его  общества  "Помогай  ближнему!",   и,   если
захочешь, дело найдется...
     - Я охотно готова бы работать... Но только...
     Она не договорила, несколько смущенная.
     - Что же тебя останавливает?
     - Папа не особенно любит все эти благотворительные общества...
     Княгиня вспыхнула.
     - Твой отец -  извини, а уж я прямо скажу - совсем сделался в последнее
время чиновником и  не  понимает никакого живого дела...  Мы  с  ним не  раз
ссорились из-за  этого...  По  его мнению,  только то  хорошо,  что вышло из
канцелярий,  а свободная частная деятельность ему не по сердцу...  Он и меня
считает вроде сумасшедшей... я знаю... Но я с ним поговорю о тебе и надеюсь,
что он позволит тебе работать под моим наблюдением... Хочешь?..
     - С большим удовольствием!
     - Очень рада...  Ты по крайней мере будешь полезна ближним...  А теперь
ты что?..  Барышня с хорошим приданым,  за которой охотятся женихи... Нечего
сказать, приятное положение... И знаешь, что я тебе скажу, Нина?..
     - Что тетя?..
     - Не торопись выходить замуж.
     - Я и не тороплюсь.
     - Тебе двадцать лет... Подожди еще лет пять...
     - Охотно буду ждать, тетя! - рассмеялась Нина.
     - И главное, Нина, не выходи замуж по расчету, и особенно за старика...
Избави тебя  бог  от  этого!  -  как-то  значительно и  серьезно проговорила
княгиня.  -  Ну,  а теперь пойдем завтракать, - круто оборвала она разговор,
когда вошедший лакей доложил, что завтрак подан.


XXV

     - Куда,  прикажете,  барышня,  домой?  -  спросил кучер после того, как
швейцар Моравских усадил Нину в санки и застегнул полость.
     - Нет, Иван... Поезжайте к Бердову мосту. Вы знаете, где Бердов мост?..
     - Как не знать, барышня.
     Кучер натянул вожжи, и резвая вороная "Светланка" понесла санки крупною
быстрою рысью.
     Кучер любил "хорошо прокатить" барышню,  которую он,  как и  вся вообще
прислуга в  доме Опольевых,  отличал за ее простоту и ласковое,  приветливое
обращение,  показывавшее, что барышня не гнушается простым человеком. Это не
то что "сам генерал", всегда ровный, никогда не возвышавший голоса и в то же
время с каким-то снисходительным презрением смотревший на прислугу.  Никогда
ни  с  кем ни  одного лишнего слова,  кроме приказаний,  точных и  коротких.
Никогда ни  малейшей фамильярности и  никакой шутки,  даже  с  камердинером,
который жил у него шесть лет. И недаром все трепетали Опольева, зная, что за
малейшую  неаккуратность и  за  неточное исполнение его  приказаний виновный
будет немедленно рассчитан и без всяких объяснений.
     Иван пустил "Светланку" вовсю. Снежная пыль обдавала закутанную Нину, и
ветер резал ее лицо. Она любила скорую езду.
     - Тише, тише, Иван... Кого-нибудь задавите!..
     - Что вы, барышня!.. Не извольте беспокоиться...
     Однако он попридержал лошадь,  и  только в  малолюдной Офицерской снова
пустил "Светланку" полным ходом.
     Не  доезжая Бердова моста,  кучер круто осадил лошадь у  ворот большого
дома, указанного Ниной.
     Она вышла из саней и нерешительно дернула за звонок у ворот.
     Наконец явился дворник.
     - Где здесь живет господин Опольев? - спросила Нина.
     - На  заднем  дворе,  у  прачки,  третий  этаж...  номер  пятьдесят!  -
грубовато ответил дворник.
     - Да ты проводи-то барышню... Не видишь, кто с тобой говорит! - сердито
окрикнул кучер,  находивший, что дворник отнесся не с надлежащим почтением к
барышне, да еще приехавшей на собственной лошади.
     - Я...  что ж...  Я провожу... Пожалуйте, барышня! - проговорил дворник
уже более любезно.
     "Ишь ведь дядю нищего своего пошла проведать",  -  сочувственно подумал
кучер, который уж узнал сегодня на кухне, кто такой брат их генерала.
