одной ночи", то милейшая миссис Барнард
присылала мне записку: "Если ты выучил математику, приходи пить  чай",  или:
"Сегодня у тебя будет урок французского языка", - или еще что-нибудь в  этом
роде, - и в самом деле, моя милая маленькая учительница была уж тут как тут.
Помнишь ли ты, дорогая, сколько лет было Джульетте, когда она и  юный  Ромео
полюбили друг друга? Моя возлюбленная еще играла в куклы,  когда  зародилась
наша страсть, и драгоценный талисман невинности, заключенный в моем  сердце,
сопровождал меня всю жизнь, оберегая от всевозможных искушений.
     Чистосердечно признаюсь во всем: мы, юные лицемеры, завели  обыкновение
писать друг другу записочки и прятать их в разные укромные уголки, известные
только  нам  двоим.  Джульетта  писала  крупным  каллиграфическим   почерком
по-французски, ответы Ромео, по правде говоря не отличались  безукоризненным
правописанием. Где только не  хранились  poste  restante  {До  востребования
(франц.).} наши письма. В гостиной на японской горке стоял китайский кувшин,
наполненный розовыми лепестками и специями. Опустив руки в  эту  смесь,  два
юных хитреца вылавливали из нее листочки бумаги, намного более  ароматные  и
драгоценные, чем все цветы и гвоздики на свете. Другая великолепная почтовая
контора находилась у  нас  в  дуле  огромного  мушкетона,  который  висел  в
прихожей над  камином.  К  мушкетону  была  привязана  записка  с  надписью:
"Заряжено", но я отлично знал, что это  неправда,  потому  что  сам  помогал
докторскому слуге Мартину его чистить. На кладбище, под крылом  у  херувима,
украшавшего гробницу сэра Джаспера Биллингса, была дыра; в  нее  мы  прятали
листочки бумаги, а на этих  листочках  изобретенным  нами  шифром  писали...
угадайте, что? Мы писали на них  слова  песни;  которую  распевают  юноши  и
девушки с тех самых пор, как  люди  научились  петь.  "Amo,  arnas"  {Люблю,
любишь (лат.).} и так далее, выводили мы своим детским почерком. Слава богу,
хотя сейчас наши руки уже слегка дрожат, они все еще пишут эй! самые  слова!
Дорогая моя, в последний раз, когда я был в Уинчелси, я пошел  взглянуть  на
гробницу сэра Джаспера и на дыру под крылом у  херувима,  но  обнаружил  там
только старый мох да плесень. Миссис Барнард нашла и прочитала некоторые  из
этих писем (о чем эта милая дама рассказала мне впоследствии), но в  них  не
было ничего предосудительного,  а  когда  доктор,  напустив  на  себя  grand
serieux {Важность (франц.).} (разумеется, с полным на  то  правом),  сказал,
что виновных надо как следует  отчитать,  жена  напомнила  ему,  как  он,  в
бытность свою старостою в школе Хэрроу, находил,  однако  же,  время,  кроме
упражнений по греческому и латыни, писать еще и кое-что другое  некоей  юной
леди, проживавшей в городке. Об этих делах она,  повторяю,  поведала  мне  в
более поздние времена, но во все  времена,  начиная  с  первых  дней  нашего
знакомства она была мне самым верным другом и благодетельницей! Однако  этой
любезной сердцу, счастливейшей поре и моей жизни (а именно такою я  сохранил
ее в  памяти  хотя  сейчас  я  счастлив,  безмерно  счастлив  и  преисполнен
благодарности) суждено было внезапно оборваться,  и  бедняге  Шалтаю-Болтаю,
который залез на  стену  блаженства,  суждено  было  свалиться  оттуда  вниз
головой, что на некоторое время страшно его потрясло и обескуражило.  Я  уже
упомянул, какая беда случилась с моим товарищем Томасом  Мизомом,  когда  он
проболтался о делах господина Люттерлоха. А ведь тайну этого господина знали
только двое - Том Мизом и Дени Дюваль, и хотя Дени держал язык за  зубами  и
не рассказывал об этом  деле  никому,  кроме  доктора  и  капитана  Пирсона,
Люттерлоху стало  известно,  что  я  прочел  и  расшифровал  депешу  голубя,
подстреленного Мизомом, а сообщил ему об  этом  не  кто  иной,  как  капитан
Пирсон, с которым немец имел тайные сношения. Когда Люттерлох и его сообщник
узнали о моей злосчастной роли в этом  деле,  они  обозлились  на  меня  еще
больше,  чем  на  Мизома.  Шевалье  де  ла  Мотт,  который  прежде  соблюдал
нейтралитет и даже был ко мне очень добр, теперь страшно меня возненавидел и
стал смотреть на меня как на врага, которого  нужно  убрать  с  дороги.  Вот
почему и произошла  катастрофа,  вследствие  которой  Шалтай-Болтай  Дюваль,
эсквайр, сверзился со стены, откуда он глазел на  свою  милую,  гулявшую  по
саду.
