ое,
жизнерадостное молодое еще лицо с седоватыми волосами,  выбивавшимися из-под
фуражки. Инженер оживленно и громко что-то говорил даме под густой вуалью.
     - Господин инженер,  -  проговорил почти на ухо "граф" своим сипловатым
баском,  -  не  откажите после  устриц одолжить монетку на  скромный обед...
Премного обяжете...
     Инженер,  действительно только что евший с своей дамой устрицы,  как-то
торопливо  полез  в  жилетный  карман,  взглядывая несколько  сконфуженными,
ласковыми  и  наблюдательными глазами  на  странного господина,  и,  смеясь,
спросил:
     - А вы разве не одобряете устриц и тех людей, которые их едят?
     - Устрицы весьма одобряю,  особенно с  хорошим шабли или  с  максотеном
sec,  заедая  стильтоном или  рокфором...{266}  Благодарю  вас!  -  прибавил
"граф",  получая,  к  крайнему изумлению,  не монетку,  а  бумажку и  слегка
приподнимая шляпу.
     - Не за что... Эй, Иван... подавай! - крикнул инженер лихачу извозчику.
     - Виноват...  - вдруг заговорил "граф", снова подходя к инженеру. - Вы,
разумеется, ошиблись.
     - В чем?
     - Это не канарейка,  а синенькая...{266} Возьмите назад,  чтоб после не
раскаиваться! - иронически вымолвил "граф", протягивая инженеру бумажку.
     - Я  не  ошибся...  Я  и  хотел  одолжить вам  именно  пять  рублей!  -
необыкновенно мягко и ласково отвечал инженер,  не без удивления посматривая
на этого странного субъекта.
     - Не ошиблись?  В  таком случае я  кладу деньги в карман и позволю себе
заметить,   что   вы   представляете  собою   редкий  пример  легкомыслия  и
расточительности по нынешним временам...  Первый раз в течение моей практики
я  делаю такой громадный заем на улице...  Удивительно!..  Всего хорошего...
Всяких успехов...
     - Вы,  однако,  большой оригинал!  -  заметил инженер, заинтересованный
"графом".
     - Ника, едем! - торопила дама.
     - До свидания! - крикнул инженер...
     - Мое почтение!
     "Граф" приподнял шляпу и несколько мгновений смотрел вслед удаляющемуся
экипажу удивленными глазами.
     - Верно, очень счастлив сегодня! - прошептал он, трогаясь с места.
     Ввиду  такого  неожиданного благополучия "граф" считал вправе позволить
себе редкую роскошь -  пообедать как следует, в трактире, а не в закусочной,
и даже выпить полбутылки крымского бордо. Давно уж он не пил вина!
     И он направился в один из маленьких ресторанов на Гороховой, предвкушая
удовольствие полакомиться вкусными блюдами  и  глотая  слюнки  при  мысли  о
нескольких рюмках водки перед аппетитной закуской.  Куда ни  шло,  он кутнет
рубля на полтора.
     Спасибо легкомысленному инженеру!


IX

     Его   превосходительство  Константин  Иванович  Опольев  уже  сидел  за
письменным столом в  своем большом внушительном кабинете,  убранном в строго
солидном стиле,  гладко выбритый, свежий и хорошо сохранившийся, несмотря на
свои  пятьдесят  два  года  и  многочисленные занятия,  в  щегольски  сшитом
утреннем костюме,  и прилежно занимался, обложенный делами в синих папках, с
большим  красным  карандашом в  красивой холеной  руке  с  большими крепкими
ногтями,  - когда в дверях кабинета показался в это утро его камердинер Егор
с письмом на маленьком серебряном подносе в руках.
     Неслышно ступая в  своих мягких башмаках,  Егор  приблизился к  столу и
положил на край его письмо "графа".
     Опольев поднял лицо,  красивое,  смуглое,  серьезное лицо,  окаймленное
такими же вьющимися и заседевшими черными волосами,  как у младшего брата, с
большими  темными  глазами,  над  которыми красивыми дугами  темнели  густые
брови, сходившиеся у переносицы.
     - Письмо вашему превосходительству!
     - Хорошо!  -  промолвил Опольев низковатым приятным голосом и,  взяв  в
руки письмо, не спеша и аккуратно взрезал конверт ножом слоновой кости.
     Брезгливая улыбка слегка искривила его  губы,  когда  он  читал  письмо
брата. Он отложил письмо, пожал плечами и снова принялся за работу.
