взгляд  на
эти вещи внушили не только  проповеди  доктора  (два-три  поучения  на  тему
"кесарю - кесарево" он таки произнес -  к  великой  ярости  множества  своих
прихожан), но и его многочисленные со мною беседы, когда он  доказывал  мне,
что  нельзя  нарушать  законы  своей   страны,   которым   я,   как   всякий
добропорядочный гражданин, обязан беспрекословно повиноваться. Он звал (хотя
никогда мне об этом не  говорил,  и  его  молчание  по  этому  поводу  было,
разумеется, в высшей степени гуманно), что мой  бедный  отец  умер  от  ран,
полученных в стычке с таможенниками, но он также доказал мне,  что  подобная
жизнь безнравственна, беззаконна, двойственна и греховна; что она непременно
заставит человека связаться с компанией отъявленных головорезов  и  приведет
его к открытому неповиновению законной власти кесаря, а быть может, даже и к
убийству.
     - Матушке твоей я приводил другие аргументы, Денни, - мягко сказал  он.
- Мы с  адмиралом  хотим  сделать  из  тебя  джентльмена.  Твой  старый  дед
достаточно богат чтобы помочь нам, если он того пожелает. Я не став  слишком
дотошно расспрашивать, откуда взялись все эти деньги {* Увы! Куда  часть  из
них девалась, это мне сейчас придется рассказать, - Д.  Д.},  но  совершенно
очевидно, что мы не  можем  сделать  джентльмена  из  юного  контрабандиста,
которого любой день могут сослать на  каторгу  или,  в  случае  вооруженного
сопротивления... - Тут мой добрый доктор приложил руку  к  уху,  намекая  на
весьма распространенное в дни моей молодости наказание за пиратство. - Мой -
милый Денни не хочет скакать верхом с черным крепом  на  лице  и  палить  из
пистолетов в таможенных чиновников. Нет! Молю  бога,  чтобы  ты  всегда  мог
открыто и честно смотреть на мир. Ты воздашь кесарю  кесарево,  и...  ну,  а
дальше, ты и сам знаешь, сын мой.
     Кстати, я заметил, что когда этот человек касался известного  предмета,
его невольно охватывал благоговейный трепет, и он тотчас умолкал  при  одной
лишь мысли об этой священной теме. Мой несчастный дед (а также  и  некоторые
другие проповедники, коих мне доводилось слушать) - тот совсем другое  дело.
Он, бывало, читая свои проповеди, поминал имя божие  всуе  не  хуже  всякого
другого, и... но кто я такой, чтобы его судить? И  к  тому  же,  мой  бедный
старый дедушка, разве есть хоть малейшая  надобность  в  том,  чтобы  спустя
такое великое множество лет вытаскивать trabem in oculo tuo {Бревно из глаза
твоего (лат.).}... И все же в тот вечер, когда я возвращался с чая  у  моего
дорогого доктора, я дал себе клятву, что отныне буду  стремиться  к  честной
жизни, говорить  одну  только  правду  и  не  запятнаю  руки  своей  тайными
преступлениями. Не успел я произнести эти слова, как увидел, что в окне моей
дорогой девочки мерцает огонек, а в небе горят звезды, и тут я  почувствовал
себя... впрочем, кто мог бы почувствовать себя более отважным и счастливым?
     Идти в школу по Вест-стрит, разумеется, значило  сделать  detour  {Крюк
(франц.).}. Я мог бы выбрать дорогу попрямее, но ТОГДА  мне  не  удалось  бы
посмотреть на некое окошко - маленькое мерцающее окошко  под  самым  коньком
крыши Приората, где свет обыкновенно гасили ровно в девять часов.  Некоторое
время тому назад, когда мы сопровождали короля Франции в  Кале  (экспедицией
командовал его королевское высочество  герцог  Кларенс),  я  нанял  в  Дувре
карету только для того, чтобы взглянуть на это старинное окошко  в  Приорате
Уинчелси. Я снова пережил отчаяние, трагедию и слезы  давно  минувших  дней.
Спустя сорок лет я вздыхал так же  чувствительно,  как  если  бы  вновь  был
охвачен infandi dolores {Невыразимым горем (лат.).} и  вновь  превратился  в
ученика, который уныло плетется в школу, бросая прощальный  взгляд  на  свою
единственную радость. Мальчишкой я, бывало, старался пройти мимо этого  окна
в девять часов, и я до сих  пор  помню  молитву,  которая  произносилась  за
здравие обитательницы той светелки. Она знала, когда у меня нет уроков  и  в
котором часу я хожу из школы в школу. Смею полагать, что  если  моя  дорогая
малютка  вывешивала  в  этом  окне  известные   знаки   (например,   платок,
означающий, что все хорошо, или особенным способом  подвязанную  занавеску),
то это едва ли можно было счесть за непростительную хитрость. Мы сошлись  на
том что она - пленница во вражеском стане, и у  нас  не  было  иных  средств
сообщения, кроме этих невинных уловок равно законных и на войне и  в  любви.