     Однажды вечером... суждено ли мне забыть этот вечер? Была пятница...

                   [Пропуск в рукописи мистера Теккерея.]

     После чая у миссис Барнард мне разрешили проводить мою дорогую  девочку
к Уэстонам в Приорат, который находится  всего  лишь  в  какой-нибудь  сотне
ярдов от дома доктора. За столом весь вечер говорили о битвах и  опасностях,
о вторжении и о новостях с театров военных действий во Франции и в  Америке.
Моя дорогая девочка молча сидела за вышиваньем, время  от  времени  поднимая
свои большие глаза на собеседников. Наконец пробило девять - час, когда мисс
Агнесе  пора  было  возвращаться  в  дом  своего  опекуна.  Я   имел   честь
сопровождать ее, мысленно желая,  чтобы  короткое  расстояние  между  обоими
домами увеличилось, по крайней мере, раз в десять.
     "Доброй ночи, Агнеса!" -  "Доброй  ночи,  Дени!  До  воскресенья!"  Еще
минуту  мы  шепчемся  под  звездами,   маленькая   нежная   рука   ненадолго
задерживается в  моей,  потом  на  мраморном  полу  прихожей  слышатся  шаги
служанки, и я исчезаю. Как-то так получалось, что днем и ночью, за уроками и
в часы досуга я всегда думал об этой маленькой девочке.
     "До воскресенья!" А ведь была пятница!  Даже  такой  срок  казался  мне
страшно долгим. Ни один из нас не мор и подозревать, какая долгая  предстоит
нам  разлука  и  сколько  приключений,  тревог  и  опасностей  придется  мае
пережить, прежде чем я снова смогу пожать эту любимую руку.
     Дверь за  Агнесой  закрылась,  и  я  пошел  вдоль  церковной  стены  по
направлению к дому. Я вспоминал о той блаженной незабываемой ночи, когда мне
дано было сделаться орудием  спасения  моей  дорогой  девочки  от  ужасающей
смерти, о том, как с самого детства  лелеял  я  своем  сердце  эту  заветную
любовь, о том, каким благословением  осенила  Агнеса  всю  мою  юную  жизнь.
Многие годы она была моим единственным другом и утешителем Дома я имел кров,
пищу и даже ласку, - по крайней мере со стороны  матушки,  -  но  был  лишен
общества, и до тех пор, пока не сблизился с семьею доктора  Барнарда,  я  не
знал ни дружбы, ни доброго расположения. Какова же должна быть благодарность
за этот бесценный дар, которым они меня наделили? О, какие клятвы я  твердил
какие возносил молитвы, чтобы мне дано было стать достойным таких друзей,  и
вот, когда я, исполненный этих блаженных мыслей, медленно брел  к  дому,  на
меня обрушился удар, в один миг предопределивший всю мою дальнейшую жизнь.	-
     Это был удар дубиной; он пришелся мне прямо по  уху,  и  я  без  чувств
свалился на землю. Я смутно помню несколько человек, притаившихся  в  темном
проулке, куда я должен был свернуть, потасовку, ругань, крик: "Бей его, будь
он проклят!" - а затем я безжизненной  глыбой  рухнул  на  холодные  гладкие
плиты мостовой. Я пришел в себя почти ослепший от  крови,  которая  заливала
мне лицо Я лежал на дне крытой повозки вместе с другими, испуcкавшими  тихие
стоны страдальцами, а когда я тоже принялся стонать,  чей-то  хриплый  голос
грубо выругался и велел мне тотчас замолчать, пригрозив, что еще раз треснет
меня по башке. Очнувшись от страшной боли, я тут же снова потерял  сознание.
Когда я наконец немного пришел в себя, меня выволокли из повозки и  швырнули
на дно какой-то лодки, где ко  мне,  по-видимому,  присоединились  остальные
пассажиры жуткого экипажа. Потом явился какой-то человек и промыл  мою  рану
соленой водой, от чего голова  у  меня  заболела  еще  сильнее.  Потом  этот
человек, шепнув мне на ухо: "Я друг", - плотно стянул  мне  голову  платком.
