- Сердце, значит, доброе у барышни... Я так полагаю, Александр Иваныч.
     - Это  ты  верно  полагаешь,   но  доброго  сердца  еще  мало...   Надо
понимать...   Вот,   например,  Анисья  Ивановна  понимает,  каково  бедному
человеку,  и при своем добром сердце нас с тобою и кормила и поила,  когда я
был болен... Из последних крох отдавала... Вот и докторша... Она тоже знает,
как трудом достается кусок хлеба,  и... пожалела, братец, нищего... лечила и
ухаживала за мной,  зная,  что не получит ни гроша... И вино носила... Она и
жалела и понимала, а племянница...
     - Да разве она не понимает,  что ежели нет ни одежи,  ни пиши,  то хоть
пропадай! Всякий, кажется, понять это может. Не трудная штука!
     - То-то,  самая  трудная эта  штука  и  есть!  -  категорически отрезал
"граф".
     - Что-то чудно вы говорите, Александр Иваныч...
     - И я был не злой,  когда богат был,  а не понимал этой штуки и никогда
прежде о ней не думал...  Дашь под пьяную руку пять рублей и забыл...  А где
же  об  этой  штуке  думать барышне,  для  которой жизнь  -  точно  сплошной
праздник?..  Сегодня в гости, завтра в гости, по балам да по театрам... Да и
не знает она, что значит не обедать и как это есть люди, которые не обедают.
     - Ну?.. Обученная и не знает?.. - усомнился Антошка.
     - Этому,  Антошка, не везде учат... И меня этому не учили, и, наверное,
племянницу не  учили...  Если бы  учили,  может и  я  не  истратил бы  глупо
огромного состояния...  Учили другому,  что  совсем не  нужно.  А  вот  она,
племянница,  и  не училась этому,  а  как горячо приняла к сердцу нашу беду,
Антошка...  Не то что пожалела да кинула подачку -  нет!  И сама приехала, и
пенсию назначила, и деньги на обзаведение прислала... И не оставит она нас с
тобой... Не такая... То-то и удивительно!
     - И  простая  какая,  Александр Иваныч...  Совсем  непохоже,  что  дочь
важного генерала...
     - Ддда... И, может, еще потерпит она за свою доброту...
     - От кого?
     - От отца, от матери...
     - За то, что помогла родному дяде? - изумился Антошка.
     - Именно за  это  самое!  -  усмехнулся "граф".  -  Ты  слышал,  как ее
горничная призналась, что барышня серьги свои продала, чтоб прислать мне эти
деньги.
     - У нее, должно быть, много этих серег...
     - Много не много,  а она, значит, сделала это по секрету... Если узнают
родители -  ей будут неприятности...  О милая,  светлая душа!  -  воскликнул
"граф" в каком-то восторженном умилении.
     - Ругать будут, что ли? - поинтересовался Антошка.
     - Будут  говорить,   что   она  поступает  безрассудно,   что  помогает
пропойце...  Известно,  что говорят люди о  нищих...  А  ты,  Антошка,  -  с
неожиданною  торжественностью  прибавил  "граф",  обращаясь  к  мальчику,  -
никогда не  забывай этой диковинной барышни и  помни,  что если мы  с  тобою
заживем хорошо,  то обязаны этим ей...  Такие барышни очень редки среди тех,
которых ты зовешь "важными графинями и княгинями". Не забудешь?
     - Никогда не забуду, Александр Иваныч! - с чувством проговорил Антошка.
     - То-то...  Ты у  меня признательный мальчик...  Это,  братец,  хорошая
черта... Ну, а теперь зови Анисью Ивановну... Надо с ней рассчитаться...
     Добрая женщина обрадовалась от всей души,  узнавши,  какую значительную
сумму прислала племянница ее жильцу, и поздравила его.
     - На экипировку прислала и вообще на обзаведенье...  Комната,  говорит,
темная и маленькая...  Требует, чтоб я перебрался от вас, Анисья Ивановна! -
объяснял "граф".
     - Уж какая же это комната... В такой ли вам жить!..
     - И в трущобах жил, Анисья Ивановна, всего бывало... Но только я должен
вам сказать,  что мне очень грустно расстаться с вами,  Анисья Ивановна... Я
испытал на себе, какая вы добрая женщина... Знаю, кто содержал меня во время
болезни, и, поверьте, никогда этого не забуду...
     - Ну,  что вы,  что вы,  батюшка Александр Иваныч! - говорила смущенная
хозяйка.  -  Отчего и не поделиться чем можешь...  У всякого человека бывает
нужда...