     Однако   минуту   спустя   его   превосходительство   подавил   пуговку
электрического звонка и, когда явился Егор, спросил:
     - Кто принес это письмо?
     - Не могу знать. Швейцар подал.
     - Узнайте.
     Егор скоро вернулся и доложил,  что письмо подал какой-то очень скверно
одетый господин и...
     Камердинер, видимо, затруднялся продолжать.
     - И что же?..
     - Он назвался...
     - Ну, говорите же, кем он назвался? - нетерпеливо допрашивал Опольев.
     - Дальним  родственником  вашего   превосходительства,   -   словно  бы
извиняясь,  что обязан передать такое неправдоподобное известие,  проговорил
Егор и даже позволил себе улыбнуться.
     "По крайней мере имел стыд не назваться братом!"  -  облегченно подумал
его превосходительство.
     И сказал:
     - Позовите сюда швейцара.
     Когда швейцар явился,  Опольев тихим,  ровным и спокойным тоном,  каким
всегда говорил с прислугой, произнес:
     - Если господин,  который принес утром письмо, придет еще когда-нибудь,
не принимайте от него писем и никогда не пускайте его. Поняли?
     - Понял, ваше превосходительство.
     - Можете идти.
     Швейцар повернулся почти по-военному и исчез.
     Его превосходительство вновь принялся за работу.
     Часа через полтора он поднялся с кресла,  слегка перегнулся,  расправил
свою уставшую спину и,  взяв со стола письмо, легкой, молодцеватой походкой,
чуть-чуть перекачиваясь, прошел через ряд комнат в столовую.
     Там  за  чайным  столом  сидела  жена  Опольева,  полноватая,  довольно
красивая еще блондинка,  в кольцах на пухлых белых руках,  с пышным бюстом и
туго перетянутой тальей,  и  молоденькая девушка в  черном шерстяном платье,
свежая худенькая брюнетка с  одним из  тех лиц,  которые не столько красивы,
сколько привлекательны. Особенно привлекательны были эти большие темно-серые
глаза,  опушенные длинными ресницами,  ясные,  детски-доверчивые и  в  то же
время будто пугливые.
     - Здравствуй,   Anette!  Здравствуй,  Ниночка!  -  приветствовал  своих
Опольев.
     И его серьезное,  строгое лицо прояснилось ласковой улыбкой,  и ровный,
несколько монотонный голос его зазвучал мягкими звуками.
     Он поцеловал благоухающую руку жены,  горячо поцеловал дочь и  присел к
столу.
     - Ну что, хороша была вчера опера? Тебе понравилась, Нина?
     - Очень, папа.
     - Музыка или певцы?
     - Музыка...
     - И я вчера хотел попасть в театр,  да заседание комиссии затянулось...
На  вот,  прочитай-ка  это письмо,  Anette,  -  вдруг,  хмурясь,  проговорил
Опольев, передавая письмо жене...
     - А  все-таки жаль!  -  слегка певучим голосом протянула жена,  окончив
чтение письма.
     - А  мне  нисколько не  жаль!  -  резко и  докторально ответил Опольев,
видимо недовольный мнением жены. - Совсем не жаль! Человек, который дошел до
положения скота,  нисколько не заслуживает моего сожаления, хотя бы он был и
близкий мой родственник.  Нисколько! И я не понимаю этих уз крови, совсем не
понимаю и  не чувствую их.  Коль скоро человек опозорил и  себя и  всю семью
так, как вот этот господин (его превосходительство указал пальцем на письмо,
лежавшее около Анны Павловны),  то нечего и  рассчитывать на какие-то узы...
Мне  не  денег жаль...  какие-нибудь двадцать рублей не  беда бросить...  но
принцип... понимаешь ли, принцип...
     - Но,  послушай...  ведь он обращается к  тебе в первый раз после того,
как ты -  помнишь -  так круто отнесся к нему...  И, наконец, ведь он не для
себя, а для какого-то мальчика...
     - Ты  веришь...  этому  мальчику?  -  засмеялся  тихим  жестким  смехом
Опольев.  -  Ну,  милая, ты довольно легковерна... Ему на пьянство надо, вот
для чего...  Помилуй,  человек неглупый, который после своего падения мог бы
как-нибудь  устроиться...  жить  честным  трудом...  работать,  как  все  мы
работаем,  дошел до  того,  что по  вечерам останавливает прохожих и  просит
подаяния...
     - Неужели это правда?.. Мне говорила Marie, но я не поверила...
