- Oui, c'est bien moi, patron, - отвечает мосье Бидуа, рослый парень  в
сапогах и в робе, с длинной косой, которая, словно угорь, свисала  до  самых
его пят. - C'est la le petit du pauv' Jean Louis? Est i genti Ie pti patron!
{Конечно, я, хозяин. А это малыш бедняги Жан-Луи? Какой же  он  красивенький
маленький господин (франц.).} - И, глядя на меня, он утирает нос рукой.
     Тут госпожа графиня вскрикнула три раза подряд, а  потом  засмеялась  и
сказала:
     - Ah, c'est mon man qui revient de la guerre. Il est la a  la  croisee.
Bon jour. M. le Comte! Bon jour. Vous avez une petite fille bien laide, bien
laide, que je n'aime pas da tout, pas du tout, pas du tout {Ах, это мой муж,
он вернулся  с  войны.  Он  там,  за  окном.  Здравствуйте,  господин  граф,
здравствуйте. У вас маленькая девочка,  очень  уродливая,  очень  уродливая,
которую я нисколько не люблю, нисколько, нисколько. (франц.).}. Он здесь!  Я
видела его под окном! Вон там, там! Спрячьте меня от него. Он убьет меня, он
убьет меня! - кричала она.
     - Calmez-vous, Clarisse {Успокойтесь, Кларисса. (франц.).},  -  говорит
шевалье, который наверное, устал от бесконечных криков  и  безумных  выходок
несчастной.
     - Calmez-vous, ma fille {Успокойтесь, дитя мое. (франц.).}, - повторяет
нараспев матушка из кухни, где она стирает белье.
     - Ах, стало быть, мосье - шевалье де ла Мотт? - спрашивает Бидуа.
     - Apres, Monsieur? {Ну и что, сударь? (франц.).}  -  отвечает  шевалье,
надменно поднимая глаза от карт.
     - В таком случае у меня письмо к мосье шевалье.
     С этими словами моряк вручил шевалье де  ла  Мотту  письмо,  которое  я
привел выше. Чернила, которые ныне высохли и поблекли, в тот день  были  еще
черными и влажными.
     Шевалье встречался лицом к лицу  с  опасностью  и  смертью  в  десятках
отчаянных стычек. В игре свинца и стали не сыскать было игрока хладнокровнее
его. Он спокойно положил письмо в карман, доиграл партию в карты с  графиней
и,  приказав  Бидуа  проводить  его  на  квартиру,  распрощался  с   честною
компанией. Осмелюсь заметить, что бедная графиня принялась строить карточный
домик и тут  же  обо  всем  позабыла.  Матушка  пошла  закрывать  ставни  и,
вернувшись, сказала:
     - Как странно - этот человек, приятель Бидуа, все еще стоит на улице.
     Надо вам сказать, что у  нас  было  множество  очень  странных  друзей.
Моряки, говорившие на жаргоне, состоявшем из смеси английских, французских и
голландских слов, то и  дело  наведывались  в  наш  дом.  Боже  правый!  Как
подумаешь, среди каких людей я жил и к какой галере  был  прикован  гребцом,
просто чудо, что я не кончил так же, как кое-кто из моих приятелей.
     В это время я начал  заниматься  drole  de  metier  {Странным  ремеслом
(франц.).}. Дедушка решил приставить меня к делу. Наш  подмастерье  преподал
мне  начатки  благородного  искусства  плетения  париков.  Когда   я   вырос
настолько, что мог дотянуться до носа клиента, меня обещали произвести в чин
брадобрея. Я был на побегушках у матушки, разносил ее баулы  и  корзинки,  а
также состоял нянькой у маленькой дочки графини, которая, как я уже говорил,
любила  меня  больше  всех  в  доме  и  при  виде  меня  тотчас  принималась
размахивать своими пухлыми ручонками, щебеча от радости. В первый  же  день,
когда я повез малютку кататься в  тележке,  которую  раздобыла  ей  матушка,
городские мальчишки начали всячески надо мною насмехаться,  и  мне  пришлось
как следует отколотить одного из них, между тем как бедная маленькая  Агнеса
сидела в тележке и сосала свой пальчик. И кто бы, вы думали,  проходил  мимо
во время этой схватки? Не кто иной, как доктор  Барнард,  пастор  английской
церкви  святого  Филипа,  неф  которой  он  предоставлял  для  службы   нам,
французским протестантам, покуда шла починка нашей ветхой старой  церквушки.