Между тем лодка подошла к бригу, стоявшему  на  якоре  на  возможно  близком
расстоянии от берега, и человек, который сначала  оглушил  меня  дубиной,  а
потом ругался, непременно пырнул бы меня ножом,  когда  у  меня  закружилась
голова и я чуть было не упал за борт, если бы за меня не вступился мой друг.
Это был Том Хукем, семье которого я отдал те самые три гинеи. В тот день он,
без  сомнения,  спас  мне  жизнь,  ибо  грозивший  мне  злодей  впоследствии
сознался, что хотел меня прикончить.  Вместе  с  остальными  изувеченными  и
стонущими людьми меня  затолкали  в  трюм,  и  люгер,  подгоняемый  попутным
ветром, двинулся к месту своего назначения, где бы оно ни находилось. О, что
за жуткая была эта ночь! В бреду мне казалось, что я выношу Агнесу из  моря,
и я все время звал ее по имени, о  чем  рассказал  мне  Том  Хукем,  который
явился с фонарем проведать несчастных горемык, валявшихся вповалку на нарах.
Он принес мне воды, и я,  дрожа  от  боли  и  озноба,  кое-как  проспал  эту
страшную ночь.
     Утром наше судно подошло к фрегату,  стоявшему  на  рейде  у  какого-то
города, и Хукем на руках перенес меня на борт. В эту  самую  минуту  подошла
капитанская шлюпка, и капитан со своими спутниками, а также кучка горемычных
пленников вместе с захватившими нас вербовщиками встретились  таким  образом
лицом к лицу. Вообразите мое  изумление  и  радость,  когда  я  увидел,  что
капитан - не кто иной, как друг моего дорогого доктора, капитан Пирсон. Лицо
мое, закрытое повязкой, было таким  бледным  и  окровавленным,  что  меня  с
трудом можно было узнать.
     - Итак, любезный, - сурово произнес капитан, - ты полез в драку? Теперь
ты  видишь,  что  значит  сопротивляться  людям,  состоящим  на  службе  его
величества?
     - Я и не думал сопротивляться, капитан Пирсон. На меня напали сзади,  -
сказал я.
     Капитан удивленно окинул  меня  надменным  взглядом.  Этот  истерзанный
молодчик едва ли мог внушить ему доверие. Вдруг он воскликнул:
     - Боже мой! Да неужто это ты, мой мальчик! Неужто это юный Дюваль!
     - Да, сэр, - отвечал я, и то ли от избытка чувства,  то  ли  от  потери
крови и слабости голова у меня закружилась,  и  я  без  сознания  рухнул  на
палубу.
     Я очнулся на койке в лазарете фрегата "Серапис", где в то время,  кроме
меня, лежал всего один пациент. Оказалось,  что  я  целые  сутки  метался  в
горячечном бреду, беспрестанно призывая Агнесу и предлагая перестрелять всех
разбойников. Ко мне приставили очень славного фельдшера, который ухаживал за
мною  гораздо  внимательнее,  чем  несчастный  раненый  в  своем  жалком   и
унизительном положении мог ожидать. На пятый день я поправился, и  хотя  был
еще очень бледен и слаб, все же смог пойти к капитану, который вызвал меня к
себе. Мой друг фельдшер проводил меня в его каюту.
     Капитан Пирсон писал у себя за столом, но тут же отослал  секретаря,  и
когда тот удалился,  дружески  пожал  мне  руку  и  откровенно  заговорил  о
странном происшествии,  которое  привело  меня  на  борт  его  корабля.  Его
помощник, да и сам он получили сведения, что в одном уинчелсийском  трактире
можно захватить несколько первоклассных  моряков  из  числа  так  называемой
"макрели", и помощник его изловил там с полдюжины этих  молодчиков,  которые
принесут куда больше пользы, если станут служить его величеству  на  корабле
королевского флота, вместо того чтобы обманывать его на своих собственных.
     - Ты попался в эту сеть случайно, -  сказал  капитан.  -  Я  знаю  твою
историю. Я беседовал  о  тебе  с  нашими  общими  друзьями  в  доме  доктора
Барнарда. Несмотря на свою молодость,  ты  уже  сумел  приобрести  в  родном
городе жестоких врагов, и потому тебе лучше  оттуда  уехать.  В  тот  вечер,
когда мы с тобой познакомились, я обещал нашим друзьям взять тебя к себе  на
корабль добровольцем первого класса. Когда настанет время, ты сдашь  экзамен
и будешь произведен в корабельные гардемарины. Да, вот еще что. Твоя матушка
находится в Диле. Ты можешь сойти на берег, и она тебя экипирует.  Вот  тебе
письма. Как только я тебя узнал, я написал доктору Барнарду.
