тную, элегантную женщину со слегка
приподнятой головой,  одетую почти  всегда в  черное,  безукоризненно сшитое
платье,   на  благотворительных  вечерах,   где  она  является  в   качестве
распорядительницы и всегда о чем-то хлопочет,  отдает приказания,  появляясь
то  тут,  то там?  Если не видали,  то,  наверное,  знаете княгиню Моравскую
понаслышке,  как об известной благотворительнице.  И  уж,  во всяком случае,
встречали ее имя в газетах.
     Она   председательница  кружка   "Помогай   ближнему!",   член   разных
благотворительных обществ,  издательница  и  автор  многих  душеспасительных
брошюр,  рекомендующих в  горячей  вере  найти  забвение  от  терний  жизни,
устроительница  всяких  благотворительных спектаклей,  концертов,  лекций  и
базаров и  одна из самых умелых и  назойливых опустошительниц карманов своих
многочисленных знакомых в различных слоях общества.
     Стоит только быть ей представленным или явиться к  ней по какому-нибудь
делу,  как через минуту-другую у  вас в руках два-три билета на какое-нибудь
зрелище с благотворительной целью.  Отделаться от княгини так же трудно, как
попасть в царство небесное.  Она нападает внезапно, без всяких предисловий и
смотрит  на  вас  так  строго  и  решительно,  что  нужно  обладать  большим
мужеством, чтобы немедленно не вынуть бумажника и не заплатить контрибуции.
     Репутация княгини в свете выше всяких подозрений.  Ее даже не злословят
и  только удивляются самоотвержению,  с каким она несет крест свои,  имея на
руках шестидесятилетнего мужа.  Ее уважают, но не особенно любят. Злые языки
даже говорят,  что от сердечных увлечений княгиню спасают не столько строгие
правила,  сколько темперамент. Она холодна по натуре и слишком дорожит своею
репутацией, чтоб рискнуть увлечься.
     Но как бы то ни было,  а княгиня высоко держит знамя супружеского долга
и  женской добродетели и,  гордая  ею,  даже  не  повторяет слов  пушкинской
Татьяны, так как никого не любит, кроме самой себя.


     В это утро княгиня, проведя после ванны целый час в уборной, где выпила
чашку жидкого чая с крошечным сухариком, по обыкновению ровно в девять часов
вышла  в  свой  роскошный небольшой кабинет,  убранный  с  тонким  вкусом  и
изяществом и полный редких художественных вещей.
     Свежая,  цветущая и  благоухающая,  княгиня была  в  черном кашемировом
платье,   нежная   ткань   которого   плотно   охватывала  красивые   формы.
Темно-каштановые волосы  были  гладко зачесаны назад  и  собраны в  коронку,
возвышавшуюся над  головой.  Не  совсем правильные крупные черты ее  лица не
лишены были той холодной красоты,  которая светит,  а не греет. Высокий лоб,
прямой римский нос,  чуть-чуть приподнятый, с расширенными ноздрями, румяные
щеки,  тонкие,  плотно сжатые губы,  большие темно-серые  глаза и  над  ними
красивые дуги густых бровей.
     И  в  выражении этих глаз,  и  в  складе рта,  и в несколько горделивом
подъеме головы,  и  во  всей  ее  фигуре  было  что-то  строгое,  холодное и
самоуверенное.  Сразу чувствовалось,  что  эта красивая женщина любит себя и
свое  холеное тело,  внутренне любуется собой  и  своим видом будто говорит:
"Посмотрите, какая я цветущая, здоровая и добродетельная. Чувствуйте это!"
     В маленьких ее ушах сверкали брильянтовые кабюшоны{287}. На руках колец
не  было,  за  исключением обручального.  Кольца едва бы шли к  ее несколько
крупным,  почти  мужским,  белым,  выхоленным рукам  с  крепкими  розоватыми
ногтями больших, но породистых пальцев.
     Она  подошла  к   письменному  столу,   на   котором  с   поразительною
аккуратностью были  расставлены разные  письменные красивые принадлежности и
расположены бумаги и книги, и посмотрела в свою маленькую записную книжку, в
которую княгиня записывала программу дня.
     Оказалось,  что сегодня во  время прогулки ни одного из клиентов кружка
посещать не следует.  В час у нее заседание комитета,  в три у нее назначено
деловое свидание,  а в четыре она должна ехать хлопотать о концерте. Вечером
- благотворительный спектакль.