     - Да  только не  всякий делится...  Ну,  не  будем об  этом говорить...
Сколько я вам должен?
     - Восемь рублей, Александр Иваныч, да за комнату пять, всего тринадцать
рублей.
     - Только-то?.. Уж что-то слишком мало!
     - Да  за  что же  я  с  вас буду брать лишнее?..  Вот и  счет на восемь
рублей,  что во время болезни трачено...  Чужого я не хочу... Я, слава богу,
крещеная...
     - Видно,  очень добрый поп вас крестил,  Анисья Ивановна,  - усмехнулся
Опольев. - Вот извольте получить ваши тринадцать рублей...
     - Да вы счетец-то просмотрите.
     - Ваш счетец и просматривать не надо,  - сказал "граф", разрывая счет с
небрежностью джентльмена, и прибавил: - А как я поправлюсь и стану выходить,
то  позволю  доставить себе  удовольствие,  Анисья  Ивановна,  поднести  вам
маленький подарочек в знак глубокой моей благодарности...
     Анисья Ивановна, совсем тронутая и обещанием подарка и такою деликатною
формою выражения, начала было протестовать, но Опольев остановил ее словами:
     - Надеюсь, вы не захотите обидеть меня отказом, Анисья Ивановна?
     - Помилуйте, Александр Иваныч... Я простая женщина, а вы...
     - А я... нищий барин, которого вы пожалели! - перебил "граф". - Ну и об
этом  не  станем  больше  разговаривать,  а  перейдем к  следующему вопросу.
Надеюсь, вы не откажетесь стирать мне белье, когда я его заведу?
     - С большим удовольствием, Александр Иваныч!
     - Но дело в том, что я думаю поселиться на Васильевском Острове... там,
знаете ли,  и уединеннее,  и воздух лучше...  Особенно летом...  И сады... и
Петровский парк близко,  - говорил "граф", наметивший эту местность вовсе не
потому,  что там "воздух лучше",  а главным образом по той причине,  что эта
часть города никогда не  бывала целью его вечерних экскурсий и  там не могли
узнать в  нем  прежнего нищего.  -  Так  не  далеко ли  вам  будет ходить за
бельем?..
     - Совсем не далеко... И у меня есть на Острову один давалец...
     - Ну, значит, и отлично... И я всегда буду рад видеть вас и попотчевать
вас чем могу.
     - А вы когда думаете перебираться. Александр Иваныч?
     - А вот как сил прибавится...
     - То-то вам надо поберечься. Долго ли опять простудиться.
     - И  докторша запретила рано  выходить...  Ну  да  теперь у  меня будет
теплое пальто!  -  проговорил "граф" с радостной,  почти ребячьей улыбкой. -
Через недельку я и выйду.


XXIX

     "Граф" быстро оправлялся от болезни,  к  радости Антошки,  замечавшего,
что Александр Иванович не такой уж худой,  каким был после болезни.  И ел он
хорошо,  и  спал крепко,  был в веселом настроении духа и ждал с нетерпением
ясного дня, чтоб отправиться за покупками.
     Докторша,   совсем   неожиданно  навестившая  Опольева  под   деликатно
сочиненным предлогом,  что была у  больного в этом же доме,  осмотрела его и
нашла, что он совсем молодцом.
     - Только вам беречься нужно... Не простудиться опять...
     - Не простужусь... Теперь я буду тепло одет и мне не придется проводить
время на улицах, рискуя новым воспалением легких...
     - Дела ваши, значит, поправились? - осторожно спросила докторша.
     - Добрая фея явилась ко  мне,  как это ни  странно в  нынешние времена,
когда никто не  верит в  фей,  так  они редки,  эти добрые феи.  И,  однако,
нашлась одна  в  лице моей племянницы...  дочери известного Опольева...  Вы,
верно, слышали эту фамилию?.. Ну, разумеется.
     И Опольев не отказал себе в удовольствии подробно рассказать докторше о
своей племяннице и превознести до небес ее доброту и участие.
     - А  отец  меня давно приказал не  пускать на  порог.  Заметьте это!  -
прибавил он,  усмехаясь.  - Нельзя же в самом деле принять нищего... в таком
великолепном доме, как у него!..
     - Какая чудная девушка!  И  как я  рада за  вас!  -  горячо воскликнула
докторша.