     Я простился со своим добрым командиром и покровителем и побежал  читать
письма. Миссис Барнард и доктор писали, как встревожило их мое  исчезновение
и как они обрадовались, узнав от капитана Пирсона, что я  нашелся.  Матушка,
как всегда попросту, без затей, сообщала, что ждет меня в дилской  гостинице
"Голубой Якорь" и что давно уже приехала бы ко мне, если б не  боялась,  что
мои новые товарищи осмеют старуху, которой вздумалось явиться  на  береговой
шлюпке ухаживать за своим сыночком. Лучше мне самому приехать к ней  в  Дил,
где она экипирует меня как подобает офицеру  королевского  флота.  Я  тотчас
отправился в Дил. Добросердечный фельдшер,  который  меня  выходил  и  успел
полюбить, ссудил меня чистой рубашкой и так аккуратно  перевязал  мне  рану,
что под моими черными волосами ее почти не было видно.
     - Le pauvre cher enfant! Comme il est pale! {Мой бедный мальчик! Как он
бледен! (франц.).} - Какой нежностью заблестели глаза матушки при виде меня!
Добрая женщина непременно хотела собственноручно причесать  мне  волосы,  и,
заплетя их аккуратной косицей, она  завязала  их  черною  лентой,  Затем  мы
отправились в город к портному и заказали костюм, в каком даже сын лорда  не
постыдился бы явиться на борт своего корабля. Моя  форма  очень  скоро  была
готова. На следующий день после того, как с меня сняли  мерку,  мистер  Леви
принес к нам в гостиницу мои  обновки,  я  с  великим  удовольствием  в  них
облачился и, щегольски заломив шляпу,  с  кортиком  на  боку  и  чрезвычайно
довольный собою, отправился на плац-парад рука об руку с  матушкой,  которая
возгордилась еще больше, чем я сам. В этот день она, удостоив величественным
кивком кое-кого из ремесленников и их жен, прошла мимо  них,  не  говоря  ни
слова, как бы  давая  им  понять,  что,  когда  она  прогуливается  в  столь
благородной компании, им надлежит знать свое место.
     - Когда я в лавке - я в лавке и всегда  к  услугам  своих  клиентов,  -
сказала она, - но когда я гуляю с тобой по плац-параду в  Диле,  я  гуляю  с
юным джентльменом, состоящим на службе во флоте его королевского величества.
Господь осенил нас своим благословением, и ты теперь ничуть не  хуже  любого
молодого офицера. - И она сунула мне в карман такой увесистый  кошелек,  что
мне  оставалось  лишь  дивиться  ее  щедрости.  Помнится,  я  заломил  шляпу
набекрень и с чрезвычайно важным видом прогуливался с матушкой по променаду.
В Диле у матушки имелись друзья - такие же представители торгового сословия,
как и она сама и, по всей  вероятности,  соучастники  в  уже  известных  нам
сомнительных морских сделках, но она не сочла нужным их посетить.
     - Помни, сын мой, ты теперь джентльмен, - сказала  она.  -  Торговцы  и
ремесленники тебе не  компания.  Я  -  дело  другое.  Я  всего  лишь  бедная
лавочница и цирюльница.
     Когда ей случалось встретить  знакомых,  она  кланялась  им  с  большим
достоинством, но ни разу не представила меня ни одному из них. Мы  поужинали
в "Якоре", поговорили о родном доме, до которого было  всего  лишь  два  дня
пути, но который  казался  мне  теперь  таким  далеким.  Она  ни  словом  не
обмолвилась о моей милой девочке, а я почему-то не посмел  о  ней  спросить.
Матушка приготовила мне в гостинице славную комнатку и велела лечь пораньше,
ибо после лихорадки я был еще очень слаб, а когда  я  лег,  матушка  пришла,
преклонила колени у моей постели, и по  лицу  ее,  изборожденному  глубокими
морщинами, потекли слезы. На своем родном немецком языке  она  обратилась  к
Тому, кто до сих пор спасал меня от опасностей, моля его охранять  жизненный
путь, на который я отныне вступал. Теперь, когда путь этот близится к концу,
я   с   бесконечным   благоговением   оглядываюсь   назад,    преисполненный
благодарности за избавление от невероятных опасностей и за великое  счастье,
которое выпало мне на долю.