     Она посмотрела затем аккуратно собранные в папке прошения для доклада в
сегодняшнее заседание и,  взглянув на часы,  прошла через анфиладу комнат на
половину мужа.  Она  всегда ходила здороваться к  нему  сама,  чтобы муж  не
являлся к ней и не засиживался у нее, отнимая время.
     Низенький,  худой,  плешивый старик  генерал в  коротенькой тужурке,  с
закутанными в  плед  ногами,  сидел  в  большом кресле в  жарко  натопленном
кабинете и читал газету.
     При виде своей молодой и цветущей жены,  с появлением которой в комнату
как будто ворвалось само здоровье,  он  завистливо вздохнул и,  поднявшись с
кресла,  пошел к ней навстречу,  стараясь твердо ступать тоненькими ногами и
вообще принять молодцеватый вид.
     - Здравствуй, Marie.
     И   князь  почтительно  и   нежно  поцеловал  руку  жены.   Она  слегка
прикоснулась губами к его холодному желтоватому лбу.
     Перед  высокой,  крепкой,  здоровой  княгиней  тщедушный князь  казался
каким-то карликом.
     - Доброго утра,  Пьер.  Ну,  как ты  сегодня себя чувствуешь?  Кажется,
хорошо? - спросила княгиня своим низким и густым красивым контральто.
     - Сегодня  как  будто  получше...  Ревматизм  не  донимает.  А  тебя  и
спрашивать нечего...  Цветешь,  красавица!  - прибавил нежно князь, и взгляд
его маленьких тусклых глаз скользнул по роскошному бюсту жены...
     - Ну, до свидания... Иду гулять...
     - До свидания, Marie...
     Он опять поцеловал женину руку и спросил:
     - К завтраку придешь?
     - Разумеется...
     Княгиня  облегченно  вздохнула,   выйдя  из  этой  душной,  натопленной
комнаты, - она не любила жарких комнат, - и прошла в переднюю.
     Молодая, чисто одетая горничная уж ожидала ее там со шляпкой перчатками
и зонтиком.  Представительный лакей подал ей коротенькую жакетку, и княгиня,
несмотря на сырость и  дождь,  пошла "делать моцион",  направляясь твердой и
скорой походкой с Гагаринской набережной к Летнему саду.
     Перед уходом она взглянула на часы. Было ровно десять.
     - В  половине  двенадцатого  я  вернусь!   -  сказала  она  швейцару  и
прибавила: - Если кому-нибудь меня нужно видеть, пусть подождет.
     - Слушаю, ваше сиятельство! - отвечал швейцар.
     Княгиня обязательно гуляла ровно полтора часа,  ни более ни менее, имея
с собою подометр,  и -  совсем не по-женски -  была аккуратна, как вернейшие
часы,  и -  что еще удивительнее -  умела отдавать приказания кратко, ясно и
точно.


XIV

     Вернулась она слегка вымокшая, зарумяненная и проголодавшаяся.
     - Никого не было?
     - Никак нет, ваше сиятельство!
     Переменив обувь  (калош  княгиня  не  носила) и  чулки,  она  присела к
письменному столу  и  принялась просматривать газеты принесенные от  князя и
отчеркнутые красным карандашом в  тех местах,  которые почему-либо ему очень
нравились или, напротив, возбуждали его негодование.
     Княгиня,  впрочем,  не  особенно интересовалась такими местами,  находя
взгляды мужа слишком уж  напоминающими времена Иоанна Грозного,  но все-таки
их прочитывала, чтобы подавать в случае разговора реплики.
     Часы пробили двенадцать.
     И  с  последним ударом хорошо вышколенный княгиней лакей  доложил,  что
завтрак подан.
     Княгиня  отложила  в   сторону  не   прочитанные  еще   "Times"{289}  и
"Figaro"{289} и торопливо прошла в столовую.
     Князь уже был там в расстегнутом сюртуке, под которым был ослепительной
белизны жилет, и не садился в ожидании княгини.
     Им подали различные блюда после того, как они отведали закуски. Князю -
бульон,  яйца  всмятку и  рубленую,  разбавленную хлебом  куриную котлетку с
каким-то пюре, а княгине - большой сочный кусок филе.
     Плотоядный огонек блеснул в глазах проголодавшейся женщины,  когда она,
съев маленький кусочек селедки, заложила салфетку за ворот платья и положила
с серебряного блюда к себе на тарелку филе, полив его почти кровяным соусом.
