чь, и она послала небольшую сумму из своих карманных
денег...  А  потом стала давать каждый месяц...  И если б ты знал,  как твой
брат благодарен!  Если б  ты знал,  как Нина рада,  что помогла брату своего
отца бросить прежнюю нищенскую жизнь... И в каком она восторге от Александра
Ивановича... Как он мил и деликатен...
     - Мил и деликатен,  -  повторял Опольев. - Отец считает его негодяем, а
вы  в  восторге...  Весьма  назидательно...  Отлично...  Нина  -  глупая еще
девочка, но ты, Anette, как это допустила?..
     - Но,  мой  друг...  Нина  так  настаивала...  И  разве  не  вправе она
распорядиться своими карманными деньгами?
     - Но откуда же она знает о добродетелях моего братца? В переписке с ним
состоит, что ли?..
     - Она раз в месяц навещала его!
     - Что? - воскликнул Опольев.
     Жена повторила.
     - Бывает у этого негодяя,  которого я не велел пускать к подъезду? И ты
ей  позволила...  Ты  позволила ей?..  Да  ты  подумала ли,  что делаешь?  -
прибавил Опольев, уставив на жену злые глаза.
     Этот  оскорбительный тон,  этот  презрительный взгляд  задели за  живое
госпожу Опольеву, и она возразила с обиженным видом:
     - Я  не  вижу  ничего ужасного в  том,  что  Нина  навещала несчастного
дядю...  Я подумала,  прежде чем позволила дочери поехать... Наконец, как же
ей запретить?  Ведь она не маленькая... Разве лучше, если она без позволения
отправится?..  Да  ты  и  сам  разрешил Нине  быть членом благотворительного
общества, в котором председательницей княгиня Marie... Нина с Marie посещают
же бедных... Так чем же хуже посетить твоего брата?..
     Его превосходительство должен был употребить некоторое усилие,  чтоб не
назвать свою супругу дурой.  Он,  впрочем, сделал это мысленно и вслух резко
прибавил:
     - Ты  не  находишь ничего ужасного в  этих посещениях,  а  я  нахожу их
неприличными для моей дочери...  Я  уже не говорю,  как я неприятно изумлен,
что все эти глупости держались от меня в секрете...
     - Но,  милый друг...  Прости...  Я  не ожидала,  что ты примешь это так
серьезно! - промолвила уже виноватым тоном жена.
     Этот  виноватый тон  несколько смягчил  его  превосходительство,  и  он
произнес:
     - Что сделано,  то  сделано.  Надо,  чтоб впредь этого не  повторялось,
чтобы Нина перестала навещать этого человека.  Попроси ко мне Нину.  Я с ней
переговорю...
     - Но только ты не сердись на нее,  Константин Иванович...  Ведь она все
это сделала из добрых побуждений.
     - Знаю. Не беспокойся.
     - Она какая-то нервная стала в последнее время,  наша Нина, и совсем не
та, что была прежде...
     - А что?
     - Избегает выездов...
     - Ну, это еще не беда.
     - Все больше за книгами... Увлекается Толстым...
     Его превосходительство поморщился, точно от зубной боли.
     - Разъезжает  с  Мари  по  бедным...   это  ей  нравится,  хоть  она  и
возвращается всегда расстроенная...
     - Княгиня сбивает ее с толку.  Отчего не заняться благотворительностью,
но надо все делать в  меру,  в меру!  -  повторил Опольев своим авторитетным
тоном.  -  Положим,  твоя  кузина  создала себе  положение из  филантропии и
никогда не сидит дома... Ну, этот филантропический зуд у нее еще понятен при
таком расслабленном идиоте, как этот князь... Но Нина слишком молода еще для
этих благотворительных увлечений...  И знаешь ли что?  Пора бы Нине замуж! -
неожиданно прибавил Опольев.
     - И я так думаю... Я говорила с ней об этом.
     - Что ж она?
     - Не хочет.
     - Никто ей не нравится?
     - Кажется, никто...
     - А  Сиверский?   Кажется,   он  не  прочь  сделать  предложение...  Он
порядочный молодой человек и  был  бы  отличной партией...  Что  Нина о  нем
думает? Нравится он ей?
     - Нисколько.
     - Отчего?..
     - Говорит: совсем неинтересен...
     - Гмм...  Странно,  почему не нравится. Он вполне порядочный человек...
