едить внимательно,  чтоб строили обязательно из
просушенного лесу, сырого чтобы не пользовали.
 По  указанию  Петра  Алексеевича  от  Пскова,  через  Смоленск,  до  самых
черкасских городов хлеба на виду не держали,  а  зарывали и  прятали в укромных
глубоких ямах, чтоб, не дай Бог, неприятелю не достался.
 В Польше государь давать решительных сражений не желал,  надеялся обойтись
партизанскими действами,  а бои настоящие до своих границ оттягивал. Станислава
Лещин-ского  признали королем лишь  те,  кто  шведу хвост лизал,  во  Львове же
объявили  междуцарствие.  Сам  Петр  Алексеевич,  узнав,  что  Лещинский Карлом
назначен королем Польши,  устроил помпезную церемонию и  помазал на королевство
Польское шута своего Балакирева и  руками своими корону тому на  голову надел -
пусть-де знают,  каковым королем он пана Станислава считает! Петр не погнушался
дипломатией хитрой и  отправил к  Папе  Римскому Клименту князя  Куракина.  Ход
оказался  верным.  Папа  Лещинского не  признал,  что  и  подтвердил письменно.
Поляков, что отвергли Августа и стали на сторону Лещинского, с усердием разорял
полковник Шульц. Венгры предлагали на короля царевича Алексея, но царь от чести
такой уклонился.  Австрийский цесарь,  с  которым Петр ссориться не желал,  был
благодарен за то царю и в знак расположения своего прислал Петрову любимцу
 Меншикову диплом  на  достоинство князя  Римской империи.  Брагой  бродила
восточная Европа,  и  еще неясно было,  что случится,  когда брага сия вызреет.
Однако,  как говаривал государь Петр Алексеевич,  ежели несчастий бояться, то и
счастия не видать.
 В апреле 1907 года,  несколько устав от скудельного полумирия и тоскливого
противостояния, Петр вернулся в Дубну, где встретился с Сенявиным, коему, кроме
доставшихся ему  в  Дубне  картин,  дал  секретное  распоряжение.  После  оного
свидания Петр направился в Люблин с войском своим.  Великолепный враг его также
не  дремал,  Карл пошел на  Польшу с  сильным войском и  казною,  что  собрал в
Саксонии.
 Турки немедля вошли в сношение со шведским королем и разжигали новую смуту
на юге.
 Да и на севере было не славно.  Литовский гетман Си-ницкий, бывший до того
в  генерал-поручиках,  оставил русских и  засел  супротивником в  Быхове.  Петр
послал  против  него  генерал-поручика Боура,  и  после  славной  баталии  Боур
быховскую крепость взял,  а  генерала и  собачьего сына Синицкого с его войском
полонил и всеми быховскими пушками овладел.
 В  люблинском доме  мещанина Сандлина Петр Алексеевич,  с  улыбкою топорща
усы, читал письма из дому.
 "Государь наш  Петр  Алексеевич,  -  коряво и  неграмотно бились буквы  на
листе. - Бьем тебе челом. Дома у нас все спокойно да хорошо, заботу твою, слава
Господу,  чувствуем.  Скучаем по тебе, Государь наш, что силы уже нету. В твоей
рубахе сплю,  чтобы дух твой всечасно чуять.  Сюрприз твой морской, слава Богу,
благополучен и  ожидает решения с  кротким нетерпением.  А и то,  Государь,  не
забывал бы ты нас,  как помним мы тебя в  молитвах своих,  и  приехал хотя бы к
началу осени,  а  то  уже  между ляжек моих  огонь Эроса неистовствует и  покоя
глупой голове не дает.  Вон уже с  умилением и  кротостью любовные романы вслух
читаем, слезы горючие о прочитанном льем. К сему Катерина сама третья, да тетка
несмышленая, да Анна Меншикова, Варвара, Дарья глупая, а засим и Петр с Павлом,
благословения твоего прося,  челом бьют.  И  здоровье их самое доброе,  и тебя,
Государя, они та кож с великим нетерпением домой ждут".
 Сенявин, воротясь в Петербург, вызвал для совета Корнелия Крейса.
 Выданный вероломными саксонцами фон  Паткуль  томился в  шведской темнице.
Англия грозилась российскому послу Матвееву выделить деньги шведским министрам,
чтобы  те   помилование  узнику  выговорили.   Подкупленные  тюремщики  обещали
освобождение и  бегство узника,  и  именно для того,  чтобы содействовать сему,
капитан Бреннеманн на  своем "Посланнике",  идущем под голландским флагом,  был
отправлен ко  вражьим берегам.  Новостроенный "Садко" до  поры  был  укрыт  под
парусным холстом.
