со  скромным
видом сидела и молча слушала их воркотню и их проповеди. Да  полно,  слушала
ли? Пастор наставлял семейство, старые девы болтали все вечера  напролет,  а
бедная госпожа де Саверн ничего этого не замечала. Мысли  ее  витали  вокруг
Большого Саверна, душа ее страстно стремилась в его леса. Время  от  времени
приходили письма из армии от мосье де Саверна. Они сражаются с  неприятелем.
Очень хорошо. Он цел и невредим. Слава богу. Далее суровый муж  читал  своей
бедной маленькой женушке суровую проповедь, а суровые сестры и  капеллан  на
все лады ее толковали. Однажды, когда после  баталии  при  Кальви  мосье  де
Саверн, неизменно выказывавший особенную живость в минуты опасности, написал
о том, как он чудом спасет от  гибели,  а  капеллан  придрался  к  случаю  и
пустился в пространные рассуждения о смерти, об опасности и о спасении  души
на этом и на том свете, госпожа де Саверн - увы! увы! - обнаружила,  что  не
слышала ни  слова  из  всей  его  проповеди.  Мысли  ее  были  отнюдь  не  с
проповедником и не с капитаном полка Вьомениля при Кальви, нет,  они  витали
вокруг дворца Большой Саверн, с его балами, комедиями и музыкой, со знатными
господами из Парижа, Страсбурга и из Империи по ту  сторону  Рейна,  которые
постоянно посещали праздники принца-кардинала.
     Что  произошло,   когда   злой   дух   нашептывал:   "Отведай",   -   а
соблазнительное яблоко висело так близко? Однажды поздно вечером, когда  все
домашние уже спали, госпожа де Саверн и ее горничная, закутавшись в плащи  с
капюшонами, молча выскользнули из задних  ворот  замка  де  Саверн,  сели  в
ожидавшую их коляску, кучер которой, по-видимому, отлично знал  и  дорогу  и
седоков, поскакали по прямым аллеям парка Большого Саверна и  через  полчаса
очутились у дворцовых ворот. Кучер отдал поводья слуге и, миновав  несколько
ходов и переходов, очевидно, отлично ему знакомых, вместе с обеими женщинами
вошел во дворец  и  поднялся  на  галерею  над  большою  залой,  где  сидело
множество лордов и леди, а возле одной из стен находилась сцена с занавесом.
Несколько мужчин и женщин  прохаживались  взад-вперед  по  спине,  произнося
стихотворные диалоги. О, боже! Они играли комедию - одну  из  тех  греховных
очаровательных пьес, которые графине запрещалось смотреть,  но  которые  она
так страстно мечтала увидеть! После представления должен был состояться бал,
на котором актеры будут танцевать в своих костюмах. Многие гости были уже  в
масках, а в ложе возле сцены сидел сам монсеньер принц-кардинал,  окруженный
кучкой людей, одетых в  домино.  Госпожа  де  Саверн  несколько  раз  видела
кардинала, когда он со своею свитой возвращался с охоты. Если бы ее спросили
о содержании пьесы, ей было бы так же трудно ответить на  этот  вопрос,  как
пересказать услышанную за несколько часов до того проповедь пастора  Шнорра.
Однако Фронтэн шутил со своим  хозяином  Дамисом,  а  Жеронт  запирал  двери
своего дома и,  ворча,  ложился  спать.  Вскоре  совсем  стемнело;  Матюрина
выбросила из окна веревочную лестницу и вместе со  своей  госпожою  Эльмирой
спустилась  по  лестнице,  которую  держал  Фронтэн,  и  Эльмнра,   тихонько
вскрикнув, упала в объятия мосье Дамиса,  после  чего  хозяин  со  слугою  и
служанка  с  хозяйкой  спели  веселую  песенку,  в  которой  очень   забавно
изображалась бренность человеческого бытия, а когда они кончили, то  сели  в
гондолу, ожидавшую их у спуска в  канал,  и  были  таковы.  А  когда  старик
Жеронт, разбуженный шумом, появился наконец на сцене в своем ночном  колпаке
и увидел уплывающую лодку, зрители, разумейся, хохотали над задыхающимся  от
бессильной злобы несчастным старикашкой. Это и в самом  деле  очень  смешная
пьеса; она до сих пор пользуется  большой  популярностью  во  Франции  и  во
многих других странах.