Ну и с состоянием... связи... и положение... Он может далеко пойти... Так ты
пришли ко мне Нину... Мы с ней побеседуем.
     Опольева,  сама же  разболтавшая все мужу,  вышла из кабинета несколько
встревоженная,  досадуя на себя,  что открыла тайну, о которой лучше было бы
молчать.  Теперь того и гляди выйдет "история" - а всяких "историй" Опольева
боялась больше всего на  свете,  -  если  Нина не  убедится доводами отца и,
восторженно расхваливая нищего дядю, выскажет отцу одно из тех своих крайних
мнений о свете и богатстве, какие иногда высказывала матери.
     Как обыкновенно бывает с слабыми,  бесхарактерными людьми,  она хотела,
чтобы все как-нибудь обошлось без неприятностей,  и беспокоилась и за мужа и
за дочь,  не зная и не решаясь, чью принять сторону. Когда она слушала мужа,
ей казалось,  что он прав и  что Нине в самом деле неприлично ездить к дяде,
хотя бы он и  исправился,  забывая,  что еще недавно,  слушая рассказ Нины о
посещении дяди,  она  проливала слезы от  умиления и  сама  хотела навестить
этого "несчастного старика, обиженного людьми".
     - Ниночка!  Папа  тебя  зовет...  Он  хочет  с  тобой говорить о  твоих
посещениях дяди...  Он очень этим недоволен!  -  говорила Опольева,  войдя в
комнату Нины.
     Нина слегка побледнела.  Она понимала,  что предстоит тяжелый разговор.
Но она быстро поднялась с места и решительно направилась к дверям.
     - Ниночка...  ты,  родная,  не противоречь отцу,  не раздражай его... И
исполни его желание:  не езди к дяде.  И не сердись на меня... Это я все ему
рассказала...  Я думала, он отнесется к моему признанию иначе, тем более что
сегодня он встретил на улице дядю и был очень изумлен...
     - Изумлен? Чем, мама?
     - Его приличным видом,  его костюмом...  одним словом,  тем,  что он не
попрошайка, каким был...
     - Благодаря тому,  что  все  от  него  отвернулись!  -  горячо вставила
молодая девушка.
     - Но папа не верит...
     - Чему не верит?
     - Что дядя мог так измениться после всего того, что было...
     - Не верит... Но ведь это правда! - воскликнула Нина.
     - И я пробовала говорить... Я рассказывала об этом мальчике...
     - И папа все-таки не верит? - грустно повторила Нина.
     - Не верит.
     - Так я постараюсь убедить папу! - промолвила Нина.
     - Нет,  Нина,  нет,  не делай этого...  Это бесполезно...  И  вообще...
вообще,  лучше не противоречь ему.  К чему?  Отца ты не переубедишь и только
огорчишь его. А он тебя так любит...
     - Но,  мама...  Что ты говоришь?  Неужели я должна согласиться с папой,
что дядя гадкий человек и  что он  не заслуживает никакого участия,  когда я
убеждена в противном... И неужели папа может сердиться на это...
     Опольева не знала, что отвечать, и снова повторила:
     - Во всяком случае,  Нина... помни, что не следует огорчать отца... Ну,
иди, иди... Он тебя ждет...
     Молодая девушка пошла в кабинет.


XXXIII

     Опольев так же мало знал свою дочь, как и дочь - отца.
     Он  ее  очень любил тою  эгоистическою любовью,  которою любят родители
своих детей,  любя в  них самих себя.  Он был всегда с  ней ласков и  нежен,
заботился об ее удовольствиях, нарядах, перекидывался с ней словами, полными
ласки,  в те редкие минуты,  когда видел ее в свободное от службы время,  но
никогда с  ней серьезно ни  о  чем не говорил,  привыкши считать ее девочкой
даже и тогда, когда она вышла из института.
     Как и большинство отцов, он никогда не старался заглянуть в ее душевный
мир,  не пытался узнать,  какие мысли, какие мечты занимают ее головку, и со
свойственною мужчинам самоуверенностью в  безошибочном понимании людей,  тем
более дочери,  которая всегда была под глазами, воображал, что отлично знает
свою  дочь  и  что  делает для  нее  все,  что  только может доставить людям
счастье.  У  нее  будет хорошее приданое.  Она  выйдет замуж за  порядочного
человека и будет порядочною женщиной в том смысле,  в каком понимал Опольев.
А  пока она  живет,  окруженная любовью отца и  матери,  в  полном счастье и
довольстве.