Мосье де ла Мотт продолжал жить в нашем доме, частенько отлучаясь по  делам,
но, как я уже сказал, после вышеописанной  перебранки  мы  с  ним  почти  не
разговаривали и никогда больше не водили дружбы.
     Шевалье предостерег меня относительно еще одного врага, и события самым
удивительным  образом  подтвердили  его  предостережение.  Одним  воскресным
вечером, когда я шел в школу, на меня снова обрушился град камней, и на  сей
раз щегольской шляпе, которую подарила мне матушка,  так  сильно  досталось,
что она совсем потеряла свою изысканную форму. Я рассказал доктору  Барнарду
об этой вторичной атаке, и добрый  доктор  был  немало  озадачен.  Он  начал
думать, что не так уж  ошибался,  когда  усмотрел  бревно  в  глазу  Джозефа
Уэстона. Однако мы решили умолчать  об  этом  происшествии,  и  в  следующее
воскресенье, когда я обычным своим путем возвращался в школу, навстречу  мне
попался не кто иной, как доктор,  а  с  ним  мистер  Уэстон!  За  городскими
воротами простиралось поле, обнесенное низкой стеною, и, проходя этим  полем
за четверть часа до того времени, когда  я  обыкновенно  шел  этой  дорогой,
доктор Барнард повстречал Джозефа Уэстона, который прогуливался за  каменной
оградой!
     - Добрый вечер, Денни. В тебя больше не кидали  камнями,  дитя  мое?  -
спросил доктор, поравнявшись со мною. Его угрюмый  спутник  не  проронил  ни
слова.
     Я ответил, что ничего не боюсь. У меня хороший пистолет, и на этот  раз
он заряжен пулей.
     - Он подстрелил разбойника в тот самый день,  когда  вы  поранили  себя
своим ружьем, - сказал доктор мистеру Уэстону.
     - Вот как? - прорычал тот.
     - И ваше ружье было заряжено дробью того же калибра, какой Денни  задал
перцу тому злодею. Интересно, попал ли в рану злодея  хоть  кусочек  черного
крепа, - продолжал доктор.
     - На что вы намекаете, сэр? -  осведомился  мистер  Уэстон,  сопроводив
свой вопрос страшными проклятьями.
     - Точно такими же словами бранился молодчик, в которого стрелял  Денни,
когда мы с вашим братом ехали в Лондон. Мне очень неприятно слышать, что  вы
изъясняетесь на языке подобных мерзавцев, мистер Уэстон.
     - Если вы  осмеливаетесь  подозревать  меня  в  поступках,  недостойных
джентльмена, я вынужден буду прибегнуть к защите закона, господин пастор!  -
проревел Уэстон.
     - Denis, mon garcon, tire ton pistolet de suite, et vise moi  bien  cet
homme la {Дени, дитя мое, сейчас же достань свой пистолет и возьми на  мушку
этого человека (франц.).}, - говорит доктор и,  схватив  Уэстона  за  плечо,
засовывает руку ему в карман и вытаскивает оттуда второй пистолет! Он  потом
сказал мне, что, когда шел рядом с Уэстоном, заметил, что у него из  кармана
торчит медная рукоятка.
     -  Как!  -  вскричал  Уэстон.  -  Значит,  этот  жалкий  ублюдок  будет
разгуливать с пистолетом и хвастаться, что хочет меня убить,  а  мне  нельзя
даже защищаться? Я из-за него шагу не могу ступить спокойно!
     -  Сдается  мне,  что  вы  взяли  себе  в  привычку  путешествовать   с
пистолетами, мистер Уэстон, и что  вам  известно,  когда  люди  проезжают  с
деньгами в собственных каретах.
     - Ах ты, мерзавец... ты, ты, мальчишка! Я призываю тебя в свидетели. Ты
слышал, что сказал этот человек. Он оскорбил меня, возвел на меня клевету, и
не будь я Джо Уэстоном, если я не подам на него в суд!
     - Отлично, мистер Джозеф Уэстон, - в бешенстве отвечал ему доктор. -  Я
попрошу хирурга мистера Блейдса принести  дробинки,  которые  он  извлек  из
вашего глаза, и кусочки черного крепа,  снятые  с  вашей  физиономии,  и  мы
отправимся в суд, как только вам будет угодно!