 - Не нравится мне... э-э-э... сия затея, - ворчливо поделился Бреннеманн с
Мягковым и Раиловым.  - Затея оная безрассудна и опрометчива. А ну как обещания
в  содействии Паткулю служат тому,  чтобы государя...  э-э-э...  в  заблуждение
ввести? Возьмут акциденцию, а дела не исполнят!
 - Государю - думать, нам же - исполнять с усердием, - ответствовал Мягков.
 - Государь приказал, - хмуро глянул на него Иоганн Бреннеманн. - Думать же
о  том,  как лучше исполнить его приказание,  -  задача для каждого его верного
слуги!
 - Не спорь,  Иоганн,  - примирительно сказал штурман Раилов, - И ты, Ваня,
зря с капитаном в прю не вступай.  Дело он говорит,  в огонь без особой нужды с
шалью не лезут. Мы же все-таки моряки, а не петиметры какие!
 "Посланник" неторопливо шел под кливером,  и  зеленоватые волны с  плеском
били в левый борт -  еще не взводень,  но младший брат его.  Над морем тянулись
низкие рыхлые тучи,  обещающие непогоду.  На  палубу и  лица  матросов,  что  в
голландских морских  робах  исполняли свои  неотложные палубные дела,  ложилась
морось.  Мелкий холодный бус,  он самый противный -  мешать не мешает,  а тоску
нагоняет.
 Справа  по  борту  бесконечной  темной  полоской,  едва  не  сливающейся с
мешаниною облаков, опасно лежали шведские земли.
 - Иоганн,  -  поинтересовался Раилов.  -  Все тебя хотел спросить, ждет ли
тебя дома фрау? Сколько тебя знаю, никак не мог понять, женат ты или холост?
 Суровое лицо Бреннеманна разгладилось.
 - О,  Яков, - сказал старый морской волк размягчен-но, - моряку без семьи,
что остается...  э-э-э...  на суше, никак нельзя! Конечно, все есть - и фрау, и
киндеры.  Старшая...  э-э-э...  уже  на  выданье,  младший -  еще  в  оловянных
солдатиков  играет.   Он  меня  любит,   его  царь  зовется  Питером  и  всегда
блистательные  виктории  над  неприятелем  одерживает.   Я  слышал,  что  и  ты
недавно... э-э-э... стал семейным человеком, а?
 Мягков поморщился.  "Ну,  началось!  - подумал он. - Сейчас они друг другу
миниатюры лаковые показывать начнут и сюсюкать от умиления".
 Капитан-лейтенант встал.
 - Пойду посмотрю,  как там вахта,  -  сказал он.  - Больно безоблачно все,
неровен час - неприятель нагрянет!
 - Мы же...  э-э-э... голландским флагом укрываемся, - сказал Бреннеманн. -
Какой у торгового голландца... э-э-э... неприятель?
 - Бывало и  у  нас дома.  -  Мягков подтянул ботфорты,  поправил ремень на
широком  купеческом  поясе,   который  по  замыслу  долженствовал  придать  ему
видимость иноземного торгового моряка, по-свейски да норвежски - куфма-на. - По
зайцу пойдешь, а на медведя наткнешься!
 Выйдя на палубу,  капитан-лейтенант глянул в рубленое оконце.  Так и есть,
распахнув  ворота,   Бреннеманн  и   Раилов  с   глупыми  счастливыми  улыбками
демонстрировали  друг   другу  медальоны  с   женкиными  локонами  и   лаковыми
миниатюрами.  Вот  так  оно всегда и  бывает,  качаются над бездной морскою,  а
думают  о  земле!  Верно  подмечено древним  пиитом:  каждый  мужчина  различно
несчастлив в отказе и одинаково скучен в любви.
 Мрачно было море,  мрачны небеса,  и тоскливо темны горизонты.  Все это не
обещало  ничего  доброго,  и  Мягков,  ежась  от  пронизывающей члены  сырости,
подумал,  что недобрые приметы все ж таки верны,  не зря же на выходе из залива
чайки над кораблем их кружились да кричали.  Не к добру все это, тут бы и дурак
понял, чьи души чайки на небо зовут!
 По поверьям ведь чайки есть не что иное, как души погибших моряков. Потому
они  завсегда и  несчастия заранее  чуют.  Раз  начали  кружить  с  плачами над
кораблем -  быть беде.  Слава Богу,  крысы еще с  корабля в  порту не  бежали и
берега при отходе не запружены были, не то бы точно - к потоплению.