     Она  ела  "корректно",   не  спеша,   с  видимым  наслаждением,  хорошо
прожевывая куски  и  запивая  их  глотками чуть-чуть  тепловатого польяка из
маленького стакана, и что-то животное, напоминающее радостного зверя, было в
это время в  красивом лице княгини.  Глаза оживились;  широкие ноздри слегка
раздувались.
     Она   вся,   казалось,   отдавалась   наслаждению  еды,   серьезная   и
сосредоточенная,  и словно бы инстинктивно чувствовала,  что в этом кровавом
нежном мясе,  которое она  дробит своими крепкими и  крупными белыми зубами,
она черпает и свою свежесть, и румянец, и здоровье.
     А  генерал в  эту минуту лениво ковырял вилкой котлетку,  поглядывая на
жену и  завидуя ее  аппетиту.  Он  знал,  что жена не любит разговаривать во
время еды, и молчал.
     Княгиня окончила мясо и чувствовала, что еще голодна. Но она удержалась
от соблазна взять кусок холодной индейки,  поданной лакеем, и только скушала
немножко цветной капусты.
     Затем ей подали крошечную чашку кофе и тут же на подносе письмо.
     Она прочитала письмо и сказала лакею:
     - Пусть мальчик подождет.  Когда я  кончу завтракать,  проведите его  в
коридор. Что! Он очень грязен?
     - Нет, ваше сиятельство, незаметно...
     - А одет как, в лохмотьях?
     - Одеяние весьма пристойное. Полушубок-с.
     - В таком случае проведите его в мой кабинет! - приказала княгиня.
     Она выжидала,  пока остынет кофе,  и генерал воспользовался этим,  чтоб
заговорить.
     - А ты обратила, Marie, внимание, что делается во Франции?..
     - Как же, читала...
     - Недурная страна равенства и братства. Хе-хе-хе...
     Княгиня отмалчивалась.
     - А я говорю, что и мы к тому же идем!
     Жена  подняла на  мужа удивленные глаза и  стала отхлебывать маленькими
глоточками кофе.
     - Ну уж, ты слишком, - промолвила она.
     - Не слишком,  душа моя,  а  я  вижу,  что творится в  бедной России...
Земство  все  еще  о   себе  воображает...   Ты  читала  корреспонденцию  из
Оршанска?.. Я отметил...
     - Нет еще...
     - Так  прочти...   Увидишь,   что  не  слишком...   И  вообще...   Само
правительство созывает какие-то  сельскохозяйственные съезды...  Говори  что
угодно...  Решительно у  нас  нет  государственных людей...  Надо бы  сразу,
знаешь ли...
     Княгиня, почти не слушая, тщательно выполаскивала рот.
     - Извини, меня там ждут, - проговорила она, вставая...
     Поднялся и князь.
     - Непременно, Marie, прочти... Это бог знает что такое...
     - Прочту, будь уверен...
     - Тебе не нужна будет карета?.. Я еду сегодня в совет.
     - Нет... Я выеду на дрожках.
     И супруги разошлись по своим комнатам.


     Тем  временем Антошка,  вымытый  и  причесанный,  в  новом  полушубке и
вычищенных сапогах, сидел в сторонке в обширной кухне и зоркими, любопытными
глазами молчаливо наблюдал и  повара в  белой куртке и  колпаке,  и лакея во
фраке, и забегавшую щеголеватую горничную и не оставил без должного внимания
длинного ряда блестящих кастрюль,  кастрюлек и  разных не виданных им форм и
медных вещей, расставленных на трех полках.
     Это обилие вычищенной на  славу медной посуды несколько удивило его,  и
он решил, что держать столько бесполезных вещей положительно ни к чему. Если
бы половину продать, и то было бы за глаза достаточно.
     И   пылкое  его  воображение  уже  оценивало  приблизительно  стоимость
назначенного им к  продаже и на эти деньги,  которые он почему-то уже считал
своей собственностью,  покупало теплую шубу "графу",  необходимую для такого
больного человека.  А  эту  ночь бедный "граф" все кашлял,  кашлял и  утром,
снаряжая Антошку к княгине, часто схватывался за грудь.
     Анисья Ивановна поила "графа" малиной и советовала ему посидеть дома.
     Вот почему Антошка жалел "графа",  и воображение его,  увлеченное видом
бесполезных кастрюль, работало в известном направлении.