Доктор  Барнард  (из  соображений,  которые  в  то  время   оставались   мне
неизвестны, но, как я теперь вынужден признать, были вполне справедливы)  не
жаловал дедушку, матушку и всю нашу семью. Можете не сомневаться, что наши,,
в свою очередь, всячески его поносили. Он был известен  у  нас  под  кличкой
"надменный пастырь": "Vilaine {Мерзкая, противная (франц.).} шишка на ровном
месте", - говаривала, бывало, матушка на  своем  англо-французском  наречии.
Очень  может  быть,  что  одной  из  причин  неприязни  к  доктору  было  то
обстоятельство, что свой парик, - вот уж  воистину  шишка  на  ровном  месте
наподобие хорошего кочна цветной капусты, - он пудрил у другого  цирюльника.
Итак, в ту минуту, когда разыгрывалась достославная  баталия  между  мною  и
Томом Кэффином (я отлично помню этого мальчишку, хотя -  дай  бог  памяти  -
прошло уже пятьдесят четыре года с тех пор, как  мы  расквасили  друг  другу
носы), доктор Барнард подошел к нам и велел прекратить драку.
     - Ах вы, разбойники! Я велю церковному сторожу посадить вас в колодки и
выпороть, - говорит доктор, который исполнял также должность мирового судьи,
- а этот маленький французский цирюльник вечно озорничает.
     - Они дразнили меня, обзывали нянькой и хотели, опрокинуть тележку, и я
не мог этого стерпеть, сэр. Мой долг - защищать бедную малютку,  потому  что
она не может постоять за себя, - смело отвечал я. - Ее  матушка  больна,  ее
няня сбежала, и у нее нет никого, никого,  кто  может  за  нее  заступиться,
кроме меня, да еще Noire Pere qui est  aux  cieux  {Отца  нашего  на  небеси
(франц.).}, - тут я поднял к небу свою маленькую руку, совсем  как,  бывало,
дедушка, - и если эти мальчишки ее обидят, я все равно стану за нее драться.
     Доктор вытер рукою глаза,  порылся  в  кармане  и  дал  мне  серебряную
монету.
     - Приходи к нам в гости, дитя мое, - сказала миссис.  Барнард,  которая
сопровождала доктора, и, глядя на малютку, сидевшую в тележке,  добавила:  -
Ах, бедняжка, бедняжка!
     А доктор повернулся к английским мальчишкам, которые  все  еще  держали
меня за руки, и сказал:
     - Вот что, мальчики! Если я еще раз узнаю, что вы трусливо бьете  этого
мальчугана за то, что он выполняет свой долг, я прикажу  церковному  сторожу
хорошенько вас выпороть, и это так же верно, как то, что  меня  зовут  Томас
Барнард. А ты, Том Кэффин, сейчас же пожми руку этому маленькому французу.
     - Я готов пожать Тому руку или подраться с ним,  когда  ему  угодно,  -
сказал я и, вновь впрягшись в  тележку  вместо  пони,  покатил  ее  вниз  по
Сэндгейт.
     Об этом происшествии узнали жители нашего города, рыбаки,  мореходы,  а
также наши друзья и знакомые, и благодаря им  я  -  да  поможет  мне  бог  -
получил то наследие, которым владею  и  поныне.  Назавтра  после  того,  как
француз-рыбак Бидуа явился к нам с визитом, когда я катил свою тележку вверх
по склону холма,  направляясь  к  маленькой  ферме,  где  дедушка  со  своим
компаньоном держали голубей, которых я в детстве  очень  любил,  я  встретил
низенького черноволосого человечка, - лицо его я никак не могу вспомнить,  -
и он заговорил со мною по-французски и по-немецки, совсем как матушка и дед.
     - Это ребенок мадам фон Цаберн? - спросил он, дрожа всем телом.
     - Ja, Herr, {Да, господин (нем.).} - ответил мальчик...
     Ах, Агнеса, Агнеса! Как  быстро  промчались  годы!  Какие  удивительные
приключения выпали на нашу долю, какие тяжкие удары  обрушились  на  нас,  с
какою нежною заботой хранило нас провидение с того самого  дня,  когда  твой
родитель преклонил колени у маленькой тележки, в которой спала его дочь! Эта
картина и сейчас живо стоит у меня перед глазами: извилистая дорога, ведущая
к воротам нашего города; сизые болота; вдали, за краем болот, коньки крыш  и
башни города Рая; необъятное серебристое море,  простирающееся  за  ними;  и
склоненная  фигура  черноволосого  человека,  который  смотрит  на   спящего
ребенка. Он ни разу не поцеловал девочку и даже  не  дотронулся  до  нее.  Я
вспоминаю, как она проснулась, с улыбкой протянула к нему ручонки, но он  со
стоном отвернулся.