     Не без некоторой брезгливости поднялась Нина по темной вонючей лестнице
с  мокрыми ступеньками и  покрытыми сыростью стенами.  Из  многих  квартир с
открытыми дверями шел скверный запах кухни и  смрада.  По  лестнице шмыгнули
какие-то  подозрительные  мужские  фигуры,   скверно  одетые,   с   испитыми
физиономиями, и удивленно озирали нарядно одетую барышню. И Нине становилось
жутко.
     - Вот здесь, пожалуйте.
     И дворник дернул звонок.
     За  дверями послышалось шлепанье туфель,  и  Анисья Ивановна в  кофте и
юбке, с засученными рукавами, показалась в дверях.
     - Вам кого? - удивленно спросила она.
     - Александр Иванович Опольев здесь живет?
     - Здесь...  здесь...  Пожалуйте,  барышня!  - приветливо встретила Нину
квартирная хозяйка,  догадавшись по  описанию  Антошки,  что  эта  та  самая
племянница, которая помогла "графу".
     - Можно к  нему войти?  -  робко спросила Нина и  невольно поморщилась,
вдыхая отвратительный спертый воздух маленькой квартирки.
     - Очень  даже  можно...  Александр Иваныч  сегодня первый раз  встали и
сидят... Не угодно ли? Входите... Вот их комната...
     Нина постучала.
     - Войдите! - раздался из комнаты низкий сипловатый басок "графа".
     Молодая  девушка  вошла  и  остановилась  на  мгновение,   смущенная  и
взволнованная,  пораженная и  нищенской  обстановкой маленькой  комнатки,  и
видом  этого  бледного,  смертельно  бледного,  осунувшегося лица,  изрытого
морщинами,  с  черными,  глубоко  сидящими  глазами,  все  еще  красивого  и
выразительного.  Шапка кудрявых, седоватых волос, покрывавших большую голову
"графа",  придавала ему вид художника.  С  первого же  взгляда Нину поразило
необычайное сходство его с отцом,  но только "граф" казался совсем стариком,
хотя и был моложе. Одет он был в свой знаменитый дырявый халат...
     - С кем имею честь?..  - с изысканною вежливостью начал было удивленный
"граф",  с трудом приподнимаясь с кровати и стараясь держаться прямо,  но не
докончил фразы и, пристально вглядевшись в Нину, воскликнул:
     - Нина... Нина Константиновна... Неужели это вы?
     - Я  самая,  дядя!  -  проговорила  закрасневшаяся  девушка,  торопливо
подходя к "графу" и протягивая ему руку.
     - Не ожидал! - едва вымолвил он и горячо припал к ее руке.
     Нина поцеловала его в голову...
     - Не ожидал!  -  повторил он,  стараясь скрыть свое волнение. - Спасибо
вам, милая девушка... Спасибо... Садитесь...
     И "граф" хотел было подвинуть табурет.
     - Не беспокойтесь, дядя... пожалуйста, сидите...
     И,   присев  на   табурет,   она   продолжала,   все  еще  смущенная  и
взволнованная:
     - Я  непременно хотела  побывать  у  вас,  узнать  о  вашем  здоровье и
сообщить приятную весть и вам и Антоше,  - обернулась она к Антошке, ласково
ему улыбнувшись.  -  Я  только что от княгини Моравской...  Антошу от вас не
возьмут... Княгиня телефонировала градоначальнику...
     Антошка весело улыбался.
     - И за это спасибо вам, Нина Константиновна...
     - Просто - Нина, дядя...
     - Ну извольте, Нина... И за все, за все, что вы сделали...
     - Полноте,  дядя... Стоит ли говорить... много ли я сделала?.. Я ничего
не сделала того, что бы следовало, - как-то значительно и словно бы виновато
проронила молодая девушка, бросая робкий взгляд, полный участья, на "графа".
- Я  ведь раньше решительно ничего не знала о  вас,  а  теперь как узнала от
Антоши, какой вы хороший...
     - Ну,  ему  верить  нельзя...  Он  удивительно  болтливый  и,  главное,
увлекающийся мальчишка... Видите ли. Нина, детство его было очень печальное,
и  когда его  пригрели,  он  уж  и  раскис,  являя редкое качество:  чувство
благодарности...  Так  княгиня смилостивилась?..  Отказалась от  мысли силою
облагодетельствовать Антошку и, конечно, полагает, что он пропадет?.. Но вы,
Нина,  я уверен,  этого не думаете и понимаете, что я постараюсь, чтоб он не
был похож на меня! - прибавил он с горькой улыбкой.