     Я снова с тяжелой болью в сердце подумал о том, что Агнеса живет в доме
этого человека и что эта ссора еще больше отдалит ее от меня, - ведь  теперь
ей не позволят ходить в гости к доктору, в этот славный нейтральный дом, где
я надеялся хоть изредка с нею встречаться.
     Подать в суд Уэстон, разумеется, только грозился.  На  суде  непременно
всплыли бы некоторые щекотливые обстоятельства,  коим  ему  трудно  было  бы
найти объяснение и хотя он утверждал, что несчастье случилось с ним накануне
нашей встречи с beau masque {Прекрасной маской  (франц.).}  на  Дартфордской
пустоши, у нас была маленькая свидетельница, готовая подтвердить, что мистер
Джо Уэстон выехал из Приората на рассвете того дня, когда мы  отправились  в
Лондон, что на следующее утро, воротившись с завязанным глазом, он послал за
нашим городским хирургом мистером Блейдсом. Моя маленькая  свидетельница  не
спала, и, выглянув из своего окошка, увидела, как  Уэстон  вскочил  в  седло
возле фонаря, висящего у дверей конюшни, и услыхала, как, выезжая из  ворот,
он бранил конюха. Брань беспрепятственно сыпалась с языка этого джентльмена,
и его пример лишний раз подтверждает, что дурные слова  всегда  сопровождают
дурные поступки.
     Уэстоны, равно как и наш постоялец шевалье, часто отлучались из дому. В
такие  дни  моей  дорогой  малютке  позволяли  нас  навестить,  или  же  она
потихоньку выскальзывала из садовой калитки и бежала к няне  Дюваль,  -  она
всегда называла так мою матушку. Я сначала не понимал, что Уэстоны запрещают
Атнесе ходить к нам в гости, и не знал, что в этом  доме  меня  так  страшно
ненавидят.
     Желая сохранить мир и покой в доме, а также остаться честным человеком,
я  был  очень  рад,  что  матушка  не  противилась  моему  решению  оставить
контрабанду,  которой  все  еще  занималось  наше  семейство.  Всякому,  кто
осмеливался перечить матушке  в  ее  собственном  доме,  смею  вас  уверить,
приходилось весьма несладко, но при всем том она  понимала,  что,  если  она
хочет сделать своего сына джентльменом, ей не следует отдавать его в  ученье
контрабандисту. Поэтому когда шевалье,  к  которому  матушка  обратилась  за
советом, пожал плечами и заявил что умывает руки, она сказала:
     - Eh bien, М. de la Motte {Что ж, господин де ла Мотт (франц.).}. Мы уж
как-нибудь обойдемся без вас и без вашего покровительства. Сдается мне,  что
оно не всегда шло людям на пользу.
     - Да, - со вздохом отвечал шевалье, бросив на  нее  мрачный  взгляд,  -
быть может, моя дружба приносит людям вред,  но  вражда  моя  еще  страшнее,
entendez-vous? {Слышите? (франц.)}
     - Ладно, ладно, Денисоль и сам не робкого десятка, -  отвечала  упрямая
старуха. - Что вы мне тут толкуете про вражду к невинному ребенку,  господин
шевалье?
     Я уже рассказывал, как в день похорон графини де  Саверн  мосье  де  ла
Мотт посылал меня за своей макрелью. Среди этих людей  был  отец  одного  из
моих приятелей, моряк по имени  Хукем.  С  ним  случилось  несчастье,  -  он
надорвался  и  некоторое   время   не   мог   работать.   Будучи   человеком
непредусмотрительным, Хукем задолжал арендную плату моему деду, который, как
я имею основания опасаться, был далеко не самым  человеколюбивым  кредитором
на свете. Когда я возвращался домой из Лондона, мой добрый  покровитель  сэр
Питер Дени дал мне две гинеи, а миледи его супруга -  еще  одну.  Если  б  я
получил эти деньги в начале своего достославного визита в Лондон, я  бы  их,
разумеется,  истратил,  но  в  нашем  маленьком  Уинчелси  не  было  никаких
соблазнов, если не считать охотничьего ружья в лавке ростовщика, о котором я
давно уже мечтал. Однако мосье Трибуле просил за ружье четыре гинеи, у  меня
же было всего только три, а залезать в долги я не хотел. Ростовщик готов был
продать ружье в кредит и несколько  раз  предлагал  мне  эту  сделку,  но  я
мужественно отказывался, хотя частенько слонялся возле его лавки, то и  дело
заходя полюбоваться великолепной вещью. Ружье  было  превосходной  работы  и
приходилось мне как раз по плечу.