     - К  сожалению,  правда...  И ты хочешь,  чтоб я таким помогал?..  Да я
готов  помочь  всякому чужому,  но  сколько-нибудь порядочному человеку,  но
только не этому пропойце...  Никогда!  Дай ему раз, он повадится... Эти люди
наглы и лживы...  Покойный батюшка недаром его проклял -  а отец был твердых
правил человек!  И я не хочу его знать...  Черт с ним...  Пусть пропадает...
Такие люди не нужны обществу...
     - Он  сам  приходил?   -   спросила  жена,  восхищенная  убедительными,
красноречивыми словами мужа и его умом.
     - Вообрази...  имел  наглость прийти сам...  Еще  слава богу пощадил...
назвался только дальним родственником...  Я приказал швейцару никогда больше
его не пускать и не принимать никаких писем! - заключил Опольев...
     Молодая девушка,  слышавшая что-то  смутно о  "погибшем дяде",  внимала
жестоким словам любимого отца с каким-то невольным чувством сомнения и,  вся
притихшая, как-то пугливо взглядывала на него.
     - Ну,  однако,  мне  пора  в  министерство...  До  свидания,  милые!  -
промолвил Опольев и, сделав прощальный жест, вышел...
     - Мама! Позволь мне прочитать это письмо... Можно?
     Мать передала молодой девушке письмо.
     Та прочитала его и сказала:
     - Мама!  Папа ошибается... Так не пишут обманщики. Дядя наверное просит
не для себя, а для мальчика... Грешно не помочь! - прибавила девушка, и лицо
ее подернулось тихою грустью.
     - Ты слышала, что папа говорил?
     - Слышала... А все-таки папа не прав... Необходимо помочь! - решительно
произнесла девушка. - И дяде и мальчику...
     - Отец всегда прав! - строго проговорила мать.
     Наступило молчание.


X

     Только благодаря сознанию важности принятых на себя обязанностей "граф"
в  этот  вечер обнаружил воистину героическую силу характера,  ограничившись
всего пятью рюмками водки и полубутылкой красного вина.
     Давно уж он не ел такого вкусного обеда, напомнившего ему лакомые блюда
былых времен,  давно уж не позволял себе такой роскоши,  как вино. И он ел с
аппетитом  проголодавшегося человека,  соблюдая,  однако,  вид  джентльмена,
имеющего обыкновение обедать более или менее хорошо каждый день.
     "Граф" несколько оживился,  покончив обед.  Глаза  его  слегка блестели
пьяным блеском.  Он  чувствовал потребность завершить обед  маленькой чашкой
кофе и, разумеется, с рюмкой коньяку.
     Одну только рюмочку... всего одну!
     Но в тот самый момент, когда "граф" величественным жестом руки подозвал
лакея, чтобы отдать соответствующее приказание, в голове его, весьма кстати,
пронеслась мысль об  Антошке,  и  вслед за  тем  он  вспомнил,  что  коньяк,
особенно недурной, может увлечь его далеко за пределы благоразумия и бюджета
и  значительно отдалить время возвращения домой...  За одной рюмкой любимого
им напитка может последовать другая, третья, четвертая, и тогда... что будет
тогда с Антошкиными деньгами и где он сам проведет ночь?
     - Что  прикажете?   -   довольно  небрежно  осведомился  лакей,   точно
сконфуженный, что ему пришлось служить такому подозрительному господину.
     Душевная борьба,  видимо,  еще не кончилась, потому что "граф" не сразу
отвечал, что ему угодно.
     Еще секунда, другая, и он решительно спросил:
     - Что с меня следует?
     - Рубль шестьдесят пять копеек.
     - Сдачи  не  надо!  -  небрежно кинул  "граф",  подавая  два  рубля;  и
торопливо вышел  из  ресторана,  словно бы  боялся,  что  решение его  может
внезапно измениться.
     Вернулся он  домой  чуть-чуть  захмелевший,  но  совершенно твердый  на
ногах.  Он был возбужденно весел и  доволен собой,  как человек,  избежавший
серьезной опасности.
     - Ну вот и я,  Антошка!  Здравствуй,  брат! - весело проговорил "граф",
входя в  комнату и  выкладывая на стол несколько свертков,  многочисленность
которых несколько удивила обрадованного появлением "графа" Антошку.
     - Зазябли, граф?..
     - Нисколько...  ничуть... Чувствую, брат, себя превосходно... Теперь мы
с  тобой обеспечены на неделю чаем и сахаром!  -  сказал "граф",  похлопывая
рукой по двум сверткам.  -  Четверть фунта чая и пять фунтов сахара!.. А вот
тут  кое-что  и  для  тебя  есть,  Антошка!  -  ласково подмигнул "граф".  -
Останешься доволен.