     Затем,  наблюдая,  как  повар  без  церемонии пробует кушанья,  Антошка
возымел желание сделаться поваром и начал было размышлять, сколько княжеский
повар  должен  получать жалованья (должно быть,  немало -  недаром он  такой
толстый!), - как вошедший лакей прервал его размышления и сказал:
     - Пойдем,  мальчик,  к  княгине!..  Да сапоги оботри хорошенько,  а  то
наследишь!
     Несколько оробевший Антошка  вытер  насухо  сапоги  и  пошел  вслед  за
лакеем, осторожно ступая по паркетным полам и коврам.
     Лакей отворил двери кабинета и  слегка подтолкнул Антошку.  Он очутился
перед лицом княгини.


XV

     Антошка остановился у  дверей с разинутым ртом от изумления и теребил в
руках шапку,  несколько смущенный и  подавленный при  виде  пушистых ковров,
картин,  мебели,  обоев,  разных вещиц,  клетки с  попугаем -  словом,  всей
роскошной обстановки комнаты, в которой находился.
     Никогда в  жизни  не  видал  он  ничего подобного и,  озираясь с  видом
ошалевшего дикаря,  в  первую минуту не заметил княгини,  сидевшей в дальнем
углу за письменным столом и несколько скрытой трельяжем.
     - Попка! Попка дурак!.. Попочка!
     Антошка вздрогнул.
     Однако, догадавшись скоро, что это кричит птица, он сосредоточил на ней
свое внимание и улыбнулся.
     Княгиня между тем рассматривала Антошку в  длинный черепаховый лорнет с
тем подозрительным вниманием,  с каким обыкновенно смотрят благотворители на
обращающихся к ним клиентов.
     По-видимому,  она осталась довольна первым впечатлением,  произведенным
на  нее  выразительным,  бледным и  худым лицом Антошки,  и,  отводя лорнет,
произнесла ободряющим, мягким, но в то же время деловым тоном:
     - Подойди поближе. Не бойся, мальчик!
     Антошка только теперь увидал княгиню.
     Осторожно ступая по ковру,  словно у  него был ларек в  руках,  и боясь
что-нибудь задеть в этой полной мебели и всяких диковинных штук комнате,  он
сделал несколько шагов и остановился в почтительном отдалении.
     - Еще ближе! - приказала княгиня.
     Антошка приблизился к столу.
     Первое  впечатление охватившего его  смущения уже  прошло.  Недаром  же
Антошка большую часть своей жизни проводил на улице, обращаясь за копеечками
для "бедного сиротки" преимущественно к  хорошо одетым людям,  норовя их  по
возможности "объегорить", как выражался он сам в минуты откровенности.
     И  Антошка довольно смело  поднял свои  умные,  бегающие карие глаза на
свежее,  красивое,  выхоленное лицо княгини и, помня наставления "графа", не
состроил  плаксивой  физиономии,   так  как  этого  по   обстоятельствам  не
требовалось.
     По-видимому,  наружность  молодой  женщины  удовлетворила  эстетическое
чувство  Антошки  и  вполне  соответствовала  его  представлению  о  красоте
настоящих княгинь и о том,  что они едят с золотых тарелок и,  разумеется до
отвала, пишу самую хорошую и потому такие гладкие и румяные.
     Но костюм княгини, признаться, разочаровал его.
     Воображению его представлялось -  да и фотографии разных важных барынь,
выставленные в витринах, казалось, подтверждали его, - что настоящие княгини
и   графини  обязательно  должны  быть  в  каких-нибудь  особенных  платьях,
затканных серебром или золотом,  и  непременно с  оголенными шеями и руками,
украшенными драгоценными каменьями,  или по крайней мере в красных,  а не то
голубых платьях, стоящих много денег, а вместо того эта княгиня, в комнате у
которой так все красиво и пахнет чем-то приятным,  одета вся в черном, точно
монашка.
     Только  горевшие в  ее  ушах  крупные  брильянты указывали,  по  мнению
Антошки,  на отличие ее от обыкновенных барынь,  которых он видал на улицах.
Да и у многих из них были такие же камешки.
     "Скупая, должно быть. Жалеет одежи", - решил Антошка.
     - Как тебя зовут, мальчик?
     - Антошка, ваше сиятельство! - довольно бойко отвечал Антошка.
     Он с  особенным,  свойственным мелким торгашам,  щегольским мастерством
произнес титул,  которым с расточительною щедростью награждал, не справляясь
в  департаменте герольдии{294},  лиц,  покупавших у  него  на  улице спички,
бумаги и конверты.