     - Почему бы вам не взять это ружье, мистер Дюваль? Четвертую  гинею  вы
сможете уплатить, когда  вам  будет  угодно,  -  сказал  мне  однажды  мосье
Трибуле. - Многие господа к нему приценивались, но мне, право, было бы жаль,
если б такая отличная штука уплыла из нашего города.
     Когда я - наверняка уже в десятый раз - беседовал с  Трибуле,  в  лавку
явилась какая-то женщина, принесла  телескоп,  заложила  его  за  пятнадцать
шиллингов и ушла.
     - Как, разве вы не знаете, кто это такая? -  спросил  Трибуле  (он  был
отчаянным  сплетником).  -  Это  жена  Джона  Хукема.  После  беды,  которая
стряслась с Джоном, им приходится  очень  туго.  У  меня  тут  хранится  еще
кое-что из их добра и, entre nous {Между  нами  (франц.).},  у  Джона  очень
строгий хозяин, а срок аренды уже на носу.
     Я отлично знал, что у Джона строгий хозяин, ибо это был  не  кто  иной,
как мой собственный дед. "Если я отнеси Хукему три золотых, он, быть  может,
наскребет остаток аренды", - подумал я. Он так и сделал, и  три  моих  гинеи
перешли из моего кармана в дедушкин, а  охотничье  ружье  о  котором  я  так
мечтал, купил, наверное, кто-нибудь другой.
     - Это вы дали мне деньги,  мистер  Дени?  -  прохрипел  бедняга  Хукем.
Осунувшийся от болезни, он, сгорбившись сидел в своем кресле. - Не могу я их
брать, нельзя мне их брать.
     - Ничего, - возразил я. - Я хотел купить себе игрушку, но раз вас  надо
выручить, обойдусь и так.
     Несчастное семейство принялось хором благословлять меня за доброе дело,
и  не  скрою,  что  я  ушел  от  Хукема  весьма  довольный  собой  и   своим
великодушием.
     Не успел я выйти от Джона, как к нему явился мистер Джо Уэстон. Узнав о
том, что я выручил бедняка, он разразился страшными проклятьями  и,  обозвав
меня негодяем и наглым выскочкой, в ярости выбежал  из  дома.  Матушка  тоже
прослышала об этом деле и с мрачным удовольствием выдрала меня за  уши.  Дед
промолчал, но когда миссис Хукем принесла мои три гинеи, преспокойно положил
их себе в карман. Я не особенно хвастался  этой  историей,  но  в  маленьком
городке не бывает тайн, и этим весьма заурядным добрым поступком  я  снискал
себе большое уважение.
     И вот теперь, как ни странно, сын Хукема  подтвердил  мне  то,  на  что
намекали доктору Барнарду священники из Слиндона.
     - Поклянись, что ты никому не скажешь, Дени! -  воскликнул  Том  с  тем
необычайным жаром, каким мы отличались в детстве. - Поклянись: "Разрази меня
гром на этом месте!"
     - Разрази меня гром на этом месте! - повторил я.
     - Ну так вот: они - ты знаешь кто, эти джентльмены  -  они  хотят  тебе
насолить.
     - Чем же они могут насолить порядочному мальчик?
     - О, ты еще не знаешь, что это за народ, - сказал Том. - Если они хотят
кому-нибудь навредить, то ему несдобровать. Отец говорит: кто станет поперек
дороги у мистера Джо, тот непременно плохо кончит. Где  Джо  Уилер  из  Рая,
который поссорился с мистером  Джо?  В  тюрьме.  Мистер  Барнс  из  Плейдена
повздорил с ним на базаре в Гастингсе - полгода  не  прошло,  как  у  Барнса
сгорели стога. А как поймали Томаса Берри, который дезертировал  с  военного
корабля? Страшный он человек, мистер Джо Уэстон, скажу я тебе. Не  становись
ему  поперек  дороги.  Так  отец  говорит.  Ты  только  не  вздумай   никому
рассказывать, что он это говорил. И еще отец сказал, чтоб  ты  по  ночам  не
ходил один в Рай. И не езди - сам знаешь куда - не езди  ловить  рыбу  ни  с
кем, разве с теми, кого ты хорошо знаешь. - И Том  ушел,  приложив  палец  к
губам. На лице его изображался ужас.