     Разговор,   только   что   бывший   с   женой,   несколько  смутил  его
превосходительство теми неожиданными новостями,  которые он узнал. Ему очень
не  понравились и  посещения "негодяя  братца",  и  филантропические подвиги
дочери, и увлечение Толстым, и он считал виноватою свою жену, которая раньше
не сообщила обо всем этом ему. Достаточно было бы ему поговорить с дочерью с
четверть  часа,  и  она  поняла  бы  сама,  как  неприлично посещать "пьяниц
родственников",   как  смешно  усердствовать  в  филантропии  и  как  нелепо
восхищаться проповедями Толстого.
     Эту  легкость вразумления дочери  Опольев  основывал главным образом на
уверенности в  том,  что  он  отлично знает  свою  девочку.  Кроме того,  он
рассчитывал и  на  свой нравственный авторитет,  и  на  свое уменье убеждать
людей, - недаром же он считал себя необыкновенно умным человеком.
     И  в  нем не было ни малейшего сомнения в  том,  что Нина -  эта милая,
кроткая  Ниночка -  вполне  проникнется его  доводами и  сознает ошибочность
своего поведения.  Она  настолько умна,  хорошо воспитана и  настолько любит
отца, чтоб поверить ему, что хорошо, что дурно.
     Разумеется,  все  эти  увлечения ее  филантропией и  Толстым немедленно
пройдут.
     А главное - ей надо выходить замуж!
     Так  думал  Опольев  в  ожидании дочери  и,  несмотря на  уверенность в
легкости ее обращения на путь истины, все-таки испытывал не то что смущение,
а  какую-то  неловкость при  мысли,  что ему придется запретить ей  посещать
брата,  особенно если он  и  в  самом деле переменился,  как ни трудно этому
поверить.
     И  его  превосходительство снова  мысленно  назвал  не  совсем  лестным
эпитетом свою жену за то,  что она допустила это невозможное знакомство Нины
с "братцем".
     "Воображаю,  чего только не  наговорил ей,  кого только не обвинял этот
человек, чтобы только разжалобить добрую девочку!" - думал Опольев.


XXXIV

     Тихий стук раздался в двери кабинета.
     - Это ты, Ниночка?
     - Я, папа.
     - Входи, входи... я жду тебя. Садись вот тут, поближе... Поговорим, моя
девочка!  -  мягко  и  ласково заговорил Опольев,  когда  его  любимая Нина,
серьезная,  побледневшая и  несколько взволнованная,  вошла в  этот большой,
внушительный,  всегда пугавший ее  кабинет,  где за  письменным столом сидел
отец.
     Она  опустилась и  почти потонула в  большом мягком кресле,  стоявшем у
стола, и, взглянув на отца и встретив его нежный, любовный взгляд, казалось,
смутилась еще более.
     Она любила отца,  но всегда испытывала какое-то стеснение перед ним и в
присутствии его никогда и не высказывалась, точно чувствуя, что он отнесется
или насмешливо, или не обратит на ее слова никакого внимания.
     - Ты сердишься на меня, папа? - спросила она.
     - Нет,  Нина,  я  не сержусь,  но мне очень неприятно,  что ты вздумала
ездить к моему брату...
     - Я виновата, папа, что не сказала тебе об этом раньше...
     - Да,  это было бы гораздо лучше,  мой друг,  чем держать в  секрете от
отца эти визиты... По крайней мере ты не сделала бы ложного шага...
     Опольев пустил дымком душистой сигары и продолжал:
     - Видишь ли,  Нина,  в чем дело.  Ты еще слишком молода,  чтобы знать и
понимать людей,  и  потому тебя легко мог ввести в  заблуждение и  заставить
пожалеть себя этот пьяница и нищий,  который,  к несчастью,  мой брат... Эта
чувствительная  история  о  каком-то  мальчике,   эти  жалобы,  которые  он,
вероятно,  расточал на других людей за свое же беспутство,  могли,  конечно,
тронуть твое доброе сердце...  Все это понятно...  Но  если б  ты спросила у
меня совета,  я сказал бы тебе,  что такие люди,  как мой брат,  промотавший
состояние,  сделавший подлог  и  павший  до  того,  что  собирал  на  улицах
милостыню,  такие люди  не  заслуживают сожаления,  и  посещать таких пьяниц
порядочной девушке совсем неприлично. Воображаю, что ты могла там видеть и с
кем могла встречаться! - брезгливо прибавил Опольев.