 Мягков подошел к кутающемуся в плащ рулевому, проверил курс. Хорошо держал
экзамен перед  морскими богами  рулевой,  ничуть  не  хуже  любого  умудренного
голландца или знающего толк в Вест-Индиях английского морехода.
 А ожидание опасности все не отпускало,  все буровило душу,  хоть на паруса
не гляди, и Иван Мягков не сразу даже догадался, что имя одолевшему его чувству
- тоска. А когда догадался, то скрипнул зубами, глянул в курящее туманом небо и
негромко выругался по-матерному - не с досады, так, чтобы душу свою облегчить.



 * Глава седьмая *

1. ВОЗВРАЩЕНИЕ

 Правильно сказано - человек предполагает, а Господь располагает. Так оно и
выходит,  что идешь по  гусям,  да сам ворочаешься ощипанным.  Может,  шведский
государь Карл чего заподозрил,  может,  запродавшиеся караульщики узника что-то
недодумали,  а  может быть,  и  шпион из  окружения Петра Алексеевича дал знать
неприятелю, только простоял "Посланник" на якоре напрасно и подводку посылать в
дело не довелось. Сигнальные огни на шведском берегу, обозначенные в сообщениях
разведки,  так  и  не  появились,  сколь внимательно ни  вглядывались в  темную
извилистую полоску корабельные сигнальщики да смотрящие.
 Возвращаться пришлось ни с  чем.  Раздосадованный Суровикин предложил было
приблизиться к  шведским берегам,  чтобы на побережье диверсию совершить и  тем
шведа  в  сомнения  и  опаску  ввести,   но  капитан  Бреннеманн  по  некотором
размышлении казаку в  диверсии отказал -  коль посланы были тайно,  то  тайно и
возвращаться должны.  Да и замирение шаткое стояло,  а коли так, то негоже ради
удовольствия своего тайные государевы планы рушить. Тем не менее возвращались в
общем недовольстве. То бы еще не беда, что с пустыми руками, да вот безделие
 удручало. На траверзе Кроншлота хмурый капитан Бреннеманн приказал сменить
флаги.  При виде российского стяга,  развевающегося на  ветру,  почувствовалось
некоторое облегчение, и даже торжественность стала ощущаться в движении корабля
к родным берегам.
 Над  Петербургом стояли  редкие ясные  да  пригожие дни.  Синее  небо  над
изумрудными водами залива уже прогревалось все раньше встающим солнцем,  желтые
сосны  колюче распрямляли над  песчаными да  каменистыми берегами свои  зеленые
кроны,  а  в  песке  время  от  времени проглядывали обкатанные морем  янтари и
"куриные боги",  овальные и  с  отверстиями,  словно бы высверленными неведомым
подводным камнерезом.  Время пришлось на Егорьев день, когда "Посланник" бросил
свои  якоря  у  родных  берегов.  Естественно,  что  все  пребывали не  в  духе
вследствие неудачного похода, но своей вины в той неудаче не видели.
 - Ничего,  -  бормотал под  нос  капитан  Бреннеманн,  яростно  раскуривая
вонючую трубку.  -  Корнелий тоже изрядный моряк, а моряк моряка всегда поймет,
тем более что успех сего предприятия зависел от людей гражданских,  да к тому ж
из неприятелей.
 Подводку, поставленную на якоря близ бригантина, искусно замаскировали под
рыбацкую  шкунку,   из  тех,  что  порой  на  корабли  припасы  доставляли.  Не
довольствуясь   оной    предосторожностью,    поставили    и    караульных   из
проштрафившихся,  коим  на  свою незавидную судьбину роптать приходилось только
втихомолку.  Остальная  команда  сошла  на  берег.  Подвигами своими  никто  не
похвалялся,  да и похваляться-то нечем было,  не в абордажные бои е неприятелем
сходились,  да и плавали не под своим, установленным государем флагом, воровски
плавали,   именем   чужого  царства  прикрываясь.   Да   и   зачем   плавали  в
действительности,  никто не  знал,  сказано было,  что поход посвящен шпионской
работе  с  мудреным  названием  "рекогносцировка".  Обожал  государь  иноземные
названия,  которые русскому человеку и выговорить-то трудно! Некоторые через то
почитали государя за  Антихриста,  пришедшего Русскую землю  разорить и  старые
обычаи порушить.  Вот ведь что удумал!  Хочешь не  хочешь,  а  посылай мальцов,
потомков своих,  в школу, иначе сам в опальные попадешь, да и молодца-то по его
неграмотности не  оженят и  венчальной памяти не  дадут!  Дворянина,  боярина.с
холопами в  один ряд поставили!  Православного заставляют иностранной нечисти с
рылом немецким повиноваться! В губернский град иначе как в немецком платье и не
являйся.  Дошло до того, что девиц грамоте обучать начали! Сие ли не потрясение
государственных устоев?  Жили мы в  своей Тмутаракани,  и  никаких Европ нам не
надобно было. Не введи нас во искушение, Господи, но избави от лукавого!