     Что до рыбной ловли, то, хоть я и до смерти любил ходить под  парусами,
я твердо решился следовать совету доброго  доктора  Барнарда.  Я  больше  не
ездил ловить рыбу по ночам, как бывало в  детстве.  Однажды  вечером,  когда
приказчик Раджа позвал меня с собой, а в ответ на отказ обозвал меня трусом,
я доказал ему, что я не трус, - по крайней мере, в кулачном бою, - вступил с
ним в схватку и непременно одержал бы победу, хоть он и был на  четыре  года
старше, если б в самый разгар нашей борьбы  ему  на  помощь  не  пришла  его
союзница мисс Сьюки Радж. Она сбила меня с ног раздувальными  мехами,  после
чего оба принялись  меня  колошматить,  а  я,  лежа  на  земле,  мог  только
отбрыкиваться. К концу этого яростного сражения явился старшина Радж, и  его
беспутная дочь имела наглость заявить, будто ссора началась из-за того,  что
я к ней приставал - я, невинный младенец, который  скорее  стал  бы  строить
куры какой-нибудь  негритянке,  чем  этой  мерзкой,  конопатой,  косоглазой,
кривобокой, запьянцовской Сьюки Радж! Это я-то влюбился в мисс Косоглаз! Как
бы не так! Я знал дома пару таких ясных, чистых и невинных глазок,  что  мне
стыдно было бы в них посмотреть, если б я совершил такую подлую измену.  Моя
малютка в Уинчелси узнала о сражении, - она  каждый  день  слышала  обо  мне
всякие гадости от достопочтенных господ Уэстонов, но это обвинение возмутило
ее до глубины души, и она сказала собравшимся в комнате джентльменам (о  чем
впоследствии рассказывала матушке):
     - Дени Дюваль не злой. Он смелый и  добрый.  И  то,  что  вы  про  него
говорите, неправда. Это ложь!
     И вот еще раз случилось так, что мой пистолетик мог мне  поразить  моих
врагов и был для меня поистине gute Wehr und Waffe {Добрым оружием и защитой
(нем.).}. Я регулярно упражнялся в стрельбе из моей  маленькой  пушки.  Я  с
величайшим тщанием разбирал ее, чистил и смазывал и хранил у себя в  комнате
в запертом на ключ ящике. Однажды я по счастливой  случайности  пригласил  к
себе своего школьного приятеля Тома Пэррота. Мы вошли в дом не через  лавку,
где мадмуазель Кукиш и мосье приказчик отпускали товар покупателям, а  через
другую дверь и, поднявшись по лестнице  ко  мне  в  комнату,  отперли  ящик,
вынули драгоценный пистолет, осмотрели ствол, затвор, кремни и  пороховницу,
снова заперли ящик на ключ и отправились в школу, уговорившись после  уроков
пострелять в цель. Вернувшись домой обедать (в тот день  уроки  были  только
утром), я заметил, что все домашние - бакалейщик, его  дочь  и  приказчик  -
бросают на меня  злобные  взгляды,  а  мальчишка-посыльный,  который  чистил
сапоги и подметал лавку, дерзко на меня уставился и сказал:
     - Да, Дени, схлопочешь ты теперь по шее!
     - В чем дело? - надменно осведомился я.
     - Ах, милорд! Мы скоро покажем вашей светлости в  чем  дело.  (Милордом
меня прозвали в городе и в школе потому что с  тех  пор,  как  я  побывал  в
Лондоне и обрядился в новый щегольской костюм, я, признаться, стал  немножко
задирать нос.) Так вот откуда взялись  его  кружевные  манишки,  вот  откуда
гинеи, которые он швыряет направо и налево. Знакомы ли вашей  светлости  эти
шиллинги и эти полкроны? Взгляните на них, мистер Билз!  Посмотрите  на  эти
метки - я нацарапала их своей рукой, а уж потом  положила  в  кассу,  откуда
милорд изволили их взять.
     - Шиллинги? Касса? Что это значит?
     - Ты еще смеешь спрашивать, лицемер ты эдакий! - вскричала мисс Радж. -
Я наметила эти монеты своей собственной иголкой и могу присягнуть в этом  на
Библии.
     - Ну и что ж такого? - спросил я, вспомнив, что эта девица, не  моргнув
глазом, и раньше давала против меня ложные показания.
     - Что такого? Сегодня утром они были в кассе,  молодой  человек,  и  вы
отлично знаете, где они оказались потом, - говорит мистер Билз.  -  Да,  да.
Это прескверное дело. Тут без суда не обойтись, мой мальчик.
     - Но где же они все-таки оказались? - снова спросил я.
     - Это мы тебе скажем в присутствии мирового судьи с  членов  городского
магистрата.
     - Ах ты, змея подколодная! Вот негодяй-то!  Подлый  сплетник,  негодный
вор