ня надеялась,  что "граф" обрадуется, что она берет мальчика в приют, и
обещала впоследствии лично позаботиться об его судьбе.
     Предложение,  во  всяком случае,  было заманчивое.  По  крайней мере на
первые  годы  мальчик  будет  во  всем  обеспечен  и   получит  какое-нибудь
образование.  Потом ему  легче найти занятия,  да  еще  при  покровительстве
княгини.
     А  при всем горячем желании,  что может сделать для мальчика он,  всеми
отверженный нищий и  вдобавок больной?  Не  понадеялся ли слишком он на свои
силы  и  на  чужие  подачки,  самонадеянно рассчитывая устроить Антошку,  не
отпуская его от себя?..  Все эти дни грудь нет-нет да и заноет.  Что если он
заболеет настолько,  что не в состоянии будет выходить по вечерам на работу?
Что будет тогда с  Антошкой?  Не  права ли  кузина со  своими "случайностями
нищеты и  порока",  и  вправе ли  он отказываться от предложения только ради
того,  что ему хочется иметь на склоне своей,  вероятно недолгой уже,  жизни
любимое  и   любящее  существо,   которое  озарило  светом   горемычное  его
существование и словно бы придало ему новый смысл?
     Такие  мысли  бродили в  голове "графа" и  вызывали душевную борьбу.  И
брови его хмурились, и в лице было что-то угрюмое и страдальческое.
     Ужели  судьба  бросила  ему   этот  луч   света,   согрела  его  сердце
привязанностью к  такому  же  брошенному  существу,  как  и  он  сам,  чтобы
немедленно же  отнять его и  оставить снова его одного как перст на  свете с
проклятиями прошлой жизни, с озлоблением на людей и с вечным мраком на душе?
А он так привязался к Антошке, и этот мальчик так любит его!..
     И "граф" невольно вспомнил рассказ мальчика о том,  как он "отчекрыжил"
из-за него княгиню, и со скорбною нежностью посмотрел на Антошку.
     А  Антошка,  притихший и  встревоженный,  не  спускал глаз  с  "графа",
недоумевая, отчего это он вдруг сделался такой печальный.
     Что могло быть в этой записке?
     Несколько  минут  прошло  в  молчании.  Наконец,  "граф"  проговорил  с
решительным видом человека, принявшего героическое решение:
     - А знаешь, что я тебе скажу, Антошка?
     - Что, граф? - с тревогой в голосе стремительно перебил Антошка.
     - Положим,  и княгиня и все эти дамы и мужчины, что заседали в комитете
и разглядывали тебя,  как редкость,  порядочные шуты гороховые... Положим...
Но все-таки в приюте вовсе не так скверно,  как ты думаешь...  Это совсем не
то, что у "дяденьки"...
     При этих словах Антошка так-таки и обомлел.
     Не  находя слов,  он растерянно вытаращил испуганные глаза и  застыл на
табурете в позе отчаяния.
     - Право,  братец, недурно, - продолжал "граф", стараясь в шутливом тоне
голоса скрыть свое волнение и  отводя взгляд от побледневшего лица мальчика,
- и квартира,  и одежда,  и пища - одним словом, все как следует... ни о чем
не заботься...  Встал,  оделся:  - пожалуйте чай пить... А там обед, вечером
ужин...  И  обучат тебя всему -  только была б  охота...  Выйдешь из приюта,
всякую штуку будешь знать:  и грамматику, и арифметику, и географию... всему
выучат...  А я буду заходить к тебе в приют...  Верно,  пускают?..  Наверное
даже пускают...  Два-три года,  братец,  скоро пройдут... А потом ты найдешь
себе место,  и опять мы вместе будем жить,  если я буду жив...  Право,  ведь
недурно, Антошка? Раскинь-ка умом!
     Но Антошка молчал, подавленный и грустный. Слезы стояли в его глазах, и
на сердце была беспредельная горечь.
     "Один близкий человек у него на свете, и тот его гонит от себя?"
     - Граф,  -  проговорил,  наконец,  он дрогнувшим голосом,  -  не гоните
меня...  Я...  я  ничего не  буду вам стоить...  Я  сейчас же  найду работу.
Ей-богу, найду!
     - Глупый! Разве я тебя гоню? Я для твоей же пользы хочу, чтобы ты был в
приюте! - воскликнул "граф", сам взволнованный этим отчаянием мальчика и его
словами.
     - Но вы раньше говорили, что я буду при вас.