     В эту минуту к нам подошел Бидуа, француз-рыбак,  который,  как  я  уже
сказал, посетил  нас  накануне,  а  с  ним  еще  какой-то  человек,  с  виду
англичанин.
     - О, мы повсюду вас разыскиваем, господин граф, - говорит он. -  Прилив
благоприятствует, и время не ждет.
     - Господин шевалье уже на борту? - спрашивает граф де Саверн.
     - Il est bien la {Да, он  там  (франц.).},  -  отвечает  рыбак,  и  они
спускаются с холма и входят в ворота, ни разу не оглянувшись назад.
     Весь этот день матушка была очень спокойна  и  ласкова.  Казалось,  она
чего-то боится. Бедная графиня лепетала, смеялась и плакала, сама не зная  о
чем. Однако вечером, когда дедушка слишком уж долго читал  молитву,  матушка
топнула ногой и сказала: "Assez bavarde comme  са,  mon  pere"  {Хватит  вам
болтать, отец (франц.).}, - и, откинувшись на спинку  кресла,  закрыла  лицо
фартуком.
     Весь следующий день она молчала, то и дело плакала и принималась читать
нашу большую немецкую Библию. Она была очень добра ко мне в тот день. Помню,
как она своим глубоким  низким  голосом  произнесла:  "Ты  славный  мальчик,
Дени". Редко случалось, чтобы она так нежно гладила меня по  голове.  В  тот
вечер наша больная была очень беспокойна - она много  смеялась  и  пела  так
громко, что прохожие останавливались на улице и слушали.
     В этот день доктор Барнард снова встретил  меня,  когда  я  катил  свою
тележку, и в первый раз привел меня к себе домой, угостил вином и  печеньем,
подарил мне сказки "Тысячи  и  одной  ночи",  а  дамы  любовались  малюткой,
сокрушаясь, что она - папистка.
     - Надеюсь, ты не станешь папистом, - сказал мне доктор.
     - Нет, нет, никогда, - отвечал я.
     Ни мне, ни матушке не нравился  мрачный  священник  римско-католической
церкви, которого мосье де ла Мотт приводил от наших соседей из Приората. Сам
шевалье был ревностным приверженцем этой  религии.  Мог  ли  я  в  то  время
думать, что мне суждено встретить его в тот день, когда его доблесть  и  его
вера подвергнутся суровому испытанию!
     ...Я сидел, читая прекрасную книгу мосье Галлана, которую  подарил  мне
доктор. Как ни странно, никто  не  велел  мне  идти  спать,  и  я  вместе  с
Али-Бабою заглядывал в пещеру сорока разбойников, как вдруг часы  захрипели,
перед тем как пробить полночь, и на пустынной улице  послышались  торопливые
шаги.
     Матушка, лицо которой показалось мне  страшно  измученным,  вскочила  и
отперла дверь.
     - C'est lui {Это он! (франц.).}, - воскликнула она, испуганно глядя  на
бледного как смерть шевалье де ла Мотта, вошедшего в комнату.
     Бой часов, очевидно,  разбудил  спавшую  наверху  несчастную  мадам  де
Саверн, и она начала громко петь. Шевалье, черты  которого  исказились  пуще
прежнего, посмотрел на матушку и, увидев ее страшное лицо, сильно вздрогнул.
     - Il l' a voulu {Он этого хотел (франц.).}, - сказал мосье де ла  Мотт,
понурив голову, а наверху снова раздалось пение несчастной безумной графини.

                                   Рапорт

     "Двадцать седьмого  июня  сего  1769  года  граф  де  Саверн  прибыл  в
Булонь-сюр-Мер и остановился в "Экю де Франс", где проживал  также  господин
маркиз дю Кен Менневилъ, командир эскадры военно-морских сил его величества.
Граф де Саверн не был прежде знаком с маркизом дю  Кеном,  однако,  напомнив
мосье дю Кену, что именитый предок последнего, адмирал дю  Кен,  исповедовал
протестантскую веру, равно как и сам мосье де Саверн, мосье де Саверн умолил
маркиза дю Кена быть его секундантом в поединке, каковой достойные сожаления
обстоятельства сделали неизбежным.