     После представления начался бал. Угодно ли госпоже танцевать? Угодно ли
благородной графине де Саверн танцевать с кучером? Внизу,  в  зале,  были  и
другие гости, тоже в масках и в домино. Но кто сказал, что она была в  маске
и в домино? Правда, мы упомянули, что она была закутана в плащ с  капюшоном.
А разве домино не плащ? И разве к нему не прикрепляется капюшон? И разве  вы
не знаете, что женщины носят маски не только на маскарадах, но даже  у  себя
дома?
     Однако здесь возникает еще один  вопрос.  Благородная  дама  доверяется
вознице, который везет ее в замок некоего принца, врага ее мужа. А кто же ее
провожатый? Разумеется, не кто иной, как этот злосчастный мосье де ла  Мотт.
С тех пор как уехал муж мадам де Саверн, он все время находился невдалеке от
нее. Никакие капелланы, сторожа и дуэньи, никакие замки и  засовы  не  могли
помешать ему поддерживать с нею  связь.  Каким  образом,  посредством  каких
хитросплетений и уловок? Посредством какого  подкупа  и  обмана?  Несчастные
люди, они оба уж покончили счеты с этим миром. Оба были жестоко наказаны.  Я
не намерен описывать их безумства, я не хочу быть  мосье  Фигаро  и  держать
лестницу с фонарем, когда граф забирается в  окошко  к  Розине.  Несчастная,
запуганная, заблудшая  душа!  Ее  постигла  ужасная  кара  за  то  что,  без
сомнения, было тяжелым грехом.
     Совсем еще девочкой она вышла замуж за мосье де  Саверна,  которого  не
знала и не любила, только потому,  что  так  приказали  ей  родители  и  она
обязана была выполз нить их волю. Ее продали и отправили в рабство.  Вначале
она жила в послушании. Если она и проливала слезы, то они высыхали; если она
и ссорилась с мужем, то между ними быстро воцарялся мир. Она не таила в душе
злобы и была кроткой,  покорной  рабыней,  подобной  тем,  каких  вы  можете
встретить на острове Ямайке или Барбадосе. Сколько я могу судить, ни у одной
из них слезы не высыхали так быстро  и  ни  одна  не  целовала  руки  своего
надсмотрщика  с  большей  готовностью,  нежели  она.  Ни  веду   нельзя   же
одновременно ожидать и искренности и раболепства. Что до меня, то я знаком с
одною дамой, которая послушна лишь тогда, когда сама  того  пожелает,  и,  -
клянусь честью! - быть может, это я играю перед ней роль лицемера, и это мне
приходится улыбаться, дрожать и притворяться.
     Когда  госпоже  де  Саверн  пришло  время  родить,  ей  было  приказано
отправиться в Страсбург, где имелись наилучшие врачи, и там,  через  полгода
после отъезда ее мужа на Корсику, родилась их дочь Агнеса де Саверн.
     Теперь бедняжкой овладели тайные страхи, душевная тревога  и  угрызения
совести. Она писала моей матушке, в то время единственной  своей  наперснице
(хотя и ей она доверилась отнюдь не до  конца!):  "Ах,  Урсула!  Я  страшусь
этого события. Быть может, я умру. Мне даже кажется, что я надеюсь  умереть.