     - Говорил и  очень хотел бы не расставаться с тобой,  а не то что гнать
тебя,  но пойми ты, голубчик мой, я вот болею, могу слечь в постель, мало ли
что может случиться...
     - А я буду при вас...  Буду ходить за вами! - с порывистою страстностью
воскликнул Антошка.  -  Разве я  оставлю вас одного,  когда вас все бросили?
Граф! Добренький граф! Не отдавайте меня к княгиням, в приют... Ведь вы один
на свете у  меня...  А  я  сам выучусь всему,  что нужно...  А  в приют я не
хочу...  не хочу...  Что я там без вас буду делать?.. И никто не смеет взять
меня в приют... Я убегу оттуда... Граф, граф! Что ж вы молчите?..
     Антошка не мог продолжать и зарыдал.
     Слезы катились по изможденным щекам "графа",  радостные,  признательные
слезы,  и вздрагивавший голос его звучал необыкновенною нежностью,  когда он
говорил:
     - Ну, ну... полно, Антошка... Не реви как белуга... Не хочешь в приют -
оставайся у  меня...  Как-нибудь  да  проживем...  И  ты  станешь человеком,
добрый,  хороший мой мальчик...  Не будем больше говорить о приюте. Ну его к
черту!
     И "граф" нежно погладил Антошкину голову.
     Беспредельно счастливый и благодарный, Антошка припал к его руке.
     С следующего же дня "граф" каждое утро занимался с Антошкой,  заставляя
его читать и писать,  и обучал его арифметике,  к которой,  впрочем, Антошка
был  достаточно приготовлен недавнею своею  торговою деятельностью.  Антошка
лез,  что называется,  из кожи и  своею понятливостью и  успехами приводил в
изумление учителя.  Он  все еще не  совсем поправился и  мог не  выходить по
вечерам на работу благодаря деньгам,  присланным племянницей. Таким образом,
"граф"  и  Антошка  проводили  вместе  вечера,   во  время  которых  "граф",
рассказывая своему  внимательному слушателю различные эпизоды  своей  бурной
жизни с  критическими к ним комментариями и оценивая явления и людей,  давал
Антошке  уроки  практической  философии  и  этики.  И,  право,  несмотря  на
греховное прошлое  и  весьма  горемычное настоящее "графа",  Антошка в  этих
уроках отверженца и пропойцы почерпнул немало хорошего и назидательного, что
запало ему на всю жизнь.
     Теперь  благодаря взаимной привязанности этих  двух  несчастных существ
крошечная каморка,  в  которой они жили,  казалась им милой,  уютной и точно
просветлевшей,   и   сами  они  чувствовали  себя  не   такими  одинокими  и
заброшенными, как прежде, и были полны надежд на лучшее будущее.
     Так прошло несколько счастливых дней, и этой нищенской идиллии наступил
конец.
     Последняя бумажка была отдана хозяйке на расходы, и "граф", несмотря на
собачий холод, решил вечером снова выйти на работу.
     Антошка со  страхом глядел на легкое пальтецо "графа" и  заикнулся было
предложить свои  услуги  "походить около  вокзала",  но  "граф" так  сердито
замахал головой, что Антошка не смел продолжать.


XIX

     Будь княгиня Моравская более счастлива в  личной своей жизни и не "неси
она   креста",    бедному   Антошке   едва   ли   грозила   опасность   быть
облагодетельствованным помимо его  желания,  так как княгиня не  отдалась бы
всей  душой делу благотворительности и  не  находила бы  времени действовать
столь решительно, энергично и неуклонно.
     Искренно возмущенная и  рассказом Антошки о несчастных детях и искренно
желавшая не дать Антошке завязнуть в  "когтях порока",  княгиня на другой же
день  после  заседания комитета общества "Помогай ближнему!",  окончив  свой
долгий туалет,  перед тем что идти на прогулку, по обыкновению, справилась в
своей записной книжке о программе дня.
     В  числе  многих  отметок  значились и  следующие:  "навести справки об
ужасном заведении несчастных детей" и "узнать в приюте: явился ли мальчик от
Опольева".
     Мысль о спасении Антошки крепко засела в голову княгини.
     Несмотря  на  не  совсем  благонравное его  поведение в  конце  визита,
Антошка понравился ей. Понравились княгине и его умное, выразительное лицо и
его бойкие ответы,  а эта горячая,  страстная защита приютившего его "графа"
просто-таки восхитила ее,  и  она решила во  что бы  то  ни стало привести в
исполнение комитетское постановление, если мальчик не явится в приют.
