но двадцать рублей  должны прислать!  -
прибавил "граф".  -  Куда ж вы? Сейчас Антошка самовар принесет... Не угодно
ли с нами чаю напиться?
     Анисья Ивановна сперва отнекивалась,  но  кончила тем,  что согласилась
выпить "чашечку" и пошла за стаканами и чашкой.
     Скоро на маленьком столе шумел самовар. Около стояли варенье, пастила и
калачи. От ветчины все отказались.
     Антошка угощался на славу и только удивлялся, что "граф" ничего не ест,
а пьет пустой чай и попыхивает папироской. Анисья Ивановна молча, прикусывая
вареньем, выпила чашку и скоро поднялась, объяснив, что у нее дело...
     - А мерку я завтра с тебя сниму, Антошка! - проговорила она, уходя.
     - Вот,  брат, дело и слажено... Завтра мы тебя обмундируем! - промолвил
"граф". - А потом я тебя к одной княгине пошлю...
     - К княгине? Зачем мне идти к княгине? С письмом, что ли?
     - Нет, так. Она с тобой говорить будет...
     - Настоящая княгиня?
     - Настоящая...
     - Зачем же ей со мной говорить?..
     - Расспрашивать будет...  Ты ей всю правду говори,  как жил у дяденьки,
как ко мне убежал...
     - К чему ей это знать?..
     - Она,   быть   может,   денег   даст   или   захочет  определить  тебя
куда-нибудь...
     - Я бы от вас никуда не хотел! - решительно заявил Антошка.
     - Я  и  сам не отпущу тебя,  если ты согласен со мною жить...  Разве уж
что-нибудь хорошее представится...
     - Ничего не представится.  А я месяца в два, бог даст, выучусь писать и
читать по-настоящему и тогда в газетчики поступлю. У меня есть один знакомый
газетчик... Он схлопочет...
     - В газетчики? - протянул "граф".
     - Что ж,  разве худое место?  Небось жалованье дадут...  А я у вас жить
буду.
     - Положим,  и  в газетчики недурно...  Всякие новости знать будешь.  Но
можно и лучше сыскать место, если подольше поучиться. Например, этак, знаешь
ли,  машинистом,  а?..  Ты прежде поучись основательно...  А  уж мы с  тобой
как-нибудь да  прокормимся.  Много ли  нам нужно?  А  к  княгине ты все-таки
сходи... Кто знает, она, быть может, что-нибудь и сделает... Кстати увидишь,
как живут князья... Любопытно...
     - Небось очень богато...  Мне сказывал один человек,  будто они едят на
серебряных и на золотых тарелках, а купаются в молоке... Это правда?
     - Не совсем...  Твой человек несколько преувеличил... Но все-таки живут
богато...
     - И лакеев страсть?
     - Есть-таки.
     Антошка примолк и минуту спустя спросил:
     - И откуда только у них деньги, у этих самых князей да графов?
     - Доходы получают с имений, с домов... А то и сами наживают.
     - А эти имения и дома откуда?
     - Гмм...  Откуда?..  У  одних  перешли от  родителей;  другие купили на
деньги, которые тоже от родителей достались... Ну, а третьи сами нажили... А
как, лучше и не спрашивай...
     Это  объяснение  не  вполне,   однако,  удовлетворило  любознательность
Антошки.  Откуда,  в свою очередь,  у родителей явились имения и дома, так и
осталось для него невыясненным.
     Но он не нашел удобным приставать к "графу" с дальнейшими расспросами о
происхождении богатств и, переходя к другой занимавшей его мысли, спросил:
     - А что, граф, настоящие князья и графы делают?
     Ненастоящий "граф" весело рассмеялся.
     - А ты как думаешь, Антошка? - переспросил он.
     - Я думаю, что они ничего не делают. Да и что им делать?
     - Ты не ошибся...  Собственно говоря,  они ничего не делают...  Не все,
впрочем... Некоторые служат... получают жалованье... выходят в генералы...
     - Зачем, ежели они богаты...
     - А так...  Лестно... Шапка белая... на груди кресты и звезды... мундир
расшитый... Видал?..
     - Видал...
     - Небось и ты хотел бы быть генералом?
     - Очень бы даже хотел... Но только из простых генералов не бывает...
     - Бывает...  Ежели  выучишься  всему,  что  нужно,  и  ты  можешь  быть
генералом... Конечно, это редко, но случается...
     - Ну?..
     - Я тебе верно говорю.
