компании не водил,  и
унылый  дом  его  посещали  главным   образом   протестантские   священники,
приезжавшие из-за Рейна. На левом берегу реки, который лишь за несколько лет
до того стал владением французской короны, были одинаково  употребительны  и
французский и немецкий языки, причем на последнем мосье де Саверна  величали
герром фон Цаберном. После смерти отца герр фон  Цаберн,  казалось,  немного
смягчился, но вскоре снова стал таким же угрюмым, злобным и раздражительным,
каким всегда был герр фон Барр.
     Саверн был маленьким провинциальным городком; старинный ветхий замок де
Саверн стоял в  самой  его  середине,  на  узкой  кривой  улочке.  За  домом
находился  мрачный  сад,  аккуратно  распланированный  и  подстриженный   на
старинный французский манер, а за  стенами  сада  начинались  поля  и  леса,
составлявшие часть имения Савернов. Поля и леса окаймлял густой бор, некогда
тоже принадлежавший  роду  Савернов,  но  затем  приобретенный  у  покойного
легкомысленного владельца монсеньерами де Роган - принцами  крови,  князьями
церкви, кардиналами  и  архиепископами  Страсбургскими,  между  коими  и  их
сумрачным   протестантским   соседом   отнюдь   не   замечалось    взаимного
расположения. Их разделяли не только  вопросы  веры,  но  и  вопросы  chasse
{Охоты (франц.).}. Графу де  Саверну,  который  любил  поохотиться  и  часто
бродил по своим поредевшим лесам с парою тощих гончих и с соколом на  плече,
не  раз  попадалась  навстречу  пышная  кавалькада   монсеньера   кардинала,
выезжавшего на охоту, как и подобает принцу крови,  в  сопровождении  конных
егерей и трубачей, нескольких свор  собак  и  целого  эскадрона  благородных
всадников,  носивших  его  цвета.  Между  лесничими  его  преосвященства   и
единственным сторожем мосье де Саверна нередко  завязывались  ссоры.  "Скажи
своему хозяину, что я перестреляю всех красноногих, которые появятся на моей
земле", - проворчал мосье де Саверн  при  одной  из  этих  стычек,  поднимая
только что подбитую им  куропатку,  и  лесничий  ничуть  не  усумнился,  что
сердитый господин непременно сдержит свое слово.
     Соседи, питавшие друг к другу столь сильную неприязнь, вскоре  прибегли
к помощи закона; однако в судах Страсбурга  бедный  провинциальный  дворянин
едва ли мог рассчитывать на справедливость в тяжбе  с  таким  могущественным
противником, как принц-архиепископ провинции, один из самых знатных  вельмож
в королевстве. Я не законник,  так  где  мне  разобраться,  в  чем  состояла
причина распри этих господ - были ли то земельные тяжбы, легко  вспыхивающие
в округе, где не существует изгородей, споры из-за дичи, рыбы, порубки  леса
или еще что другое. Впоследствии я  познакомился  с  неким  мосье  Жоржелем,
аббатом, который служил секретарем у принца-кардпнала, и он сказал мне,  что
мосье де Саверн был сумасбродным, взбалмошным, злобным и  ничтожным  mauvais
coucheur {Задирой, забиякой (франц.).}, как выражаются во  Франции,  готовым
лезть в драку по всякому поводу или даже вовсе без оного.
     Ссоры эти, естественно, заставляли графа де Саверна обращаться к  своим
поверенным и адвокатам, и он надолго уезжал в Страсбург, оставляя дома  свою
бедную жену, которая,  быть  может,  даже  радовалась  возможности  от  него
избавиться. Случилось так, что в одну из своих поездок в  столицу  провинции
граф встретил  своего  бывшего  соратника  по  кампаниям  при  Хастенбеке  и
Лоуфельдте, офицера из полка Субиза, барона де ла Мотта {Несчастному  принцу
де Рогану суждено было пострадать от  руки  другого  де  ла  Мотта,  который
вместе со своею супругой, "урожденной Валуа", сыграл печально известную роль
в знаменитом деле с "ожерельем королевы"; однако эта достопочтенная  парочка
как будто не состояла в родстве. - Д.  Д.}.  Ла  Мотт,  как  многие  младшие
сыновья из благородных фамилий, готовился в священники, но  смерть  старшего
брата избавила его от тонзуры и от ученья в семинарии,  и  он  по  протекции
вступил в военную службу. Барышни де Саверн помнили этого мосье де ла  Мотта
еще  по  Нанси.  Он  пользовался  прескверной  репутацией,   слыл   игроком,
интриганом, распутником и бретером. Я подозреваю, что  мало  кто  из  господ
сумел бы сохранить свою репутацию незапятнанной, попади он  на  язычок  этим
старым дамам, слыхивал я  и  о  других  краях,  где  барышням  тоже  нелегко
угодить. Воображаю, как мосье де Саверн в ярости восклицает: "Что ж, а у нас
разве нет недостатков? Известно ли вам, что такое клевета?  Разве  тот,  кто
совершил ошибку, никогда уже не сможет раскаяться? Да, в  молодости  он  вел
бурную жизнь. Быть может, и другие отличались тем же. Но ведь еще  во  время
оно блудных сыновей прощали, и я от него не отвернусь". - "Ах, лучше  бы  он
от меня отвернулся! - говорил мне потом де ла Мотт. - Но  уж  такая  у  него
была судьба, да, такая уж судьба!"