     - Спасибо...  Оттого-то я  и  позволил отнять у вас пять минут времени,
что на себе испытал ваше участие и  доброту.  Я  знал,  что вы порадуетесь о
том,  что и  в  той среде,  где только думают о себе,  являются такие чистые
души, как эта девушка... Только выдержит ли она?.. Не заклюют ли ее?
     - Однако вы скептик...
     - Жизнь не приучила к восторгам.
     - Но  теперь вы,  конечно,  не  так уже мрачно смотрите на тот круг,  к
которому принадлежали? - спрашивала докторша, заинтересованная этим странным
человеком.
     - Отчего же теперь?..  Оттого,  что я  не буду нищенствовать -  вы ведь
знаете,   конечно,   мою  бывшую  профессию?  Но  ведь  тысячи  отверженцев,
заслуживающих еще большего участия,  чем ваш покорный слуга,  по-прежнему не
возбудят ни  малейшего участия в  тех людях,  которые могли бы  помочь им...
Исключение не правило. Одна ласточка весны не делает...
     "Граф" вспомнил все то,  что он  видел и  чему научился во  время своей
скитальческой жизни,  и, довольный, что может высказаться и излить свою душу
перед человеком, который его поймет, продолжал, указывая на Антошку:
     - Если вот этот мальчик благодаря случаю, быть может, спасен от нищеты,
тюрьмы и преступления,  то разве мало гибнет таких же несчастных, обреченных
на все это... О добрая госпожа докторша, я насмотрелся на этих жертв... Да и
вы должны их знать... А они, эти господа, отделываются грошовой филантропией
да  приютами,  и  больше для  удовлетворения тщеславия...  Да...  как вам ни
покажется странным,  а я,  отставной штабс-ротмистр Опольев, терпеть не могу
то  самое общество,  которое само меня погубило и  первое же  отшатнулось от
меня...  И если бы мне сказали,  живи между ними опять, я не пойду... Черт с
ними!..  Однако извините,  госпожа докторша,  я решительно делаюсь болтуном,
пользуясь вашей снисходительностью, - оборвал Опольев.
     И хотя докторша и говорила, что у нее есть время и что ей очень приятно
поговорить, но Опольев замолк.
     Прощаясь, докторша снова повторила, что надо беречься.
     - И не одной простуды! - значительно прибавила она.
     - А чего же еще?
     - Всяких излишеств. Например, пить вам, безусловно, нельзя...
     - Я с этим покончил! - промолвил граф.
     - И отлично...
     - А мне можно выходить?
     - Только не сегодня,  а когда будет лучше день...  Прощайте...  От души
желаю вам всего хорошего...
     - Прощайте... Спасибо вам за все, за все...
     - Прощайте, Антоша.
     Когда докторша ушла, Антошка проговорил:
     - Вот и жидовка, а какая хорошая!..
     - А ты думаешь, что жиды должны быть нехорошие?..
     - А то как же? Известно, жиды... Все их ругают.
     - Между всеми людьми есть,  брат,  и  хорошие и  дурные люди...  А если
жидов все  ругают,  то  из  этого еще ничего не  следует.  Люди часто бывают
несправедливы и злы... Вот и меня все ругают, а разве я уж такой дурной?
     - Что вы, Александр Иваныч...
     - Ну вот,  видишь ли.  И знаешь еще что,  Антошка? Ты всегда своим умом
смекай, а не повторяй того, что говорят другие!
     Дня  через три погода выдалась хорошая.  Стояло ясное морозное утро,  и
после чая "граф" с Антошкой отправились за покупками.
     - Вы  нас не  ждите к  обеду,  Анисья Ивановна.  Мы сегодня с  Антошкой
кутить будем! - весело проговорил "граф".
     Они  сели  в  сани и  скоро доехали до  Мариинской линии,  где  Опольев
рассчитывал купить теплое пальто.  Оно  было тотчас же  куплено,  это  давно
желанное пальто на каком-то меху,  с барашковым воротником. Оно имело вполне
приличный вид и грело отлично. Выйдя из лавки в пальто и в барашковой шапке,
"граф",   несмотря  на  мороз,   чувствовал  приятную  теплоту  и  испытывал
счастливое состояние удовлетворенности.  После пятнадцати лет у него наконец
теплая одежда! Он радовался, как ребенок, и весело говорил Антошке:
     - Да, брат... Славная это штука меховое пальто...
     - Прекрасное у вас пальто, Александр Иваныч.
     - Ты находишь?
     - Очень даже нахожу.
     - И я нахожу, что недурное и греет отлично.