     - А вы, граф, тоже прежде были богаты?
     - Был, Антошка...
     - То-то вас графом называют...
     - Только я не граф...
     - Из каких же вы будете?
     - Из дворян, из старинных дворян, Антошка!
     - Это из господ, значит?..
     - Именно, мои друг...
     - Я так и полагал, что вы из важных...
     - Это почему?
     - Вид у вас такой графский...  Сейчас приметно... Другой и видно богач,
а виду нет... А вы богаты тоже были? - допрашивал Антошка.
     - Да... было состояние...
     - И  много  у  вас  денег  было?..  Тысяч десять поди?  -  осведомлялся
Антошка, имевший о богатстве довольно смутные представления.
     - Тысяч триста считай! - усмехнулся "граф".
     Антошка ахнул. В его воображении пронеслось что-то колоссальное.
     "Я бы таких денег не спустил!" - подумал он и спросил:
     - За такие деньги можно, например, дом купить?
     - Да еще какой!
     - Ишь ты! Куда же вы столько денег протратили?
     - Так, зря протратил... на всякие глупости и безобразия... Только и жил
для того,  чтоб себя потешить и  другим показать:  вот какой я  дурак...  Не
понимал тогда, что это гнусно...
     - Для форца, значит? - старался уяснить себе Антошка.
     - То-то для форда,  как ты выражаешься...  И  когда я ухнул свои триста
тысяч,  я  еще  задолжал на  двести...  Отец  долги заплатил и  отказался от
меня... Проклял... Понял?
     - Понял!  -  шепнул Антошка,  невольно вздрагивая при  представлении об
ужасе проклятия.
     - Ну, вот с тех пор я и сделался нищим...
     Антошка участливо посматривал на "графа".
     - А разве тогда никто вам не помог? - спросил он.
     - Никто... Да и к чему помогать такому мотыге? Решительно не к чему!
     - А я на месте отца помог бы! - решительно заявил Антошка.
     "Граф" усмехнулся.
     - Капиталу большого не дал бы,  а отпускал бы на прожиток... А то вдруг
так-таки и бросить человека. Пропадай, мол!
     "Граф"  любовно  взглянул на  своего  сожителя и  словно  бы  про  себя
заметил:
     - Оно, пожалуй, и лучше вышло, что тогда меня все бросили... А то я так
бы свиньей и остался!
     Этой "философии" Антошка, видимо, не понял и удивленно приподнял брови.
По  его мнению,  получать барину на прожиток от сродственников ничего общего
не имело со свинством. На то он и барин, чтобы ничего не делать... Видал он,
слава богу, господ... Катаются себе да гуляют. Пречудесно!
     Однако он не сообщил этих соображений "графу" и  с большим любопытством
и некоторым соболезнованием спросил после минуты молчания:
     - А если б того не случилось... вы могли бы выйти в генералы?
     - Наверное. Все мои товарищи генералы... Я прежде офицером был.
     - Офицером? - протянул удивленно Антошка.
     - Хочешь посмотреть, какой я был?
     "Граф"  достал  из  своего  сундука старенький альбом и,  передавая его
Антошке, проговорил:
     - Вот узнай-ка, где я?
     Антошка  стал  рассматривать альбом,  в  котором было  много  офицеров,
генералов в  крестах и  со  звездами и  красивых дам,  несколько огорошенный
таким обилием важных особ.
     - Это все ваши сродственники, граф?
     - Тут не одни родственники; есть и бывшие товарищи и знакомые...
     - И князья и графы есть?
     - Однако ты, Антошка, как посмотрю, имеешь к ним большое пристрастие...
Уж не думаешь ли и ты графом быть со временем?  - рассмеялся "граф". - Ну, а
меня не узнал?
     - Нет! - отвечал несколько сконфуженный Антошка.
     - Вот, полюбуйся!
     И  "граф"  указал  на  фотографию молодого красавца брюнета,  в  полной
парадной  форме  уланского офицера,  веселого,  жизнерадостного,  с  смелым,
слегка надменным выражением в  больших глазах.  И  поза  на  фотографии была
вызывающая, самоуверенная...
     - Это -  вы?  - воскликнул полный восхищенного изумления Антошка, и его
быстрые  карие  глаза  перебегали с  портрета  на  оригинал,  желая  уловить
сходство.
     - Я... Собственной своей персоной...
     - Теперь и не признать!
     - Ну еще бы! - грустно протянул "граф".