     Итак, в один прекрасный день  граф  де  Саверн  возвращается  домой  из
Страсбурга со своим новым другом, представляет барона де ла Мотта  дамам  и,
всячески стараясь оживить для гостя свое мрачное жилище, достает из  погреба
лучшие вина и перерывает все лесные  норы  в  поисках  дичи.  Несколько  лет
спустя мне самому  довелось  познакомиться  с  бароном.  Это  был  красивый,
высокий,  смуглолицый  мужчина  с   острым   взглядом,   тихим   голосом   и
величественными манерами. Мосье де Саверн, напротив, был  невысокого  роста,
чернявый и, как говаривала матушка, лицом не вышел.  Правда,  миссис  Дюваль
терпеть не могла графа, ибо он, по ее мнению, дурно обращался с  ее  дорогой
Биш. Стоило моей достойной родительнице невзлюбить человека, она ни  за  что
не желала признавать в нем никаких достоинств, зато мосье де  ла  Мотта  она
всегда почитала за истинного джентльмена.

     Дружба обоих джентльменов все более и более укреплялась.  Мосье  де  ла
Мотта всегда с распростертыми объятиями принимали у графа, ему  даже  отвели
одну из комнат в доме. Между тем  гость  Савернов  был  также  знаком  с  их
недругом-кардиналом, постоянно ездил из одного замка в другой  и  со  смехом
рассказывал, как монсеньер злится на соседа. Барону очень хотелось  помирить
оба семейства. Он давал мосье де Саверну добрые советы,  объясняя  ему,  как
опасно раздражать столь могущественного  противника.  Случалось,  что  людей
приговаривали к пожизненному  заключению  и  по  менее  серьезным  причинам,
утверждал  он.  Кардиналу  ничего  не  стоит  получить  lettre   de   cachet
{Королевский  приказ  об  изгнании  или  заточении  без  суда  и   следствия
(франц.).} против строптивого соседа. Кроме того, он может разорить  Саверна
штрафами и судебными издержками. Борьба между ними  совершенно  неравная,  и
если эти злосчастные раздоры не прекратятся,  слабейшая  сторона  непременно
будет уничтожена. Женская половина семейства де Саверн - в той мере, в какой
она осмеливалась иметь свое суждение, - разделяла точку зрения мосье  де  ла
Мотта и решительно стояла за примирение с кардиналом. Родственники мадам  де
Саверн, прослышав о распре, умоляли графа положить ей конец.  Один  из  них,
барон де Вьомениль, получивший назначение на  Корсику,  настоятельно  просил
мосье де Саверна сопровождать его в этом походе, говоря, что в  любом  месте
граф будет в большей безопасности, нежели в своем собственном доме, у  ворот
которого стоит осадой жестокий и непримиримый враг.  Мосье  де  Саверн  внял
увещаниям своего родича. Он достал шпагу и пистолеты, провисевшие  на  стене
целых двадцать лет, со времени битвы при Лоуфельдте. Он привел в порядок все
дела,  созвал  домашних  и,  преклонив  колени,  торжественно   поручил   их
милостивому  покровительству  всевышнего,  а  затем  покинул  замок,   чтобы
присоединиться к свите французского генерала.
     Через несколько недель после его отъезда - спустя уже несколько лет  со
дня свадьбы - мадам де Саверн написала ему,  что  готовится  стать  матерью.