     Вслед за тем были куплены и  надеты новая пара платья,  сапоги,  теплые
калоши и  перчатки.  Теперь "граф" был решительно неузнаваем и глядел совсем
барином.   И  походка  у  него  стала  будто  тверже  и  увереннее,  и  стан
выпрямился... Антошка только глядел и восхищался.
     - И  какой  же  вы  важный теперь стали,  Александр Иваныч!  -  говорил
Антошка.
     Они зашли в парикмахерскую. "Граф" велел подстричь себе волосы и бороду
и вышел оттуда значительно помолодевшим.
     - Ну, теперь пойдем завтракать, Антошка...
     Они зашли в ресторан. Лакеи предупредительно спрашивали "графа", что он
прикажет.
     - Видишь,  Антошка,  что значит платье,  -  усмехнулся "граф",  заказав
завтрак,  -  зайди я  в прежнем платье,  так,  пожалуй,  и не пустили бы,  а
теперь... юлят, подлецы...
     "Граф" выпил рюмку водки,  потом другую и хотел было выпить третью, как
Антошка робко заметил:
     - Не вредно ли вам будет, Александр Иваныч?
     "Граф" несколько смутился и сказал:
     - Ты прав,  Антошка...  Спасибо...  И впредь останавливай меня... Лучше
спросим полбутылки красного вина...  Это будет полезно... И ты можешь выпить
немного...   Человек!  Полбутылки  бордо...  Да  подогрейте,  пожалуйста!  -
обратился "граф" к лакею.
     Заиграл орган, и Антошка пришел окончательно в восхищение и от вкусного
завтрака, и от полустакана вина, и от музыки, и от того, что его покровитель
такой представительный в своем новом платье, такой веселый и довольный...
     После завтрака они отправились снова в лавки и вернулись домой только в
четвертом часу  с  огромной корзиной,  полной  всякого  добра.  А  дома  уже
принесены были две железные кровати с мягкими матрацами.
     - Ну вот и мы! - весело говорил "граф" встретившей их Анисье Ивановне.
     - С  покупками,  Александр  Иваныч!  И  какой  же  вы,  можно  сказать,
нарядный,  Александр Иваныч!  -  воскликнула хозяйка,  когда  разглядела при
свете лампы костюм Опольева.
     Теперь эта комнатка показалась Опольеву еще мрачнее и теснее.
     - А вот и вам позвольте поднести, Анисья Ивановна! - проговорил "граф",
подавая квартирной хозяйке штучку шерстяной материи.
     - Ах,  что  вы!  Зачем такое дорогое!  -  говорила,  тронутая подарком,
Анисья Ивановна, рассыпаясь в благодарностях.
     - Полноте, Анисья Ивановна... И шелковое купил бы, если б мог... Да вот
бодливой корове  бог  рог  не  дает...  Ну-с,  обмундировались мы  вполне  с
Антошкой...  И  платья и белья -  всего накупили...  Не угодно ли взглянуть,
хорошо ли белье... Вы толк в белье понимаете?
     Открыли корзину,  и  Анисья Ивановна одобрила белье...  Все  было очень
хорошо, и всего было довольно для обоих.
     - Что,   много  вы  истратили  денег-то?   -  полюбопытствовала  Анисья
Ивановна...
     - Сто с чем-то...  Еще на запас осталось...  Кое-что еще надо купить...
Там видно будет на новой квартире... Ну, а теперь самоварчик, да пожалуйте к
нам чай пить, Анисья Ивановна.
     На  следующее утро в  одной из дальних линий Васильевского Острова была
приискана светлая,  довольно приличная комната  от  жильцов,  вдовы  старухи
чиновницы с дочерью и с сыном,  технологом-студентом, и в тот же день, после
горячего прощания с  Анисьей  Ивановной,  прежние ее  жильцы  отправились на
новую квартиру...
     Когда они ехали по Васильевскому Острову,  Антошка вдруг дернул "графа"
за  рукав,  указывая  на  вереницу  девочек,  которые  выходили  попарно  из
подъезда.
     - Александр Иваныч!  Анютка!  -  радостно воскликнул Антошка. - Как она
попала сюда?.. Что это за девочки?
     - Они в приюте, куда и тебя хотела поместить княгиня.
     - А Анютку можно увидать?.. Можно к ней прийти?
     - Я думаю, можно... Мы навестим ее...
     - То-то... Каково-то живется Анютке?..
     - А вот расспросим... И снесем ей чего-нибудь...