     Я написал миссис Барнард  длинное  письмо,  стараясь  представить  свои
злоключения в забавном виде, и хотя, когда я думал о доме  и  об  оставшейся
там некоей малютке, две-три слезинки, признаться, расплылись  по  бумаге,  я
все же был благодарен за доброе к себе отношение и немало гордился тем,  что
теперь я настоящий джентльмен и стою на верном пути к карьере офицера  флота
его величества.
     На второй день после приезда в Дил я прогуливался по променаду и  вдруг
увидел -  что  бы  вы  думали?  Знакомую  карету  милого  доктора  Барнарда,
приближавшуюся по Дуврской дороге. С удивлением заметив,  как  я  изменился,
доктор и миссис Барнард улыбнулись, а когда они вышли  из  кареты  у  дверей
гостиницы, добрая леди заключила меня  в  объятия  и  расцеловала.  Матушка,
вероятно, видела это из окна своей комнаты.
     - Ты приобрел добрых друзей, Денни,  -  с  грустью  сказала  она  своим
низким голосом. - Это хорошо. Они смогут позаботиться о тебе лучше,  чем  я.
Теперь, когда ты выздоровел, я могу; спокойно  уехать.  Если  ты  заболеешь,
твоя старая мама придет к тебе и всегда будет благословлять тебя, сынок.
     Она решила в тот же вечер отправиться домой. В Хайте, Фолкстоне и Дувре
у нее имеются друзья (о чем я отлично знал), и она может у них остановиться.
Перед отъездом она аккуратно уложила мой новый сундучок. Какие бы чувства ни
испытывала матушка при нашем прощанье, я  не  заметил  на  лице  ее  никаких
признаков слез или скорби. Она взобралась на свою повозку во дворе гостиницы
и, не оглядываясь назад, пустилась в свое  одинокое  путешествие.  Хозяин  и
хозяйка "Якоря" весьма сердечно и  почтительно  пожелали  ей  доброго  пути.
Потом они спросили, не хочу ли я зайти в буфет выпить вина  или  коньяку.  Я
отвечал, что не пью ни того, ни  другого.  Подозреваю,  что  именно  матушка
снабдила их спиртным, привезенным на ее собственных рыбачьих шхунах.
     - Если б у меня был единственный  сын,  да  еще  и  такой  красавец,  -
любезно заметила  миссис  Бонифэйс  (могу  ли  я  после  таких  комплиментов
неблагодарно забыть ее имя?), - если б у меня был единственный сын и я могла
бы оставить ему такое хорошее наследство, я б ни за что не отправила  его  в
море во время войны, нет, ни за что.
     - Если вы сами не пьете, то, быть может, среди ваших друзей на  корабле
найдутся любители спиртного. Передайте им, что они  всегда  будут  желанными
гостями в "Якоре", - сказал хозяин.
     Я уже не в первый раз слышал, что матушка богата.
     - Может, она и  вправду  богата,  но  только  мне  об  этом  ничего  не
известно, - отвечал я  хозяину,  на  что  они  с  женою  похвалили  меня  за
сдержанность и с многозначительной улыбкой добавили:
     - Мы знаем больше, чем говорим, мистер Дюваль. Вы когда-нибудь  слышали
про мистера Уэстона? А про мосье де ла Мотта? Мы знаем, где находится Булонь
и где Остен...
     - Молчи, жена! - перебил ее хозяин. - Раз капитан  не  хочет  говорить,
значит, и не надо. Вот уже звонит колокол, и доктору несут ваш обед,  мистер
Дюваль.
     Так оно и было, и я сел за стол в обществе моих дорогих друзей и  отдал
должное их трапезе.
     По приезде доктор тотчас отрядил посыльного  к  своему  другу  капитану
Пирсону, и когда мы сидели за обедом, последний на своей собственной  шлюпке
прибыл с корабля и настоятельно просил доктора  и  миссис  Барнард  откушать
десерт  в  его  каюте.  Мистер  Дени  Дюваль  тоже  получил  приглашение  и,
устроившись в шлюпке вместе со своим сундучком, отправился  на  фрегат.  Мой
сундучок отнесли в каюту канонира, где мне была  отведена  подвесная  койка.
Вскоре по знаку одного из гардемаринов я встал из-за  капитанского  стола  и
пошел знакомиться со своими товарищами, которых  на  борту  "Сераписа"  было
около дюжины. Будучи всего лишь добровольцем, я, однако  же,  оказался  выше
ростом и старше большинства гардемаринов. Им, разумеется, было известно, кто
я такой, - всего лишь с