     - Разумеется, не думаю, дядя...
     - И не ошибетесь... верьте...
     И,  словно бы спохватившись и вспоминая, что и он когда-то был светским
человеком, "граф" поспешил осведомиться о здоровье ее родителей.
     - Благодарю вас, здоровы...
     Она хотела было прибавить: "Вам кланяются", но удержалась от этой лжи и
прибавила:
     - Я  ведь к  вам,  дядя,  приехала экспромтом...  Ни  папа,  ни мама не
знают...
     - Тем  более порадовали...  Ведь  вы  первая из  родственников решились
посетить меня... Первая и, вероятно, последняя...
     - Я, дядя, если позволите, и еще приеду.
     - Позволю?..  Я буду бесконечно рад вас видеть,  но... как бы вам-то не
досталось, милая племянница... Ваш отец не очень-то обрадуется, если узнает,
а я... я не хочу, чтобы из-за меня вам сказали хоть одно неприятное слово! -
прибавил граф на превосходнейшем французском языке.
     - Не бойтесь...  Не достанется...  И я надеюсь, что и папа примирится с
вами... поймет, как он перед вами... виноват!..
     - Виноват?..  Напрасно вы думаете, что он виноват... У брата своя точка
зрения... Он человек известных правил... вот и все...
     Нина просидела полчаса и была просто очарована и изяществом "графа",  и
его остроумными замечаниями, и его манерами, полными достоинства.
     Наконец  она   поднялась  и,   крепко  пожимая  руку  "графа",   горячо
проговорила:
     - Я очень, очень рада, дядя, что познакомилась с вами...
     И прибавила по-французски с робкою застенчивостью:
     - И   надеюсь,   дядя,   что  вы  позволите  мне  быть  исключением  из
родственников... и... и... быть вам полезной, - чуть слышно прибавила она. -
Видите ли...  у меня есть свободные и совсем ненужные деньги...  Не обидьте,
дядя,  меня  отказом  и  позвольте  ежемесячно  присылать  вам  безделицу...
тридцать пять рублей... Больше я, к сожалению, не могу...
     "Граф" не находил слов.
     - И  кроме  того...  вам,  дядя,  необходимо  переменить квартиру  и...
сделать кое-что...  Вы больны,  вам нужен уют...  теплое платье... На днях я
пришлю деньги...  Они мне совсем не нужны...  право...  двести рублей...  Вы
перемените обстановку...  Вам необходима чистая комната... Не правда ли... И
вы возьмете от любящей вас племянницы... Ведь да, да?..
     - Милая! Добрая!.. - проговорил дрогнувшим голосом "граф".
     - До свиданья, дядя... Будьте здоровы...
     Она крепко пожала руку "графа" и сказала Антошке:
     - Проводи меня, Антоша... Прощайте, Анисья Ивановна...
     Антошка проводил молодую девушку до саней.  Когда он ее подсаживал,  то
заметил, что глаза ее полны слез.
     - Прощайте,  барышня... Дай вам бог всего хорошего! - горячо проговорил
он.
     - До  свиданья...  Берегите дядю...  Если  ему  будет  хуже,  дайте мне
знать...
     Необыкновенно веселый и  радостный вернулся Антошка к  "графу" и  думал
встретить и его такого же веселого.  Но каково же было его удивление, когда,
войдя в  комнату,  он увидел "графа",  сидящего на кровати с закрытым руками
лицом. Плечи его вздрагивали, словно бы он плакал.
     И  "граф"  действительно  плакал,   потрясенный  и  тронутый  сердечным
участием, которого он так долго не видал. Неужели это не сон и впереди новая
жизнь без этого опостылевшего попрошайничества?


XXVI

     Молодая  девушка  возвращалась  домой  растроганная  и   взволнованная,
одушевленная горячим желанием во  что бы  то  ни  стало устроить несчастного
дядю.  Он  положительно ее очаровал,  этот нищий и  пропойца,  как брезгливо
называл ее отец родного брата.  Необходимо -  и как можно скорее - перевести
его из этой крошечной,  полутемной комнаты в  лучшую,  надо дать возможность
ему одеться сколько-нибудь прилично,  завести белье, теплую одежду... вообще
успокоить его хоть на склоне жизни...