     - Это хорошо...  А то кормят поди не очень! - заметил Антошка, питавший
к приютам благодаря княгине сильную ненависть.
     К  вечеру жильцы устроились на новой квартире и  рано легли спать.  Эти
мягкие матрацы,  чистое белье,  теплые новые  одеяла,  этот  уют  и  теплота
комнаты -  все это казалось прежним горемыкам чем-то необыкновенно хорошим и
приятным, каким-то земным раем.
     Оба они заснули с радостными мыслями о предстоящей им новой жизни.


XXX

     Несколько месяцев пролетело для "графа" и Антошки совсем незаметно.
     После   многих   лет   "собачьего"  существования,   полного   лишений,
бродяжничества и  всяких  неожиданностей,  им  обоим  было  особенно приятно
несколько монотонное однообразие регулярной жизни  людей,  более  или  менее
обеспеченных, не заботящихся о завтрашнем дне.
     И  какое счастье испытывали оба  эти горемыки,  живя по-человечески,  в
теплой,  светлой,  опрятной  комнате,  одетые  в  приличный костюм,  обутые,
умытые, в чистом белье, не чувствующие себя какими-то отверженцами.
     Теперь они никого не боялись.
     Теперь им  не для чего было выходить на работу,  за добычей,  не всегда
верной и обеспечивающей обед,  незачем было зябнуть на холоде или мокнуть на
дожде в отрепьях, выслеживая сердобольных или подгулявших людей.
     Все это казалось им  давно прошедшим,  хотя ни  "граф",  ни  Антошка не
забывали его и при случае вспоминали о нем.
     Теперь благодаря счастливой случайности - доброй девушке, встретившейся
на их тернистом пути,  - они ежедневно, и даже в определенные часы, пили чай
со  свежими булками,  не  рассчитывая,  хватит ли  куска сахару на несколько
стаканов,  и обедали настоящим образом: не объедками и отбросами закусочных,
а получали от квартирной хозяйки -  видимо,  порядочной женщины - два сытных
блюда, приготовленных из свежей провизии.
     И с каким удовольствием и "граф" и Антошка ели эти обеды!
     Антошка считал себя счастливейшим человеком на свете и  давно простил и
"дяденьку" и  "рыжую ведьму",  после того  как  "граф" объяснил как-то  ему,
почему на  свете существуют и  "дяденьки" и  "рыжие ведьмы".  Настоящее было
очень хорошо, но будущее представлялось еще светлее и лучезарнее и, конечно,
нераздельным с  "графом",  преданность к  которому  благодарного мальчика не
знала границ.  Он нередко мечтал о том времени,  как он обучится всему, чему
нужно,  и будет зарабатывать хорошие деньги. То-то они заживут тогда вдвоем,
не нуждаясь более ни в чьей помощи!
     И  Антошка  нередко  открывал свои  мечты  "графу".  И  "граф",  слушая
болтовню мальчика,  тихо улыбался и,  казалось,  тоже верил этим мечтам. Ему
так хотелось им верить!
     Те  тридцать пять  рублей,  которые каждое первое число  привозила дяде
племянница,  казались и  "графу" и,  разумеется,  Антошке едва ли не большим
состоянием, чем Ротшильду его миллионы, и бывший мот, спустивший в молодости
целое состояние, теперь обнаруживал такое уменье справляться с бюджетом, был
столь бережлив и  аккуратен,  что  его  талантам мог  бы  позавидовать любой
министр финансов.
     Получаемых денег хватало не  только на  все  необходимое для обоих,  но
даже для  некоторых предметов роскоши -  на  рюмку,  одну только рюмку водки
перед обедом, на покупку дешевого табаку, вчерашней газеты и, по праздникам,
лакомств для Антошки и Анютки, которую они навещали в приюте.
     Кроме  определенной ренты,  у  предусмотрительного "графа"  был  еще  и
запасный капитал  в  пятьдесят рублей,  отложенных из  денег,  полученных на
обзаведение,  который предназначался на экстренные расходы и  в  то же время
был подспорьем на черный день. Мало ли что могло случиться?
     Подобная   бережливость  "графа"   объяснялась  главным   образом   его
воздержанием от спиртных напитков. Сознание принятых им на себя обязанностей
относительно горячо  им  любимого мальчика заставило его  обратить серьезное
внимание на предостережение докторов, и он решительно перестал пить и только
позволял себе одну рюмку перед обедом.
     О,  как ему хотелось теперь жить,  как хотелось поднять на  ноги своего
любимца, и как