     И  по  его  преждевременно состарившемуся,  испитому,  землистому лицу,
нисколько не напоминавшему красавца на портрете, пробежала тень...
     - Укатали, брат, сивку крутые горки! - промолвил "граф".
     Оба примолкли.
     - Однако  ложись  спать,  Антошка...  Завтра  пораньше пойдем  в  рынок
покупать тебе  обмундировку...  Ложись...  О  князьях и  графах  еще  успеем
поговорить...  Только знаешь ли что?..  Не особенно завидуй им...  Право, не
стоит...
     Скоро они улеглись спать.
     Антошка хоть и  полон был  новыми впечатлениями и  мыслями,  но  тем не
менее довольно скоро сладко захрапел.
     В этот вечер,  перед отходом ко сну,  "граф" почему-то вдруг вспомнил о
советах доктора и  не  выпил обычных нескольких рюмок водки,  хотя бутылка и
была им принесена в  числе других закусок и спрятана в сундук,  чтоб Антошка
ее не видал. И - что еще было странней! - ему, еще несколько дней тому назад
совсем равнодушному к смерти, теперь, напротив, очень хотелось жить.
     Долго ворочался "граф" на своем жестком блинчатом тюфяке,  долго кашлял
скверным,  сухим  кашлем,  чувствуя,  как  ноет  грудь,  и  долго  думал  об
Антошкиной судьбе и об его полушубке.
     "Неужели  "знатный братец"  до  конца  будет  последователен и  оставит
просьбу без ответа? Неужели жалость недоступна его сердцу?"
     И в голове "графа" забродили воспоминания о "братце".
     Никогда они не  были близки и  дружны.  Этот благоразумный,  солидный и
корректный  Костя,  любимец  отца,  всегда  относился  несколько  свысока  к
беспутному Шурке и  нередко читал ему нравоучения.  И всегда он был какой-то
жесткий и гордился и тем, что вышел из школы правоведения с золотой медалью,
и своим умом, и своими блестящими успехами по службе. Когда бабушка оставила
одному Шурке,  своему любимцу,  свое  состояние,  брат еще  более озлился на
Шурку,  говорил с  нескрываемым презрением,  что дуракам счастье,  и наотрез
отказался взять  половину наследства,  которую  Шурка  великодушно предложил
старшему брату. С тех пор они редко и видались. Шурка просаживал наследство,
а  Костя  работал,  усердно делая  карьеру.  Скоро  он  уехал  в  провинцию,
назначенный двадцати  семи  лет  прокурором окружного  суда,  и  вернулся  в
Петербург,  чтобы занять довольно видное место в то самое время, как младший
брат  должен был  выйти  из  полка и  избежал позора суда  за  подлог только
благодаря тому,  что отец заплатил за сына большую часть своего состояния...
После этого Шурка обратился за помощью к брату,  но получил от него жестокое
письмо...
     О,  это  было  одно из  тех  бессердечных и  в  то  же  время неумолимо
справедливых писем,  логичных и строго принципиальных,  которые могут писать
только очень сухие и мнящие себя непогрешимыми люди.  И "граф" до сих пор не
забыл этого письма -  он даже сохранил его,  - в котором старший брат привел
веские соображения, почему он считает невозможным помочь человеку, делающему
подложные надписи,  хотя бы таким человеком был и  родной брат,  и почему он
"покорнейше просит" не считать его братом и  ни в какие сношения не входить.
Далее он откровенно выражал сожаление,  что отец заплатил по векселю,  а  не
передал дела судебному разбирательству,  и  рекомендовал пустить себе пулю в
лоб. Это было бы самое лучшее.
     С  тех  пор  прошло пятнадцать лет.  "Граф" знал  из  газет,  что  брат
занимает очень видное место.  О нем пишут в газетах. В иллюстрациях помещают
его портреты.  "Знатный братец" был знаменит,  и пропойца-нищий раза два-три
видел его  на  улице...  видел и  каждый раз  вспоминал его  со  злобой.  Он
ненавидел его  и  глубоко презирал,  считая его далеко не  заслуживающим той
репутации, какой он пользовался. Прослышав про его богатство, он был уверен,
что "знатный братец", несмотря на всю свою корректность, далеко не разборчив
в средствах, но только умеет ловко хоронить концы.
     "Наверное,  ворует!"  -  решил  "граф" и  нередко в  компании таких  же
пропойц,  как он сам,  ораторствовал по поводу несправедливости и  неправды,
которые царят на земле.