     В то же самое время мосье де Саверн изложил господину маркизу  дю  Кену
причины своей  ссоры  с  шевалье  Фрэнсисом-Жозефом  де  ла  Моттом,  бывшим
офицером полка Субиза, ныне проживающим в Англии, в городе Уинчелси,  что  в
графстве Сассекс. Выслушав рассказ графа де Саверна, мосье дю Кен совершенно
убедился, что граф вправе требовать удовлетворения от шевалье де ла Мотта.
     В ночь на двадцать девятое июня в  Англию  была  отправлена  лодка,  на
борту которой находился человек с письмом графа де Саверна. На этой же лодке
мосье де ла Мотт возвратился из Англии.
     Нижеподписавшийся граф де Бериньи,  состоящий  на  службе  в  булонском
гарнизоне и знакомый мосье  де  ла  Мотта,  согласился  быть  секундантом  в
поединке последнего с мосье де Саверном.
     Поединок состоялся в семь часов утра  на  песчаном  берегу  в  полутора
милях от булонской гавани; оружием служили пистолеты.  Оба  противника  были
совершенно хладнокровны и спокойны, как и следовало ожидать от  отличившихся
на королевской службе офицеров, которые вместе сражались с врагами Франции.
     Прежде чем выстрелить, шевалье де ла Мотт сделал  четыре  шага  вперед,
опустил свой пистолет и, положив руку на сердце, сказал:
     - Клянусь христианскою верой и честью дворянина, что  я  не  виновен  в
том, в чем обвиняет меня мосье де Саверн.
     - Господин шевалье де ла Мотт, - сказал граф де Саверн, - я  вас  ни  в
чем не обвинял, а если бы я это и сделал, вам ничего не стоит солгать.
     Мосье де ла Мотт учтиво поклонился секундантам и  с  выражением  скорее
скорби, нежели гнева, возвратился на то место, где, согласно проведенной  на
песке линии в десяти шагах от противника, он должен был стоять.
     По условленному сигналу одновременно раздались два выстрела. Пуля мосье
де Саверна срезала локон  с  парика  мосье  де  ла  Мотта,  тогда  как  пуля
последнего поразила мосье де Саверна в грудь. Одно  мгновенье  мосье  Саверн
еще стоял на ногах, затем он упал.
     Секунданты, врач и мосье де ла Мотт поспешили к упавшему графу, и мосье
де ла Мотт, подняв руку, снова произнес:
     - Я призываю небо в свидетели того, что известная особа невинна.
     Граф де Саверн, казалось, хотел что-то сказать. Он  поднялся  с  песка,
опираясь на руку, но успел проговорить только:
     - Вы, вы... - после чего кровь у него хлынула горлом, он упал навзничь,
по телу его прошла судорога, и он скончался.
     Подписи: Маркиз дю Кен Менневиль. Chef d'Escadre aux Armees Navales  du
Roy {Командир эскадры военно-морских сил его величества (франц.).}.
     Граф  де  Бериньи,   Brigadier   de   Cavalerie   {Бригадир   кавалерии
(франц.).}".

                                Рапорт врача

     "Я, Жан-Батист Дрюо, старший врач полка Royal Cravate {Легкой кавалерии
его   величества   (франц.).}   в   гарнизоне   Булонь-сюр-Мер,    настоящим
свидетельствую,  что  присутствовал  при  закончившемся   столь   прискорбно
поединке. Смерть побежденного господина последовала мгновенно; пуля,  пройдя
справа от середины грудной кости, проникла в легкое, задела большую артерию,
питающую его кровью, и вызвала смерть вследствие мгновенного удушья".



Глава IV. Из глубины



     Последнюю ночь, которую ему суждено было прожить на земле, господин  де
Саверн провел в маленькой таверне в Уинчелси, часто  посещаемой  рыбаками  и
хорошо известной Бидуа, который даже во время войны постоянно ездил в Англию
по делам, весьма интересовавшим моего деда, хоть он и был церковным регентом
и старшиной, а также парикмахером.
     По дороге из Булони граф де Саверн много беседовал с Бидуа и  продолжал
беседовать с ним и в эту последнюю  ночь,  когда  он  до  некоторой  степени
посвятил его в свои намерения и, хотя и  не  упомянул  об  истинной  причине
своей ссоры  с  мосье  де  ла  Моттом,  сказал,  однако  же,  что  она  была
неизбежной, что человек этот - злодей, которому нельзя позволить  осквернять
своим присутствием землю, и что  ни  одного  преступника  на  свете  еще  не
постигла столь справедливая кара, какая постигнет шевалье на следующее утро,
когда произойдет их поединок.