     - А твоя фамилия?
     Антошка опешил. Он не знал, как его фамилия, и никогда не интересовался
знать, есть ли у него она, и вообще нужна ли ему такая роскошь.
     - Меня все Антошкой зовут, ваше сиятельство!
     - Однако должна же у тебя быть фамилия?
     - В  документе,  который граф  отобрал у  дяденьки,  верно,  обозначена
фамилия.
     "Граф"  и  "дяденька" решительно ничего не  объяснили княгине и  только
усложнили  дело  допроса,   вызвав  на  лице  княгини  выражение  некоторого
недоумения.
     - Так ты не знаешь, как твоя фамилия?
     - Не знаю,  - отвечал Антошка, несколько сконфуженный, что на первых же
порах дал маху и  не  догадался сочинить фамилию,  которая,  судя по  словам
княгини, должна была быть и у него.
     - Кто твои родители?
     - У меня нет родителей, ваше сиятельство!
     - То есть умерли?
     - Бог их знает. Надо полагать, что умерли.
     - И матери не помнишь?
     - Не помню.
     - У кого же ты жил до сих пор?
     - У Ивана Захарыча...
     - Кто он такой... Твой родственник?
     - Назывался дяденькой,  только он не дяденька,  а  чужой...  Я у него в
нищенках работал,  а  потом с  ларьком ходил...  У  него много детей живет в
нищенках... На него сбирают... Этим он и живет.
     Антошка  решительно заинтересовал княгиню,  открывая ей  Америку.  Она,
ретивая благотворительница,  и  не знала,  что в Петербурге существует такой
безнравственный промысел.
     - Где живет этот Иван Захарович?
     Антошка  сказал  адрес.  Княгиня  записала  его  в  записную  книжку  и
продолжала допрос:
     - А теперь ты где живешь?
     - У графа...
     - У какого графа?  - удивилась княгиня и в то же время подумала, что ее
несчастный кузен обманул ее, написавши, что мальчик находится у него.
     - То есть они не графы, а только их так прозывают... А по-настоящему их
зовут Александр Иваныч Опольев... Они, можно сказать, меня и спасли от Ивана
Захарыча,  как  я  от  него убежал...  Они  мой  документ у  него отобрали и
приютили меня...
     - А ты отчего убежал от этого Ивана Захарыча?
     - Шибко бил... Ремнем бил...
     - Тебя только бил?
     - Меня еще  реже,  а  других ребят и  не  дай  бог  как  хлестал,  ваше
сиятельство... Особенно маленьких...
     - За что же он наказывал?
     - Главное за выручку.
     - Как за выручку?
     - Если кто,  значит,  мало соберет милостыньки. А - извольте рассудить,
ваше сиятельство,  -  ежели в  дурную погоду да  в  рваной одеже,  какая тут
выручка?  Тут дай бог не заколеть от холода,  а  не то что выручка...  А  он
этого не разбирал... Все больше жена его, подлая, настраивала... Озвереет, и
давай ремнем...
     - Какой ужас! - проронила княгиня. - И дети никому не жаловались?
     - Кому жаловаться?  Он застращивал.  "Вы, говорит, у меня проданные, я,
говорит,  что хочу,  то с  вами и  делаю!.." Дай бог здоровья графу,  это он
объяснил,  что  мы  не  проданные...  Я  и  убежал от  этого  дьявола,  ваше
сиятельство!
     Положительно Антошка  являлся  в  некотором  роде  интересным героем  в
глазах княгини.  Его  рассказ может дать  благодарную тему для  сегодняшнего
заседания комитета...
     И она сказала Антошке:
     - Расскажи мне подробно и по чистой правде, за что именно тебя наказали
и как ты убежал... И почему именно к "графу"... Ты где с ним познакомился?
     - На улице... Они тоже работали...
     - Как работали?
     - Сбирали, значит... Только больше по вечерам...
     "До чего упал!" - подумала княгиня и проговорила:
     - Так рассказывай же, как это все случилось...
     С  этими словами княгиня придвинула записную книжку и  карандаш,  чтобы
отметить существенные показания Антошки и не забыть их при докладе.
     Она всегда,  допрашивая клиентов с искусством и настойчивостью хорошего
судебного следователя,  записывала даваемые  ей  сведения и  затем  наводила
более или  менее т