильного -  сила  его
охраняет!
 - И вы,  братцы,  готовьтесь,  - сказал Мягкову Курила. - В скором времени
достанется вам выучеников вынянчивать, опытнее вас в подводном деле пока никого
нет.
 Из Желквы бывшему архангельскому воеводе,  а ныне хозяину и адмиралу всего
флота  российского,  сенатору,  шли  депеши государя.  Приказывал государь Петр
Алексеевич без промедления призвать две-три тысячи калмыков к  Днепру,  строить
поболее бригантинов да притом сл