 Но  ворчали исподтишка,  тайные  прелестные письма  пописывали,  вслух  же
молчали  -  кому  охота  в  государеву немилость попасть,  живота  и  имущества
лишиться?
 30  мая 1707 года Федор Матвеевич Апраксин,  родственник государя по  жене
его брата Федора,  отмечал день рождения Петра Алексеевича в  деревянном дворце
государя. Среди назначенных гостей были и Раилов с Мягковым.
 Празднование началось вечером.  Днем же  состоялись награждения и  роздана
была милостыня нищим.  К  вечеру у  дома государя зажгли смоляные бочки.  Яркие
огни в  окнах дворца привлекали к себе завистливое внимание прохожих.  Мягков и
Раилов прибыли на торжество вместе с Корнелием Крейсом и Иоганном Бреннеманном.
Все  четверо  были  без  шпаг,  поскольку  во  избежание дурных  последствий от
прилежного осушения бутылок строго было запрещено являться на  празднование при
шпагах.
 Пажи встречали у  пристани,  камер-юнкеры -  у  крыльца,  камергеры стояли
наверху  у  дверей  в  синих  ливреях,  расшитых  серебром.  В  прихожей  сидел
полицейский чин,  записывавший имена прибывших, и четверка моряков не замедлила
ему объявиться.
 Государь жил  довольно просто,  поэтому в  день его  тезоименитства дворец
приукрасили. Прибыло довольно много иностранцев, щеголявших расшитыми кафтанами
и павлиньими перьями на широкополых шляпах.  В первой комнате велись разговоры,
обсуждались события  и  стояли  группами молодые  люди,  благоговейно внимавшие
речам доблестных мужей,  которые живые примеры видели в своей жизни,  и то было
обстоятельством,   достойным  восхищения  и  внимания  со  стороны  малоопытной
молодежи.
 В  другой большой комнате все было иначе -  здесь преобладали шум,  говор,
звон кубков,  пришедшие обнимались, радуясь встречам, за клубами табачного дыма
порой ничего не было видно. Здесь царило равенство - без различия чинов, званий
да  лет.  Шла  по  кругу  чаша  с  горящим пуншем,  к  ней  прикладывались все,
независимо от  возраста и  чина.  Заводилою всему был  государев шут Балакирев.
Откуда он  взялся,  никто толком не  знал,  только уважали Балакирева за талант
острослова,  а  некоторые побаивались и порой даже ненавидели.  А как прикажете
любить шельму, которая самому государю на веселый вопрос: "А правду ли при двое
говорят,  что ты дурак?"  -  со смелостью ответствовал:  "Чужим слухам не верь,
Петр Алексеевич. Мало ли что говорят! Они и тебя умным называют!"
 Сегодня шут был в  ударе,  и  немало гостей уже стало жертвою его острот и
привлекло  внимание  окружающих.  Некоторые,  осердясь,  обещали  добраться  до
шутовой спины и проверить ее на крепость розгами,  иные делали вид, что особого
ничего не  случилось,  меж тем как Балакирев уже осмеивал другого да  третьего.
Между  гостями  блуждала  изустно  история,  как  Балакирев  светлейшего  князя
Меншикова  проучил  за  угрозы.  Шут  разбил  привезенный  царем  из  Голландии
стеклянный улей,  которым Петр Алексеевич очень дорожил, взял соты и оным медом
намазал Александру Даниловичу губы  и  в  руки  соты вложил.  Меншиков меж  тем
возлежал с  храпами,  по  причине недавнего неумеренного веселия,  на  одной из
скамей тенистого парка. Сделав гнусное дело свое, Балакирев кинулся к
 Царю.
 - Ваше величество! Поглядите только, что за кощунство Алексашка свершил!
 - Что?  -  недовольно спросил сонный Петр,  тоже принявший пуншей довольно
изрядно.
 - Да  на  ваш  любимый  улей  посягнул!  -  с  притворным ужасом  вскричал
Балакирев.
 Царь,  схватив свою тяжелую трость,  что  гуляла уже  не  по  одной спине,
поспешил к  месту.  Александр Данилович лежал  пьян  да  в  меду.  Увидев столь
очевидные  следы  причастности  к  разбитию  улья,   Петр  Алексеевич  принялся
охаживать Меншикова тростью  по  всем  местам.  Мен-шиков  завопил,  ничего  не
понимая. Балакирев же, сидя неподалеку, крикнул.