     Она заметила и этот дырявый халат неопределенного цвета, бывший на нем,
и  эти туфли,  которые не  надела бы  ее  горничная,  и  это отвратительное,
порыжелое пальто, тоненькое, заштопанное, висевшее на гвоздике.
     И  в  таком  одеянии родной  брат  ее  отца  выходил на  улицу  просить
милостыню!
     О папа, папа!
     Бедный  дядя!   Как   должен  страдать  он,   всеми  брошенный,   всеми
презираемый. Как зяб он, едва прикрытый, в то время когда его близкие родные
ездили в  роскошных шубах или сидели в уютных,  теплых комнатах.  И никто не
вспомнил о нем, никто не пожалел его!
     - Отчего такая жестокость? - спрашивала себя потрясенная девушка.
     А  между тем  как  он  был  тронут малейшим вниманием и  сколько в  нем
доброты,  сколько нежности к спасенному им мальчику.  Сам нищий, заботится о
таком же нищем. А отец говорил, что он изолгавшийся, пропавший человек!
     - Господи! Отчего отец так озлоблен против него?
     Нина -  эта тепличная барышня,  оберегаемая от  всякого прикосновения с
действительной жизнью  -  первый раз  в  течение своей  двадцатилетней жизни
увидала,  как живут бедные люди.  Ей,  не  имевшей понятия о  том,  в  каких
действительно ужасных  подвалах  и  трущобах  гнездится бедный  люд,  и  это
сравнительно еще сносное помещение "графа",  о  котором не  смели бы мечтать
более несчастные люди, - казалось чем-то ужасным, чем-то невозможным.
     И  перед ней словно бы внезапно приподнялась завеса нового мира -  мира
нищеты и страданий, о котором прежде она ничего не знала и никогда не думала
сколько-нибудь сознательно.
     Она,  положим, и раньше слыхала, что существуют на свете нищие люди, но
они представлялись ей какими-то порочными отверженцами,  какими-то страшными
людьми, сделавшимися такими по собственной вине.
     По крайней мере так говорил о них отец, и она ему верила.
     Слышала она от отца и другие своеобразные суждения вообще о народе.
     Его превосходительство неизменно и с присущим ему апломбом говорил -  и
в  последнее время  все  чаще  и  настойчивее,  -  что  русский народ вконец
развращен и испорчен:  он ленив и беспечен,  живет как свинья,  пьянствует и
совсем   распущен   благодаря   тому,   что   после   освобождения   с   ним
сентиментальничали,   вместо   того   чтоб   поставить   над   ним   строгую
непосредственную власть.  Необходимо народ держать в  ежовых рукавицах и  не
стесняться учить его  по-старинному -  розгой.  Такая строгость,  разумеется
разумная,  необходима  в  собственных  его  же  интересах  -  иначе  прежние
патриархальные качества  русского  мужика  исчезнут  окончательно.  Подобная
опека вполне отвечает и государственным задачам и самобытным русским устоям.
     - Разнуздайте  этого  зверя  или   дайте  ему  попробовать  европейской
цивилизации, и вы увидите, что будет...
     Его превосходительство не досказывал, что будет, но его гладко выбритое
лицо  чиновного  авгура  становилось таинственным,  и  он  как-то  угрожающе
разводил  выхоленными  руками  с  крепкими  ногтями,  предоставляя слушателю
догадываться, что может произойти...
     Такие положения сделались любимым коньком Опольева после того,  как он,
умудренный,   вероятно,  житейским  опытом,  круто  переменил  прежние  свои
взгляды,   когда  составлял  красноречивые  записки  по  поручению  прежнего
начальства совсем в другом духе о том же самом народе.
     Теперь же  он любил выставлять на вид новые свои воззрения,  к  которым
пришел,  как  говорил  он,  путем  горького  разочарования в  приложимости к
русской  жизни  многих,  казалось  бы,  и  полезных  реформ.  Насколько было
возможно,  он  старался провести свои  новые  мнения  путем  бойких записок,
снабженных    многочисленными   историческими,    экономическими   и    даже
богословскими данными.
     Он называл себя здравомыслящим консерватором и находил, что решительный
консерватизм будто бы вполне соответствует духу времени и  в  то же время не
бесполезен для увенчания блестящей карьеры.
     Однако он заблуждался насчет своих честолюбивых надежд. Его решительные
проекты  погребены  были  в   министерском  архиве,   и   его  не  призывали
осуществлять их.