Суровый нелюдим, до того горько  сокрушавшийся  по  поводу  бесплодия  жены,
которое он считал наказанием свыше за какие-то неведомые свои или ее  грехи,
был глубоко растроган этим известием. У меня до сих пор хранится его Библия,
на которой он записал по-немецки сочиненную им самим  трогательную  молитву,
испрашивая у господа благословения еще не родившемуся младенцу,  исполненный
надежды, что дитя  удостоится  милости  божией  и  принесет  мир,  любовь  и
благодать в его дом. Казалось, он не сомневался, что  у  него  родится  сын.
Единственной его целью и надеждой стало скопить для ребенка  по  возможности
больше средств. Я читал множество писем, которые он присылал с Корсики  жене
и которые она сохранила. Письма эти были  полны  фантастически  скрупулезных
наставлений  по  части  вскармливания  и  воспитания  будущего  сына.   Граф
наказывал домашним вести хозяйство  с  бережливостью,  которая  доходила  до
скаредности, дотошно подсчитывая, сколько денег можно отложить за  десять  и
за двадцать лет, чтобы ожидаемый наследник получил состояние, достойное  его
древнего рода. В случае, если сам он падет в бою, графиня  должна  соблюдать
строжайшую экономию, чтобы сын по достижении совершеннолетия  мог  с  честью
явиться  в  свете.  Сколько  я  помню,  в  письмах  графа  военные  действия
упоминались  лишь  мимоходом,  большая  же  часть  их  состояла  из  молитв,
соображений и предсказаний, касавшихся до младенца, а также  из  проповедей,
составленных в выражениях, свойственных этому суровому  рыцарю  веры.  Когда
младенец появился на свет и оказался  девочкой,  а  вовсе  не  мальчиком,  о
котором несчастный отец так страстно мечтал, домашние  были  до  того  убиты
горем, что не смели даже известить об этом главу семейства.
     Кто рассказал мне все это? Тот  самый  человек,  который  говорил,  что
лучше бы ему никогда не встречаться с мосье де Саверном; тот самый  человек,
к которому бедный граф питал нежную  дружбу;  тот  самый  человек,  которому
суждено было навлечь неизъяснимые бедствия на тех, кого он, по  глубочайшему
моему убеждению, любил искренней, хотя и эгоистичной любовью, а  говорил  он
это в такое время, когда не имел ни малейшего желания меня обманывать.
     Итак, владелец замка отправляется в поход. La chatelaine {Хозяйка  дома
(франц.).} остается одна в своей унылой башне с двумя мрачными дуэньями. Моя
добрая матушка, рассказывая впоследствии об этих делах, неизменно  принимала
сторону любимой своей Биш против барышень де Барр и их брата, утверждая, что
тиранство старых дуэний,  а  также  пустословие,  мелочность  и  невыносимый
характер самого мосье  де  Саверна  послужили  причиною  происшедших  вскоре
печальных  событий.  Граф  де  Саверн,  говорила  матушка,   был   ничтожный
человечишка, который любил слушать собственные речи и болтал с утра до ночи.
Вся его жизнь была сплошною суетой. Он взвешивал кофе, считал  каждый  кусок
сахару и совал нос во все мелочи  своего  скудного  хозяйства.  По  утрам  и
вечерам он читал проповеди домашним и продолжал разглагольствовать, даже  не
en chaire {На кафедре (франц  ).},  причем  без  устали  и  не  допуская  ни
малейших возражений судил и рядил обо всем на свете.  Веселость  в  обществе
подобного человека была, разумеется, чистейшим лицемерием. Когда граф  читал
свои проповеди, дамы должны были скрывать скуку, притворяться  довольными  и
изображать живой интерес. Что касается до барышень де Барр, то они  привыкли
с почтительным смирением слушать своего  брата  и  повелителя.  У  них  было
множество домашних обязанностей - они  жарили  и  парили,  пекли  и  солили,
стирали, вечно что-то вышивали, и существование в маленьком замке  было  для
них вполне терпимым. Лучшего они не знали. Даже при  жизни  своего  отца,  в
Нанси, эти невзрачные девицы гордо чуждались света и жили  ничуть  не  лучше
домашней прислуги монсеньера.