     "В  таком случае уже не  может быть сомнения в  том,  что этот пропойца
взял мальчика к  себе,  чтобы его эксплуатировать!"  -  рассуждала княгиня и
прошептала:
     - Бедный мальчик!
     Ровно в  час  княгиня была уже  в  приюте.  Там дожидался ее  секретарь
Евгений Аркадьевич,  вызванный телеграммою,  чтобы  из  приюта сопутствовать
княгине. Ехать одной в заведение Ивана Захаровича она не решалась.
     - Мальчика нет? - спросила княгиня, входя в приют.
     - Нет, княгиня! - отвечал Евгений Аркадьевич и прибавил: - Я думаю, что
он и не явится...
     - Почему вы так думаете?
     - Мне  кажется,  что  он  предпочтет  нищенствовать...  Слишком  уж  он
испорчен... Эта его манера себя держать...
     - Я  с  вами не согласна,  Евгений Аркадьевич!  -  решительно и властно
перебила княгиня,  вообще не  любившая слушать чужие  мнения,  если  они  не
сходились с  ее собственными.  -  Вы слишком поспешны в приговорах,  Евгений
Аркадьевич.
     Несколько смущенный,  что  попал  впросак,  Евгений Аркадьевич поспешил
оговориться, что он позволил себе судить по первому впечатлению. Разумеется,
княгиня, говорившая с мальчиком, имеет более верные суждения.
     - Ну,  покажите мне  приют,  Римма Михайловна!  -  обратилась княгиня к
пожилой, одетой во все черное, худой и облизанной начальнице приюта, которая
всегда  при  посещении  строгой  председательницы  замирала  в  почтительном
трепете подневольного существа, боявшегося лишиться куска хлеба.
     Княгиня  обошла  приют.   Все  найдено  было  в  порядке.  Четырнадцать
приютских под  гребенку остриженных мальчиков,  похожих  в  своих  форменных
черных  курточках  на  маленьких арестантов,  были  выстроены в  зале  и  на
приветствие княгини "Здравствуйте,  дети!" -  ответили с таким оглушительным
согласием:  "Здравия желаем,  ваше сиятельство!"  -  что княгиня даже слегка
вздрогнула.
     Она прошла по  фронту,  потрепала по щекам самых маленьких,  спросила о
здоровье двух  худых,  бледнолицых,  с  синевою под  глазами,  подростков и,
пожелав всем  хорошо  учиться и  хорошо  вести  себя,  простилась с  детьми,
сопровождаемая тем же  оглушительным ревом четырнадцати голосов.  "Счастливо
оставаться, ваше сиятельство!"
     Княгиня  была  не  в  духе.   Этот  Антошка,   не  явившийся  в  приют,
положительно беспокоил ее,  и  Евгении  Аркадьевич напрасно  старался занять
княгиню,  сидя около нее в карете.  Давно уж он ухаживал за пышной, красивой
княгиней с  почтительностью втайне  влюбленного,  не  смеющего,  разумеется,
обнаружить своих чувств, но княгиня как будто и не замечала этого.
     И теперь Евгений Аркадьевич,  посматривая сбоку на княгиню,  решительно
приходил  в   недоумение  "Эта  бессовестно  холодная  женщина  положительно
недоступна чувствам!" - подумал Евгений Аркадьевич, тщетно стараясь обратить
на  себя какое-либо внимание княгини Марьи Николаевны,  расположение которой
было бы крайне выгодно, по мнению молодого человека, для его карьеры... "Она
влиятельная,  со связями...  Положительно дурацкий темперамент!" -  мысленно
проговорил он, взглядывая на строгое, бесстрастное лицо молодой женщины.
     Наконец  карета  остановилась у  ворот  одного  из  невзрачных домов  в
дальней улице Песков.  Городовой выпучил глаза с  почтительным удивлением на
подъехавших.
     Евгений Аркадьевич выскочил из кареты и пошел отыскивать дворника.
     Через  несколько  минут  княгиня  вместе  с  секретарем  поднималась по
отвратительной лестнице в квартиру Ивана Захаровича и часто подносила к носу
надушенный платок.  Старший дворник следовал за  ними по  требованию Евгения
Аркадьевича,  который сообщил дворнику о  цели посещения такой важной особы,
как княгиня Моравская. Признаться, Евгений Аркадьевич немножко трусил - мало
ли  на  какой  можно  нарваться скандал!  -  и  потому  присутствие дворника
казалось ему необходимо.