     Других мнений не  приходилось слышать молодой девушке в  отчем доме,  и
когда  отец  высказывал их,  бывало,  за  обедом какому-нибудь приглашенному
гостю, то гость не противоречил, а соглашался с его превосходительством.
     Но  и  такие разговоры из  области государственной политики происходили
редко в присутствии молодой девушки.  Они обыкновенно велись в кабинете.  Ей
же   приходилось  только  слушать  во   время   визитов  разные  светские  и
административные сплетни и не особенно остроумные beaux mots*,  сообщавшиеся
матери,     шаблонно-светскую,     непосредственно    к    ней    обращенную
бессодержательную  болтовню   порядочных  молодых   людей   или   пошловатые
любезности ухаживателей, которые не прочь были предложить ей руку и сердце и
взять ее хорошее приданое. В дамском обществе, среди кузин и приятельниц, ей
приходилось слушать одни и те же разговоры о нарядах, о Михайловском театре,
о  флирте того-то  с  той-то  и  самые злые  сплетни насчет замужних женщин,
увлечения которых обсуждались даже молодыми девицами.
     ______________
     * остроты (франц.).

     И  молодая  девушка  жила  в  этом  обособленном кружке,  полном  своих
интересов,  интриг и искательств,  точно в каком-то заколдованном замке,  до
которого не  доносилась широкая волна жизни.  Все,  что происходило там,  за
пределами  волшебного  замка,   ей  было  так  же  неведомо,   как  неведома
внутренность Африки.
     Не  помогло ей  нисколько в  этом отношении и  шестилетнее пребывание в
учебном  заведении.   И  там  все  вопросы,  более  или  менее  интересующие
обыкновенных   смертных,   предусмотрительно  обходились,   как   совершенно
бесполезные для  будущих светских дам,  которым решительно не  нужно  знать:
действительно ли земля кругла и  отчего крестьяне не имеют ни бриошей{355} к
чаю, ни жареной курицы за обедом. Наука там имела какой-то элегантно-веселый
характер анекдотов и  более или менее достоверных фактов без каких бы  то ни
было обобщений.  В  воображении юниц весь божий мир представлялся ареной для
приятного препровождения генеральских дочерей, особенно если у родителей или
у мужа есть хорошие средства,  а для остальных скучным прозябанием с плохими
костюмами   и   плохим   выговором  французского  языка.   В   теоретическом
представлении народ  являлся  каким-то  таинственным  сборищем  бородатых  и
грязных пахарей, обязанность которых трудиться в поте лица своего и собирать
в  житницы.  В  конкретном  виде  народ  представлялся горничными,  лакеями,
кучерами и швейцарами,  назначение которых не оставляло места для каких-либо
сомнений.  Несколько странной породой людей  казались воспитанницам учителя.
Их можно было обожать и  в  то же время нельзя было пригласить в дом и выйти
за  них замуж.  Их  надобно было уважать и  слушаться и  слегка презирать за
дурной костюм и немодную прическу.
     Выйдя  из  учебного  заведения,  Нина  говорила хорошо  по-французски и
по-английски,  довольно плохо  играла на  фортепьяно,  знала  язык  цветов и
несколько не  совсем  приличных французских романов,  прочитанных тайком,  и
имела более чем смутные понятия о русской литературе после Гоголя.
     В доме она тоже не особенно культивировалась, тем более что сам Опольев
далеко не был поклонником русской литературы, особенно новейшей. Толстого он
порицал,  а Салтыкова так просто ненавидел.  Других новейших писателей он не
читал и  к  прессе относился с недоброжелательством за то,  что она сует нос
туда, куда ей не следует, и позволяет себе судить о том, чего не понимает.
     Его превосходительство,  впрочем,  выписывал один русский журнал и одну
газету,   направление  которых  соответствовало  его  взглядам.   Газету  он
аккуратно  прочитывал  и   изредка  сам  посылал  редактору  статейки,   под
псевдонимом конечно, в которых излагал свои государственные соображения.
     Опольева,  добродушная и  не  особенно  далекая  женщина,  до  сих  пор
влюбленная в  мужа и  слушавшая каждое его  слово с  благоговением верующей,
тоже  относилась  к  отечественной литературе с  боязливой  брезгливостью и,
конечно, оберегала и дочь от знакомства с произведениями, в которых, как она
думала,   описываются  все   мужики  да   мужик