     Госпожа де Саверн,  войдя  в  семью,  вначале  безропотно  смирилась  с
подневольным  положением.  Она  пряла  и  белила,   занималась   рукоделием,
хлопотала по хозяйству и  скромно  слушала  проповеди  господина  графа.  Но
настало  время,  когда  домашние  дела  ей  наскучили,  когда  проповеди  ее
повелителя сделались невыносимо нудными, когда  несчастное  создание  начало
обмениваться  колкостями  с  мужем  и  выказывать  признаки  недовольства  и
возмущения. Возмущение, в свою очередь, вызывало яростные  вспышки  гнева  и
семейные баталии, а за баталиями следовали уступки, примирение,  прощение  и
новое притворство.
     Как  уже  было  сказано,  мосье  де  Саверн  упивался  звуками   своего
скрипучего голоса и любил разглагольствовать перед домашнею  паствой.  Много
вечеров подряд он вел религиозные  диспуты  со  своим  другом  мосье  де  ла
Моттом, причем высокородный  гугенот  тешил  себя  мыслью,  что  всякий  раз
одерживает  верх  над  бывшим  семинаристом.  Я,  разумеется,  при  сем   не
присутствовал, ибо впервые ступит на французскую землю  лишь  четверть  века
спустя, но могу легко вообразить, как в маленькой старинной  зале  замка  де
Саверн графиня сидит за пяльцами, старые барышни-дуэньи играют  в  карты,  а
между  двумя  ревностными  поборниками  церкви  идет  жестокое  сражение  за
истинную веру.
     "Я надеюсь на прощение, - сказал мне мосье де ла Мотт в тяжелую  минуту
своей жизни, - и на встречу с темп, кого я в этом мире любил и  кого  сделал
несчастными, и поэтому должен сказать, что между мною и  Клариссой  не  было
ничего дурного, не считая того, что мы скрывали от  ее  мужа  наше  взаимное
расположение.  Единожды,  дважды  и  трижды  покидал  я  их  дом,  но   этот
злополучный Саверн всякий раз приводил меня обратно, и  я,  разумеется,  был
только рад случаю возвратиться снова.  Признаюсь,  я  заставлял  его  часами
болтать всякий вздор, лишь бы иметь возможность быть возле  Клариссы.  Время
от времени  мне  приходилось  отвечать  ему,  и  я  освежал  в  памяти  свою
семинарскую науку, чтобы опровергнуть его проповедь. Наверное,  я  частенько
отвечал невпопад, ибо мысли мои  блуждали  бесконечно  далеко  от  radotages
{Вздорной болтовни (франц.).} этого несчастного,  а  убеждения  мои  он  мог
изменить столько же, сколько цвет моей кожи. Так проходили часы  за  часами.
Они показались бы невыносимо скучными другим, но совершенно иными  были  они
для меня. Этот маленький мрачный замок  я  предпочел  бы  самому  блестящему
двору Европы. Видеть Клариссу было единственным моим желанием. Дени! Есть на
земле сила, которой никто из нас не может противостоять. С той минуты, когда
я увидел ее в первый  раз,  я  понял,  что  это  моя  судьба.  В  битве  при
Хастенбеке я застрелил английского гренадера, - если б не я, он проткнул  бы
штыком беднягу Саверна. Когда я поднял графа с земли, я  подумал:  "Мне  еще
придется  пожалеть,  что  я  встретил  этого  человека".  То  же   самое   я
почувствовал, когда встретил вас, Дюваль".
     При этих словах я вспомнил, что в ту минуту, когда я впервые увидел это
прекрасное зловещее лицо, меня тоже охватило  неприятное  чувство  страха  и
предчувствие близкой беды.
     Я рад поверить словам мосье ла Мотта, сказанным такое  время,  когда  у
него не могло быть причины скрывать истину; я благодарен ему  за  них  и  не
сомневаюсь в невинности графини де Саверн. Бедняжка! Если она и согрешила  в
мыслях своих, то понесла жестокое наказание за свою  вину,  и  нам  остается
лишь смиренно уповать, что ей  было  даровано  прощение.  Она  не  сохранила
верности мужу, хотя и не причинила ему никакого ела. Если, дрожа от страха в
его присутствии, она еще находила  в  себе  силы  улыбаться  и  притворяться
веселой, то ни один проповедник или муж не мог бы слишком  сильно  сердиться
на нее за лицемерие подобного рода. Однажды  в  Вест  Индии  я  видел  раба,
закованного в цепи за его угрюмый вид. Мало того что  мы  требуем  от  наших
негров послушания, мы еще хотим, чтобы они чувствовали себя счастливыми.