     Он  снял  шляпу,  снял  пальто,  бережно повесил на  гвоздь и  потрепал
Антошку по щеке.
     - Верно,  сегодня хорошо работали с письмами, граф? - спросил Антошка с
участьем.
     - Недурно работал,  как ты  выражаешься,  -  засмеялся "граф".  -  И  с
письмами,  и  так...  благодаря  ораторскому  искусству...  А  ты,  пожалуй,
правильнее смотришь на вещи,  называя это работой.  Собственно говоря, такое
занятие - очень неприятная и тяжелая работа, хотя люди и называют нас нищими
бездельниками!  Пусть-ка его превосходительство, мой братец, попробует такой
работы...  Ха-ха-ха!..  Да,  сегодня я недурно работал, Антошка... Однако не
так хорошо, как надеялся...
     - Не на все письма был ответ?
     - Ты  сообразительный мальчик.  Именно не  на  все...  Но  все-таки для
начала твоей экипировки кое-что  получено...  Можно тебе  и  несколько белья
сделать,  и  сапоги  купить,  и  даже  приобрести  у  татарина  какую-нибудь
принадлежность костюма.  Например,  жакетку или панталоны,  что ли... Сразу,
брат, полное благополучие не достигается... Нет! Но ты этим не смущайся... Я
тебе весь костюм сделаю и полушубок куплю!  Непременно и в скором времени! -
уверенно повторил "граф", ласково глядя на Антошку. - А пока вот попробуй-ка
эту  штучку,  -  прибавил "граф",  вынимая  из  одного  из  пакетов  красную
пастилку.
     Антошка решительно был  подавлен такою заботой об  его костюме и  таким
вниманием.  Эта  заботливость трогала и  смущала его  тем более,  что пальто
самого "графа",  по  мнению Антошки,  не  должно было в  достаточной степени
защищать от холода.
     Он  быстро  проглотил вкусную "штучку" и  молчал,  не  находя слов  для
изъявления благодарности,  и в то же время недоумевал,  как это "граф" может
так хорошо "работать",  чтобы с  такою уверенностью говорить о полушубке,  и
почему он до сих пор не позаботился о собственном пальто. Это, казалось ему,
было непростительной ошибкой с его стороны.
     - Мне вовсе не надо полушубка.  Зачем мне полушубок, ежели вы не будете
посылать меня на работу?  -  вымолвил, наконец, Антошка. - Мне никакого даже
костюма не надо...  Здесь тепло...  Вот вам, граф, ежели, например, к пальту
да теплый воротник...
     - Обо  мне  не  беспокойся,  добрый  мой  мальчик,  -  возразил "граф",
тронутый такою деликатностью Антошки.  -  Я знаю секрет, как согреться, если
очень холодно...
     - И я знаю, граф.
     - Ты? Какой же твой секрет?
     - Я  пробовал.  Бывало,  заколеешь от холода,  выпьешь шкалик,  и будто
теплее...
     - Никогда больше не пробуй,  Антошка!  -  строго и  торжественно сказал
"граф" и прибавил:  -  Ах,  бедный,  бедный! Такой маленький и уж согревался
водкой!
     - Никак нельзя было по нашей работе иной раз не выпить,  - оправдывался
Антошка. - И меньше меня мальчики пили...
     - Теперь у тебя такой работы не будет...  слышишь?  И ты дай мне слово,
что никогда больше не прикоснешься к водке, чтоб не огорчить меня... Дашь?
     - Убей  меня  бог,  если я  прикоснусь!  -  горячо воскликнул Антошка и
перекрестился. - Да я и не люблю ее. Только горло дерет...
     - То-то...  Нечего и  любить,  подлую!  -  как-то грустно и значительно
протянул "граф".
     Он стал раздеваться и, облачившись в халат, присел к столу и спросил:
     - Ну рассказывай, Антошка, что ты без меня делал? Скучно было?
     Антошка не без некоторой гордости объявил,  что он не сидел сложа руки.
Утром прибрал комнату, вытопил печь, потом помогал кое в чем Анисье Ивановне
и вот теперь занялся книжкой.
     - Ай  да  молодчина,   Антошка!  Хвалю,  что  не  сидел  в  праздности.
Праздность -  мать всех пороков...  Не слыхал об этом?.. Ну, а теперь скажи:
есть хочешь?
     - Нет, я сыт. Только что ужинал. Анисья Ивановна дала мне горячих щей и
мяса... Преотличные!