     - Укради что-нибудь какой-нибудь уличный воришка -  и его в тюрьму, ему
нет пощады,  а если ворует видное лицо,  как бы вы думали,  что ему? Ничего!
Даже  если  и  попадется,   то  самое  большее,  что  уволят  и  назначат  в
какой-нибудь совет... Так-то на свете творятся дела!
     Он все ждал,  что "знатный братец" попадется и его уволят, но проходили
года, и он крепко сидел на своем месте, хотя озлобленная уверенность "графа"
как  будто  и  имела  некоторые основания.  По  крайней мере  о  бескорыстии
Опольева ходили весьма нелестные слухи в  бюрократических кругах,  и  многие
удивлялись, как это министр верит в добродетели Опольева.
     С  такими недобрыми воспоминаниями о  своем  "знатном братце" граф  еще
долго не  засыпал.  Он  уж  не надеялся больше на ответ.  Никакого ответа не
будет. Необходимо придумать новый источник для приобретения полушубка.


XII

     На следующее утро, скверное и сырое октябрьское утро, "граф" с Антошкой
отправились  в  Александровский рынок  и  после  тщательного осмотра  разных
костюмов и сапог купили, наконец, все, что было нужно.
     Нельзя  сказать,  чтобы  "граф"  был  удовлетворен покупками,  но  зато
Антошка был в полном восторге и от сапог, и от поношенной темно-серой блузы,
и от штанов,  приобретенных за три рубля после довольно оживленного торга. В
таком костюме Антошка еще никогда не ходил. Все было цело и, главное, впору,
точно  на  него  сшитое.  "Дяденькины" же  костюмы всегда  отличались полным
несоответствием с  тоненькой и худенькой фигурой Антошки и имели вид мешков.
Недурна была и  фуфайка,  приятно согревающая грудь,  хороша была и шапка из
поддельных смушек, купленная у татарина за двугривенный.
     Из  рынка  они  вернулись домой.  Отворила им  двери  Анисья  Ивановна,
необыкновенно  радостная,  и  тотчас  же  сообщила  "графу",  что  его  ждет
посыльный с "приятным письмецом".
     - Уж полчаса,  как дожидается,  Александр Иваныч. Не могу, говорит, без
расписки доверить...  А  я  тоже сбегала,  холста купила...  Вечером и  шить
начну...
     Радостное волнение охватило "графа" при известии о "приятном письмеце",
и  напрасно  он  старался  скрыть  его!  Лицо  его  мгновенно  просветлело и
оживилось, и голос дрогнул, когда он торопливо проговорил:
     - Попросите-ка, Анисья Ивановна, посыльного... Что за письмецо...
     "Совесть в нем, видно, не совсем пропала!" - подумал он в ту же минуту.
     Посыльный вошел в  комнату "графа" и  подал ему небольшой,  элегантный,
надушенный конверт с коронкой.  К изумлению "графа", почерк на конверте был,
очевидно, женский: мелкий английский и довольно красивый.
     Он  вскрыл  конверт.  Там  было  письмо и  в  нем  двадцатипятирублевая
бумажка.   Тем   же   мелким  почерком  написанное  письмо  было  следующего
содержания:
     "Дорогой дядюшка!
     Папа  поручил мне  послать прилагаемые деньги и  извиниться перед вами,
что  сам  не  отвечает вам.  Он  очень  занят.  Вместе с  тем  он  просит не
благодарить его и,  если вам что будет нужно, обращаться ко мне. Я с большим
удовольствием принимаю на  себя эту обязанность и  усердно прошу не забывать
этого.  Дай бог вам и вашему бедному мальчику всего хорошего.  Преданная вам
Нина Опольева".
     Глаза "графа" были влажны, когда он прочитал это письмо.
     Он  понял,  почему не надо благодарить "знатного братца",  и  тотчас же
написал племяннице:
     "Дорогая Нина Константиновна!
     Ваша помощь и  ваше доброе письмо тронули меня до глубины души.  Что бы
вам  ни  говорили  обо  мне,   верьте,  что  присланные  вами  деньги  будут
употреблены на мальчика. Будьте счастливы и примите горячую благодарность от
меня и от мальчика. Безгранично благодарный А.Опольев".
     - Вот вам ответ и  двугривенный за  то,  что ожидали меня!  -  радостно
проговорил "граф", обращаясь к старику посыльному.