     Поединок мог бы состояться в тот же вечер, но мосье  де  ла  Мотт  -  с
полным на то правом - потребовал несколько часов для устройства своих дел и,
кроме того, предпочел драться на французской, а не на английской территории,
ибо в Англии оставшемуся в живых грозило весьма суровое наказание.
     Затем ла Мотт принялся разбирать свои бумаги, тогда как граф де  Саверн
заявил, что все его распоряжения уже сделаны. Приданое его жены перейдет  ее
дочери. Его собственное состояние предназначается его родственникам, ребенку
же он не может дать ровно ничего. У него осталось всего  несколько  монет  в
кошельке да еще вот эти часы.
     - Возьмите их, - сказал он. - Если со мною что-нибудь случится, я хотел
бы, чтобы их отдали мальчику, который спас моего... то есть  ее  ребенка.  -
При этих словах голос графа дрогнул, и на его руки закапали слезы.
     Рассказывая мне об этом много лет спустя, моряк плакал, и я тоже не мог
удержаться от слез сострадания, к этому несчастному, убитому горем человеку,
который умирал мучительной смертью на песке, жадно  впитывавшем  его  кровь.
Нет никакого сомнения, что вина за эту кровь пала на твою голову, Фрэнсис де
ла Мотт.
     Сейчас, когда я пишу эти слова, часы графа тикают передо мною на столе.
Пятьдесят лет сопровождали они меня везде и всюду. Помню, как радовался я  в
тот день, когда Бидуа принес их мне и рассказал матушке о поединке.
     - Вы видите, в каком она состоянии, - сказал тогда  мосье  де  ла  Мотт
моей матушка. - Мы разлучены навеки, разлучены так безнадежно, как  если  бы
один из нас был мертв. Я убил ее мужа. Возможно, я виноват в  том,  что  она
лишилась рассудка. Я приношу несчастье тем,  кого  люблю  и  кому  хотел  бы
служить. Быть может, мне следует на ней жениться? Если вы полагаете, что ей.
это нужно, я готов. До тех пор, пока у меня останется  хоть  одна  гинея,  я
буду делить ее с ней; У меня осталось очень  мало  у  денег.  Мое  состояние
рассыпалось в прах у меня под руками, подобно тому как  рассыпались  в  прах
мои дружеские связи, мои некогда блестящие надежды, мои честолюбивые  мечты.
Я погибший человек, и каким-то образом мне суждено обрекать на  гибель  тех,
кто меня любит.
     И в самом деле, этот  несчастный  был,  так  сказать,  отмечен  печатью
Каина. Он действительно навлекал несчастье и гибель на тех, кто  его  любил.
Мне кажется, это была заблудшая душа,  чьи  мучения  начались  уже  на  этом
свете. Он был обречен на зло, на преступление, на мрак, но порою  кто-нибудь
проникался жалостью к несчастному грешнику, и среди тех,  кто  пожалел  его,
была моя суровая матушка.
     Теперь я могу рассказать, как я спас малютку, за что получил награду от
бедного мосье де Саверна. Бидуа, конечно, рассказал  графу  эту  историю  во
время их печального путешествия. Однажды вечером,  уложив  спать  ребенка  и
свою несчастную госпожу, которая сама была немногим  лучше  ребенка,  Марта,
служанка графини, получила разрешение отлучиться. Я тоже лег и уснул крепким
детским сном; матушка ушла не помню уж куда и зачем, а когда  она  вернулась
взглянуть на свою бедную Биш и на спящую в колыбели малютку, оказалось,  что
обе исчезлию
     Я видел на сцене несравненную Сиддонс, когда  она,  бледная  от  ужаса,
проходила по темной зале после убийства короля Дункана. В ту минуту,  когда,
внезапно пробудившись от сна, я сел в постели и  посмотрел  на  матушку,  на
лице ее изображалось такое же бесконечное отчаяние. Она была просто вне себя
от страха. Несчастная больная и ее дитя исчезли -  кто  знает,  где  они?  В
болота, в море, во тьму - разве можно угадать, куда бежала графиня?
     - Мы должны идти искать их, мой мальчик, - хриплым голосом  проговорила
матушка. Она послала меня к бакалейщику Блиссу на Ист-стрит, где жил шевалье
и где я нашел его  с  двумя  священниками,  без  сомнения,  гостями  мистера
Уэстона из Приората, и все они, а также  и  мы  с  матушкой  отправились  на
поиски беглянки.
     Разделившись на пары, мы двинулись в разные стороны. Матушка, казалось,
выбрала верный путь, ибо не прошло и нескольких минут, как мы  увидели,  что
из тьмы к нам приближается какая-то фигура в