     В эту минуту по лестнице быстро взбежала маленькая Анютка, закутанная в
платке, и при виде княгини растерялась.
     - Ты кто такая, девочка? - остановилась княгиня.
     - Анютка...
     - Куда идешь?..
     - К дяденьке, вот сюда, - указала она на дверь.
     - А где ты была?
     - Милостыньку собирала...
     Княгиня значительно переглянулась с секретарем. Улика была налицо.
     - Как же ты,  дворник,  говорил мне,  что не знаешь,  что дети собирают
милостыню? - строго заметил Евгений Аркадьевич.
     - Почем же я могу знать, что делают жильцы! - отвечал дворник.
     Позвонили.  Двери отворила супруга Ивана Захаровича. Его самого не было
дома.
     При  виде  посетителей и  старшего  дворника молодая  женщина,  видимо,
струсила и не знала,  как ей быть: пускать ли непрошеных гостей, или нет. Но
старший дворник, мигнув ей глазом, проговорил:
     - Ее сиятельство желают узнать насчет детей, что живут у вас. Дозвольте
осмотреть квартиру...
     Княгиня вошла, сопровождаемая Евгением Аркадьевичем и дворником. Анютка
шмыгнула вслед за ними.
     По  приказанию княгини была отперта маленькая комнатка,  где помещались
племянники и племянницы Ивана Захаровича,  и княгиня просто ахнула - до того
ее  поразила грязь этого помещения.  Никого из обитателей не было дома.  Все
были на работе.
     - Сколько тут помещается детей? - спросила княгиня.
     - Семь человек...
     - Чьи это дети?
     - Сродственники мужа.
     - Не лгите...  Я все знаю...  Мне рассказал один мальчик,  убежавший от
вас... Как вам с мужем не стыдно заниматься таким постыдным делом и истязать
детей?
     Дворник делал какие-то таинственные знаки "рыжей ведьме".
     Та бросилась в ноги.
     - Ваше сиятельство... по бедности... Самим кормиться нечем...
     - Где эта девочка... Анютка, которую я встретила?..
     Дворник  привел  Анютку.  Худенькая девочка с  большими черными глазами
дрожала всем телом.
     - Я  беру ее  с  собой...  Ее  бумаги сегодня же  доставить ко  мне!  -
обратилась она к дворнику.
     Евгений Аркадьевич поспешил сообщить адрес.
     Никто  не   возражал.   Подобное  самоуправство  нисколько  не  удивило
дворника.
     Княгиня на минуту задумалась и продолжала тем же решительным и властным
тоном, обращаясь к дворнику:
     - Завтра к часу дня приведите ко мне всех детей, принесите их документы
и сообщите: кто их родители и где они живут.
     - Слушаю-с, ваше сиятельство!
     - Ну, едем со мной, девочка! - сказала княгиня, обращаясь к Анютке.
     Дворник  повел  девочку.  Ее,  недоумевающую и  испуганную,  посадили в
карету.
     - А вам, извините, места нет, Евгений Аркадьевич! - промолвила княгиня.
     - Не беспокойтесь, княгиня, я поеду на извозчике.
     И, прощаясь с ней, прибавил:
     - Какой для вас счастливый день, княгиня! И как будут благословлять вас
все эти спасенные дети!
     - Это ужасно...  ужасно!  - возбужденно проговорила княгиня, и красивое
лицо  ее  сияло от  внутреннего довольства.  -  Мы,  право,  сделали сегодня
воистину доброе дело,  Евгений Аркадьевич,  -  прибавила она с  чувством.  -
Завтра к часу, прошу вас, будьте у меня! - прибавила княгиня, протягивая ему
руку. - Прикажите кучеру ехать домой!
     Княгиня ехала  вполне удовлетворенная сегодняшним днем  и  предстоящими
хлопотами по  устройству всех этих детей.  Ее деятельной натуре было дела на
несколько дней, и это ее радовало. Завтра же она увидится с градоначальником
и расскажет все, что видела.
     - Ужасно... ужасно! - повторяла княгиня.
     Завтра  же  она  поговорит  и  о  несчастном  мальчике.   Она  попросит
вытребовать Антошку от Опольева и водворить в приюте.
     Поглощенная этими  мыслями,  полная  разных  добрых намерений,  княгиня
словно и  забыла об Анютке,  которая испуганно прижалась в своих лохмотьях в
угол кареты и тихо, совсем тихо всхлипывала.