     - Но, папа, поверь...
     - Позволь мне докончить, Нина! - остановил Опольев дочь.
     Нина  тоскливо прижалась к  креслу,  и  Опольев продолжал,  отчеканивая
слова, тем уверенным, слегка докторальным тоном, каким он любил говорить, не
сомневаясь в  надлежащем эффекте своих речей и  слушая в  то же время самого
себя:
     - Я  очень рад,  Нина,  что об этом узнал.  Не сомневаюсь,  что ты и не
подумаешь больше навещать человека,  которого твой  отец  имеет основание не
признавать братом. Я не запрещаю тебе помогать ему, если тебе так хочется, и
бросать  деньги  на  пьянство,  но  бывать  у  негодяя,  который потерял все
человеческое,  посещать пьяницу, который, быть может, не прочь украсть чужую
ложку...
     Но  тут  возмущенная молодая  душа  не  выдержала  и  помешала  оратору
закруглить период.
     Бледная,  с блестевшими от слез глазами,  Нина вскочила с места и почти
что крикнула:
     - Папа! Что ты говоришь? Ты заблуждаешься!
     Опольев был изумлен,  и  настолько изумлен,  что в  первое мгновение не
находил слов и только в недоумении пожал плечами.
     В самом деле,  ему говорят, что он заблуждается, и кто это говорит? Его
дочь!
     А  Нина,  вся  охваченная желанием открыть отцу  глаза  и  восстановить
бессовестно поруганную правду, между тем продолжала:
     - Дядя совсем не  такой,  каким ты его представляешь...  О,  если б  ты
увидел его, папа... узнал его... Ты убедился бы, какой он хороший... сколько
в  нем доброты...  сколько ума...  Он  только несчастный оттого,  что брошен
всеми...  А он,  может быть, лучше многих, которых все уважают... Да, лучше,
несмотря на то, что он нищий, а те богаты и занимают высокое положение... Ты
только выслушай,  папа,  прошу тебя...  тогда ты увидишь,  как ты ошибаешься
насчет бедного, милого дяди.
     И,  волнуясь и спеша,  словно боясь, что ей не дадут сказать всего, что
нужно, девушка с восторженною горячностью своего доброго сердца говорила, не
думая  ни  о  закругленности периодов,  ни  о  красоте  речи,  о  доброте  и
деликатности дяди,  рассказала в подробности историю с Антошкой,  о том, как
дядя совсем переменил жизнь,  как только явилась к нему возможность,  как он
страдал прежде и  как  доволен и  счастлив теперь,  имея хоть угол под конец
своей жизни...
     - И он никогда никого не бранил,  никого не обвинял за то,  что его все
бросили после того,  как он был исключен из полка...  Он одного себя считает
виновным за все несчастия, которые испытал! - прибавила в заключение Нина.
     И,  точно сама испугавшись той храбрости,  с  какою решилась говорить с
отцом,  она  вдруг притихла и,  опустившись в  кресло,  робко взглядывала на
отца.
     И страстный вызывающий тон,  и горячая защита пьяницы нищего -  защита,
точно похожая на обвинение отца,  и вырвавшаяся фраза о том, что "дядя лучше
многих,  которых все  уважают",  -  все это как громом поразило Опольева.  В
речах дочери его ухо уловило что-то такое, для него неприязненное, ужасное и
нелепое,  чего он  никогда не  ожидал.  Какая-нибудь курсистка еще  могла бы
высказывать  такие  взгляды,  начитавшись нелепых  книжек  или  наслушавшись
разных  бредней,   а  то  его  дочь,  дочь  видного  общественного  деятеля,
известного своими ультраконсервативными тенденциями!..
     Но  еще  неожиданнее было  то,  что  он,  этот всеми признаваемый умный
человек,  считавший  себя  необыкновенно  проницательным и  тонким  знатоком
людей,  казалось,  только сейчас,  сию минуту,  несколько узнал душевный мир
своей дочери, понял, что и у нее есть свои взгляды и мысли, совсем непохожие
на его,  и  -  главное -  что в  этом маленьком,  кротком и  скромном на вид
существе  с  большими  вдумчивыми глазами  чувствуется что-то  свое,  что-то
упорное и что убедить ее в четверть часа, как он думал, едва ли возможно.
     "Откуда все это?"