     - А я тебе ветчины принес...  Ну все равно,  завтра поешь... И документ
твой принес...
     - Получили? - воскликнул Антошка.
     - Получил.
     - И видели их?
     - И видел.  Ведьма-то твоя с подвязанной щекой ходит, - ловко ты, брат,
ее ошпарил!  - а дяденька прихрамывает! - присочинил "граф", желая доставить
Антошке удовольствие.  -  Бумага  твоя  здесь,  у  меня.  Припугнул я  этого
мерзавца...  Теперь ты, Антошка, вольный российский гражданин... Дяденьки не
бойся...  Он ничего не смеет тебе сделать... Тю-тю твой дяденька! И вовсе он
тебе не дяденька и никогда им не был... То-то... Ну, а теперь будем чай пить
и беседовать...  А чай будем пить с вареньем...  Любишь варенье?..  И калачи
есть... Ставь-ка скорей самовар... Умеешь?
     - Еще бы не уметь! - весело отвечал Антошка.
     - Да попроси ко мне Анисью Ивановну...
     Бесконечно обрадованный,  что  ненавистный "дяденька" теперь  не  смеет
взять его к  себе,  Антошка со  всех ног полетел на кухню и,  передав Анисье
Ивановне  приглашение  "графа",   принялся  ставить   самовар   с   каким-то
ожесточением усердия.
     Ах, как было радостно и светло теперь на душе у Антошки, и как казалось
ему лучезарно будущее!..  А главное, как хотелось ему отблагодарить "графа",
к которому он чувствовал такую горячую любовь,  что готов был для "графа" на
все...
     "Хотя бы еще такую порку выдержать, как третьего дня!" - мысленно решил
Антошка, придумывая, как бы он мог доказать свою преданность...
     И пока он раздувал уголья,  в голове его бродили, сменяясь одна другой,
самые смелые мечты о  том,  как  он  потом купит "графу" шубу  и  наймет ему
комнату побольше...  Как  он  избавит его от  работы,  которая ему почему-то
кажется тяжелой и  неприятной,  хотя казалось ему,  что особенно неприятного
нет -  писать письма и получать в ответ деньги.  И не особенно тяжело,  если
только тепло одеться,  попросить на  улице у  хорошо одетых людей...  Что им
стоит дать пятачок?..  По  крайней мере,  когда он  работал в  нищенках,  он
нисколько не стеснялся...  но "граф" не хочет,  чтобы Антошка так работал, и
Антошка,  конечно, не будет... "Граф" худу не научит. Только бы поскорей ему
научиться читать и писать, а там он найдет место... Он поступит в приказчики
в лавку.  Чего лучше? А то сделается газетчиком... тоже недурно... Во всяком
случае,  он  позаботится о  добром "графе".  И  Анисья Ивановна пусть вместе
живет... И Нютка тоже... То-то будет отлично!
     И  Антошка находился в  таком альтруистическом настроении,  что в своих
ребячьих мечтах ни  разу не  вспомнил ни о  "дяденьке",  ни о  "ведьме" и  в
данную минуту далек был от мысли засадить первого в острог, а вторую бросить
под конку.


XI

     "Граф"  усадил Анисью Ивановну на  стул  и,  предложив ей  полакомиться
пастилой,  советовался с  ней насчет того,  что можно сделать для Антошки на
семь рублей.
     Анисья Ивановна приняла живое участье в  этом  деле и  кстати похвалила
мальчика.  Сегодня он сам вызвался ей помогать и делал все со старанием. Она
предложила свои  услуги по  части белья.  На  два  рубля она  купит холста и
сошьет ему по паре рубах, исподних и подверток.
     - А за два рубля,  Александр Иваныч,  можно купить в рынке сапоги, а на
три - целый костюм для мальчика. Вот и обули и одели...
     - Вы  говорите:  можно?  Отлично!  Только за  глаза  трудно покупать...
Идти-то ему не в чем.
     Но и это затруднение было улажено.  Анисья Ивановна обещала попросить у
дворника пальтецо и сапоги его сынишки. Он одного роста с Антошкой.
     "Граф" горячо благодарил хозяйку.  Отдавая ей два рубля,  он передал ей
еще полтинник, чтоб покончить маленькие счеты.
     - Да вы не торопитесь,  Александр Иваныч. Мне пока деньги не нужны, а у
вас большие расходы.
     - Пожалуйста,  -  настоял "граф".  -  У  меня есть в  виду значительная
получка,  Анисья  Ивановна.  Непремен