     Ей было страшно. Зачем ее взяли? Куда везет эта красивая, важная дама в
богатой шубе?
     Княгиня между тем вспомнила о своей спутнице и взглянула на нее.
     - Ты что же плачешь, девочка? Не бойся! Тебя больше обижать не будут...
Никто не обидит...  Тебе хорошо будет!  -  ласково говорила княгиня, любуясь
миловидным личиком  девочки  и  особенно  ее  большими  черными  испуганными
глазами, осененными густыми ресницами.
     Ласковый голос княгини несколько успокоил Анютку.
     - Теперь не боишься? - продолжала княгиня.
     - Не бо-юсь! - протянула Анютка, вытирая грязным кулачком слезы.
     И вслед за тем пугливо спросила:
     - А куда вы везете меня?
     - К себе пока.  Тебя накормят,  напоят чаем...  Тебя вымоют, причешут и
оденут в хорошенькое платье. Хочешь?
     - Хочу! - ответила девочка.
     И ее личико просветлело.
     Несколько минут княгиня смотрела на  это крошечное создание в  каком-то
раздумье,  точно о  чем-то вспоминая.  И  черты ее строгого,  холодного лица
смягчились...
     Обыкновенно дети, которых спасала и призревала княгиня Марья Николаевна
по долгу благотворительницы, не возбуждали в ней особенно теплых чувств. Она
никогда их не ласкала, не согревала нежным словом.
     Но в  эту минуту эта маленькая Анютка почему-то возбудила в ней не одну
только жалость,  а что-то другое, более нежное и сильное, неожиданно для нее
самой охватившее ее сердце.
     И  эта  уравновешенная,  сдержанная женщина,  от  которой веяло  всегда
холодом, вдруг наклонилась к грязной девочке и стала целовать ее с страстной
порывистостью внезапно пробудившегося материнского инстинкта.
     Анютка  широко  раскрыла глаза,  более  пораженная,  чем  тронутая этою
неожиданною ласкою.
     А  в  глазах  княгини блестели слезы.  Ее  красивое,  свежее лицо  было
задумчиво и  грустно.  Голос  ее  прозвучал необычною нежностью,  когда  она
спросила Анютку:
     - Тебе холодно, девочка?
     И,  не  дожидаясь ответа,  она  закрыла Анютку  полой  своей  роскошной
ротонды, подбитой черно-бурыми лисицами.
     Прошло несколько минут, и этот порыв чувства как будто неприятно удивил
княгиню своею неожиданностью.
     "Нервы", - подумала она, недовольно пожимая плечами.
     И  княгиня,  с  тонким чутьем эгоистической натуры оберегавшая себя  от
каких бы  то ни было волнений,  могущих нарушить спокойствие ее великолепной
особы, решила и теперь, что давать поблажки нервам не следует.
     Когда карета подъехала к  подъезду ее особняка на Сергиевской,  княгиня
уже справилась с  собою,  больше Анютку не целовала и вышла из кареты тою же
холодною, строгою и безукоризненною княгиней, какою ее все привыкли видеть.
     Прежнее  решение  насчет  Анютки  было  отменено.   Нечего  держать  ее
несколько дней в доме, как княгиня прежде хотела.
     И  она,   поднявшись  к  себе,  велела  горничной  накормить  Анютку  и
немедленно отвезти ее в приют для девочек общества "Помогай ближнему!".
     После этого она приняла валерьяновых капель и пошла переодеваться, чтоб
ехать с визитами.


     Иван  Захарович вернулся домой только к  вечеру и  был  порядочно пьян.
Дети,  увидевшие "дяденьку", предчувствовали, что сдача выручек не обойдется
сегодня без ремня, и испуганно притаились в своей комнате.
     Весь хмель сразу выскочил у Ивана Захаровича из головы, когда достойная
его супруга сообщила ему о посещении княгини и об увозе Анютки,  и он совсем
упал духом,  когда старший дворник отобрал от  него все  детские документы и
объявил, что на следующий день отведет всех его питомцев к княгине.
     Надо  было спасать собственную шкуру,  и  Иван Захарович после беседы с
дворником  на   следующее  же   утро   имел   конфиденциальное  совещание  с
письмоводителем участка в трактире.
     Результатом всех этих конференций было то,  что Иван Захарович к вечеру
того же дня съехал с квартиры и был отмечен выбывшим за город.
     Таким образом,  когда дня  через три  после посещения княгини заведения
Ивана   Захаровича  в   участк