     По правде говоря, я сильно подозреваю, что на Корсику мосье  де  Саверн
отправился по настоятельному совету своего друга де  ла  Мотта.  Когда  граф
вынужден  был  покинуть  свои  родовые   владения,   назначив   начальником;
маленького гарнизона своего бывшего соученика,  пастора  и  проповедника  из
Келя (что на немецком берегу Рейна), мосье де ла Мотт не появлялся  в  замке
де Саверн, однако нет никакого сомнения, что несчастная Кларисса  обманывала
и преподобного джентльмена, и обеих своих золовок и вела себя по отношению к
ним с заслуживающим всяческого порицания лицемерием.
     Хотя два савернских замка - то есть новый дворец кардинала  в  парке  и
особняк графа в маленьком  городке  -  находились  в  состоянии  смертельной
вражды, обитатели обоих были более или менее осведомлены о том, что творится
в неприятельском лагере.  Когда  принц-кардинал  и  его  двор  находились  в
Савррне, барышни де Барр отлично знали обо всех празднествах, на которых  им
не доводилось присутствовать. Точно так же здесь, у нас, в  нашем  маленьком
Фэйрпорте, моим соседкам мисс Сплетницам доподлинно  известно,  что  у  меня
сегодня на обед, сколько  стоило  новое  платье  моей  жены  и  какая  сумма
значится в счете, присланном от портного  моему  сыну,  капитану  Лоботрясу.
Барышни де Барр, без сомнения, были столь же прекрасно осведомлены обо  всех
делах принца-коадьютора и его двора. Что за кортеж, что за роскошь,  что  за
накрашенные блудницы из Страсбурга,  что  за  предCJ  явления,  маскарады  и
оргии! Чего только нет в этом замке! Барышни знали об  этих  ужасах  все  до
мельчайших подробностей, и замок  кардинала  казался  им  логовом  какого-то
злого чудовища. Ночью из окна маленькой невзрачной башни госпожи  де  Саверн
были видны залитые  ярким  светом  шестьдесят  окон  кардинальского  дворца.
Летними вечерами до нее доносились звуки греховной мушки из  большою  замка,
где танцевали и даже разыгрывали  пьесы.  Муж  запретил  госпоже  де  Саверн
посещать эти балы, но горожане иногда бывали во дворце,  и  графиня  вопреки
своему желанию узнавала о тамошних событиях. Несмотря на  запрещение  графа,
его садовник незаконно охотился  в  кардинальских  лесах,  кое-кто  из  слуг
тайком пробирался  в  замок  поглядеть  на  праздник  или  бал,  потом  туда
отправилась служанка графини, и, наконец, греховное желание  пойти  в  замок
обуяло самое  графиню,  как  некогда  ее  прародительницу  обуяло  греховное
желание отведать плод запретного древа. Разве вы  не  знаете,  что  на  этом
древе всегда висит спелое яблоко, а коварный искуситель  всегда  уговаривает
вас сорвать его и съесть?  У  госпожи  де  Саверн  была  бойкая  молоденькая
горничная, ясные глазки которой любили заглядывать в соседские сады и  парки
и которая снискала расположение  одного  из  слуг  принца-архиепископа.  Эта
девица рассказывала своей госпоже о праздниках,  балах  и  пирах  и  даже  о
комедиях,  которые  играли  в  кардинальском  дворце.   Господа   из   свиты
принца-кардинала ездили на охоту в мундирах с его цветами. Кушанья у него за
столом подавали на серебре, и за стулом каждого гостя стоял лакей  в  ливрее
Он пригласил французских комедиантов из  Страсбурга.  О,  этот  господин  де
Мольер такой забавник, а до чего великолепен "Сид"!
     Однако, чтобы увидеть все эти представления  и  балы,  горничная  Марта
должна была знать всю подноготную обоих савориских замков. Она  должна  была
обмануть этих старых ведьм, барышень де Барр. Она должна была  найти  способ
выскользнуть за ворота и потихоньку проскользнуть обратно. Она  рассказывала
своей госпоже обо всем увиденном, разыгрывала в лицах пьесы и  описывала  ей
наряды леди и джентльменов. Госпожа де Саверн готова была без конца  внимать
рассказам своей горничной.  Когда  Марта  собиралась  на  праздник,  графиня
одалживала ей что-нибудь из своих украшений, и все же когда пастор  Шнорр  и
барышни говорили о Большом Саверне так,  словно  пламя  Гоморры  уже  готово
поглотить этот дворец и все в нем находящееся, хозяйка Саверна