     И затем спросил:
     - Кто вам письмо передал? Сама барышня или прислуга?
     - Сама барышня... Позвали в коридор перед кухней и передали...
     - Что, как она?.. Должно быть, совсем молодая?
     - Молодая... Лет этак двадцати, не более.
     - Так, так... Брюнетка или блондинка?
     - Чернявенькая, сударь... И аккуратненькая такая барышня.
     - А собой как?.. Красива?
     - Очень  даже  лицом  приятные...  И  простые такие,  даром что  такого
важного генерала дочь...  Ласково так  говорили со  мной...  Просили,  чтобы
скорей  отнес  вам  письмо...  Очень,  мол,  нужное...  В  собственные  руки
беспременно отдайте... И целых шесть гривен дали... Не по такции, значит.
     "Не в отца!" - подумал "граф".
     Когда  посыльный  ушел,  "граф"  весело  воскликнул,  показывая Антошке
бумажку, которую давно уже не видал в своих руках:
     - Вот мы и с полушубком,  Антошка... И у нас еще про запас останется...
Решительно тебе везет счастье!  Спасибо милой племяннице... Спасибо молодому
доброму сердцу...  Оно отозвалось и поверило...  Да,  Антошка,  молодость-то
отзывчива...
     - А  откуда у  барышни так  много  денег,  что  она  вам  такую бумажку
прислала? - задал вопрос практичный Антошка.
     - Откуда?..  Верно,  отец на булавки ей дает... Она единственная у него
дочь...
     - На булавки... и такую пропасть денег?..
     "Граф" объяснил,  что  значит "на булавки",  и  пошел заказывать Анисье
Ивановне обед.
     В тот же день Антошка щеголял в полушубке.
     "Граф" в этот вечер не выходил на работу.


XIII

     Княгине Марье Николаевне Моравской тридцать два.
     Так по  крайней мере она говорит вот уже года три-четыре,  и  показание
это нисколько не противоречит ее наружности.
     Она  недурна собой,  даже красива,  свежа,  цветуща и  пышет здоровьем.
Слегка  подведенные  глаза  полны  блеска  и   жизни  и   в   то   же  время
целомудренно-строги.  Талии ее позавидовали бы многие барышни. Походка легка
и  грациозна.  Фигура красивая и внушительная,  напоминающая римскую матрону
древних времен.
     Всем этим она обязана не одному только господу богу,  но в значительной
мере и  самой себе;  так как заботы о  своей персоне она возводит до степени
культа и  ведет  самый  гигиенический образ жизни,  чтобы не  пополнеть,  не
подурнеть и преждевременно не поблекнуть.
     Она ежедневно берет холодную ванну,  спит в  прохладной комнате,  ходит
пешком верст по пяти,  не ест мучного и  сладкого,  не пьет горячего чая или
кофе, рано ложится спать и рано встает - словом, основательно блюдет себя.
     Детей у  нее нет.  Мужу,  военному генералу,  страдающему ревматизмом и
печенью,   под   шестьдесят.   Исключительно  светская  жизнь   княгиню   не
удовлетворяет.  Семейная -  и  подавно.  Супруг совсем не интересен со своим
ревматизмом и брюзжанием.  Свободного времени у княгини много,  и она отдает
его на служение ближним.
     Она - дама-благотворительница, необыкновенно деятельная и энергичная.
     В этой деятельности она находит удовлетворение. Поглощенная ею, княгиня
не  так чувствует "тяжесть креста",  как фигурально она называет свой брак с
почтенным генералом.
     В  свою  очередь  и  князь,   хотя  и  относится  слегка  насмешливо  к
"филантропическому зуду" жены и  к  тому,  что  она  "пускает к  себе всякую
сволочь",  тем  не  менее,  в  сущности,  весьма доволен и  охотно открывает
супруге свой кошелек.
     Еще бы!  Ведь благодаря ее увлечению он избавился от семейных сцен,  он
не  видит  скучающего лица  любимой жены,  он  не  слышит ядовитых намеков о
загубленной жизни.
     Все это как рукой сняло с тех пор,  как Марья Николаевна посвятила себя
делам благотворения и в них,  казалось,  забыла о неудовлетворенности личной
своей жизни.  Она стала мягче и ласковее с мужем и, по-видимому, прощала ему
и его шестьдесят лет,  и его печень и терпеливо выслушивала за обедом жалобы
князя на государственных людей.
     Вы, вероятно, видели эту высокую, ста