 - То-то, Алексашка! Будешь знать, как грозиться! Ферштеен?
 Если  заводилою был  Балакирев,  то  разводил все  Иван Иванович Бутурлин,
получивший титул князя-папы за подвиги на пирах. Вот и сейчас он подносил кубок
с заморским рейнвейном тучному адмиралу Сенявину. Сенявин осушил кубок, хлопнул
пустой чашей о  стол и,  заметив бравую четверку,  прибывшую в  мундирах и  при
регалиях, направился к ним. Крепко пожав руки каждому, Сенявин
 сказал.
 - Знаю о  вашей неудаче,  токмо ни  я,  ни государь в  случившейся неудаче
доблестного вашего экипажу вины  не  видит.  Сие  есть  дело случая,  которого,
пожалуй, и предусмотреть невозможно!
 Показал на стоящего рядом немца в зеленом суконном кафтане. Лицом иноземец
был правильным и телосложения строгого.
 - Знакомьтесь,   -   сказал  Сенявин.  -  Андрей  Иванович  Остерманн,  по
иностранной переписке значится.  На  службе  недолго,  да  умом  выделиться уже
изрядно сумел.
 Немец почтительно и  с  достоинством поклонился.  Каждый представился ему,
отметился поклоном и рукопожатием.
 - Баю я,  -  сказал Сенявин с усмешкою, - быть вам вскоре в далеком походе
товарищами.
 И  по  лукавому прищуру его  видно было,  что  не  только предполагает это
Сенявин,  но точно знает даже -  когда,  с  кем и для которых целей путешествие
совершено будет.
 Он отошел,  а  новые товарищи поговорили промеж собой о политических делах
да  новостях светских и  по  предложению Иоганна Бреннеманна прошли  в  дальнюю
комнату. Тут царила совсем иная обстановка, пили пиво и пунш, а курили куда как
достаточно,  похоже,  что и  чаши с кубками ото ртов отнимали лишь затем,  чтоб
табачный дым  из  трубки  всосать.  Пили  в  этой  комнате сплошь  иностранцы -
офицеры, служившие в армии Петра, купцы, прибывшие в город с товарами, шкипера,
что провели свои суда через неспокойное море к русским берегам.
 Выпили и наши морячки. Пили достойно и без глупых ограничений. Остерманн и
Бреннеманн завели  нескончаемый разговор на  своем  языке,  Корнелий Крейс  для
чего-то  Головкину Гавриле Ивановичу понадобился,  понятно,  что не просто так,
Гаврила  Иванович после  смерти  боярина  Федора  Алексеевича Головина все  его
посольство принял и отвечал за внешнюю политику государства.
 Мягков да Раилов мешать никому не стали, а прошли еще в одну комнату, где,
по обыкновению,  играли в  шахматы да шашки,  но и здесь было скучно,  а потому
скука и  привела наших капитан-лейтенантов в  зал,  в  коем вдоль стены длинным
рядом   сидели   напудренные  матушки   в   широких  робронах,   поглядывая  на
разнаряженных дочек своих, затянутых в немецкие, корсеты из китового уса.
 Мягков  сошелся  в  контрадансе с  княжной  Черкесской.  Девица  танцевала
изрядно  и  все  кокетливо стреляла  подведенными глазками  в  обветренное лицо
моряка. Иван же политесы вести не умел, а ежели честно сказать, то и желания не
испытывал.  Потому  княжна  даже  рада  была  окончанию  менуэта  и  тому,  что
рассталась наконец с неразговорчивым своим кавалером.  Иван постоял, глядя, как
брат  его  Яков Раилов гусаком торжественно вышагивает подле невеликой ростиком
изнеженной девицы  с  преми-ленькой мушкой над  верхней губой,  потом  прошел в
общий зал,  где залпом и  изрядно выпил сразу несколько поднесенных ему кубков.
Уходить даже и  пытаться не  стоило,  стража на  дверях получила,  как  обычно,
указание ранее  девяти никого не  выпускать,  а  оставаться здесь значило стать
искусителем князь-папы Ивана Ивановича Бутурлина: увидит одинокого да скучного,
обязательно же,  подлец,  кубок  Большого Орла  поднесет,  после  коего разум и
остатки  стеснительности потеряешь.  Капитан-лейтенант  Мягков  искушать  своим
присутствием князь-папу  не  стал,  улизнул  к  иностранцам,  где  Остерманн  с
Бренне-манном,