     И  в  эту минуту он  понял,  что дочь далеко не  смотрит на отца с  тем
благоговейным восторгом,  на который он рассчитывал, и весьма вероятно, даже
наверное,  судя по ее словам,  относится к нему критически и,  пожалуй, даже
считает его далеким от того идеала, который рисуется в ее голове. Недаром же
она так распинается за этого "негодяя"...
     И   этот   "негодяй"   возбуждает   еще   большую   ненависть   в   его
превосходительстве.
     И  взгляд его  красивых черных глаз теряет прежнюю мягкость и  нежность
любящего  отца  и   блещет  резким  и   холодным,   насмешливо-презрительным
выражением. Тонкие губы его слегка подергиваются. Он смотрит на свою девочку
и  чувствует к  ней в  эту минуту что-то  неприязненное,  точно перед ним не
горячо любимое создание, а враг, дерзко осмелившийся покачнуть пьедестал его
непогрешимости и великолепия.
     Нина поняла этот резкий холодный взгляд,  и  тоска наполнила ее сердце,
та  тоска,  которая  является у  любящих детей,  чувствующих разочарование в
своих родителях...
     "Он,  значит, не выносит правды!" - подумала она и вся съежилась, точно
ей  сделалось  холодно,   в  кресле  и  трепетно  ждала,  что  скажет  отец,
предчувствуя в то же время,  что то, что он скажет, будет совсем не то, чего
она ждала,  когда шла в  кабинет,  рассчитывая своей защитой вызвать отца на
примирение с несчастным дядей.
     И  он  проговорил  резким,  не  допускающим  возражения  тоном,  слегка
прищуривая глаза:
     - Я  терпеливо выслушал все  то,  что  ты  изволила мне  высказать,  и,
разумеется, нисколько не убежден... Меня только удивил тот вздор, который, к
сожалению,  оказался в  твоей голове...  Я предполагал в тебе более здравого
смысла и  думал,  что ты  не  позволишь себе сравнивать пропойцу и  нищего с
порядочными людьми...  Откуда у тебя такие идеи?..  От этого добродетельного
дяди?.. Или начиталась Толстого? - насмешливо спросил он.
     - Я, папа, сама об этом думала...
     - Сама?   Поздравляю.   На  каком  же  основании  ты  делаешь  подобные
сравнения?
     - На основании того, что вижу, что слышу...
     - И доверяешь своим наблюдениям больше, чем мнениям своего отца?
     Что могла ответить на это Нина?
     - Слишком  рискованно,  моя  милая,  в  твои  года  полагаться на  свои
наблюдения...  Надо  прислушиваться к  тому,  что  говорят люди,  более тебя
знающие жизнь,  и не отваживаться говорить такие вещи наобум... И где это ты
видела людей из  нашего общества,  которые,  по  твоему мнению,  хуже  моего
братца?
     - А князь Чекалинский, папа? Разве он не проиграл огромного состояния и
разве не выдал подложного векселя?  А между тем его везде принимают!  А этот
Кривощеков...  Занимал такое место -  и  оказался взяточником!  А Рущуков?..
Господи!  Да сколько таких, точно ты сам их не знаешь? И их везде принимают,
им  все прощают,  а  несчастного дядю за  меньшую вину изгнали из общества и
сделали нищим. Где же тут справедливость?
     На этот раз и  его превосходительство находился в некотором затруднении
и не знал, что ответить дочери. Действительно, названные ею господа имели за
собою большие грехи и тем не менее бывали у Опольева в доме.
     И чем более затруднялся Опольев ответом,  тем более раздражался на дочь
и, наконец, сказал:
     - Все это,  может быть, до некоторой степени и верно... все эти люди, о
которых ты  говоришь,  и  поступали не  совсем корректно,  но  все-таки  они
никогда не пали бы так низко, как тот человек...
     - Да, потому что одних вовремя поддержали, а гадости других замяли...
     - Ты глупости говоришь!  -  резко остановил Опольев. - Довольно их... Я
позвал тебя сюда не  для полемики,  а  для того,  чтобы сказать тебе,  что я
недоволен твоими посещениями дяди...  Да, очень недоволен, - строго прибавил
он.
     Нина молчала.
     - Допустим даже,  что он и переменил жизнь благодаря твоим благодеяниям
и больше не нищенствует и не пьянствует, а ведет добродетельную жизнь вместе
со  своим  питомцем...  допустим  и  это,  как  ни  трудно  допустить  такую
реабилитацию,  возможную лишь в  плохих романах,  но  все-таки