За долгие дни,  прошедшие  после  его  отъезда,  я  стала  так  бояться  его
возвращения, что, наверное, сойду с ума,  когда  его  увижу.  Знаешь,  после
сражения при Кальви, прочитав, что убито много офицеров, я  подумала:  а  не
убит ли мосье де Саверн? Я дочитала список до конца, но  его  имени  там  не
было, и - ах, сестрица, сестрица - я ничуть не обрадовалась! Неужели я стала
таким чудовищем, чтобы желать своему собственному мужу... Нет. Но  я  хотела
бы стать чудовищем. Я не могу говорить об этом с мосье Шнорром. Ведь он  так
глуп. Он совсем меня не понимает. Он в точности как мой муж -  вечно  читает
мне проповеди.
     Послушай, Урсула! Только смотри  -  никому  не  рассказывай!  Я  ходила
слушать проповедь. О, это была поистине божественная проповедь! Ее читал  не
пастор. О, как они мне надоели! Ее читал добрый епископ  французской  церкви
(а не нашей германской), епископ Амьенский, он  приехал  сюда  с  визитом  к
принцу-кардиналу. Зовут этого епископа мосье де ла Мотт.  Он  -  родственник
того господина, который в последнее время часто у нас бывал, большого  друга
мосье де Саверна, спасшего жизнь моему мужу в битве, о которой мосье  де  С.
постоянно толкует.
     Как прекрасен собор! Я ходила туда вечером. В  церкви,  словно  звезды,
сияли огни и играла небесная музыка. Ах, как не похоже  на  мосье  Шнорра  и
на... и еще на одного человека в  моем  новом  доме,  который  вечно  читает
проповеди - то есть, я хочу  сказать,  когда  он  бывает  дома.  Несчастный!
Хотела бы я знать, читает ли он им проповеди там, на Корсике!  Если  да,  то
мне их очень жаль. Когда будешь мне писать, не  упоминай  о  соборе.  Ведьмы
ничего об этом не знают. Как бы они бранились, если б только узнали! О,  как
они  меня  эннуируют  {От  ennuyer  -  наводить  тоску  (франц.).},   ведьмы
несчастные! Ты бы только на них поглядела! Они думают, что я пишу мужу.  Ах,
Урсула! Когда я пишу ему, я часами сижу над листом бумаги. Я не говорю ровно
ничего, а то, что я говорю, кажется неправдой. Зато когда я пишу тебе,  перо
мое так и летает! Не успею начать письмо, как бумага уже вся исписана. То же
самое бывает, когда я пишу к... Кажется, эта злая ведьма заглядывает  мне  в
письмо сквозь свои очки! Да, милая сестрица, я пишу господину графу!"
     К этому письму приложен постскриптум, написанный, очевидно, по  просьбе
графини, на немецком языке, в котором сиделка госпожи де Саверн  извещает  о
рождении ее дочери и о том, что мать и дитя пребывают в добром здравии.
     Эта дочь сидит сейчас передо  много  -  тоже  с  очками  на  носу  -  и
безмятежно просматривает портсмутскую газету, из которой, надеюсь, она скоро
узнает о продвижении по службе своего сына мосье Лоботряса. Свое благородное
имя она сменила на мое - всего лишь скромное и честное. Дорогая  моя!  Глаза
твои уже не так ясны, как прежде, и в черных как  смоль  локонах  серебрится
седина. Ограждать тебя от опасностей всегда было сладостным жребием и долгом
всей моей жизни. Когда я обращаю к тебе свой взор и вижу, как ты,  спокойная
и счастливая, стоишь на якоре в нашей мирной гавани после всех превратностей
судьбы, сопровождавших наше плаванье по океану  жизни,  чувство  бесконечной
благодарности переполняет все мое существо и душа изливается в  восторженном
гимне.
     Первые дни жизни Агнесы де Саверн ознаменовались  происшествиями,  коим
суждено  было  самым  необыкновенным  образом  повлиять  на  ее  судьбу.   У
колыбельки ее с минуты на  минуту  готова  была  разыграться  двойная,  даже
тройная трагедия. Как странно,  что  смерть,  злодейство,  месть,  угрызения
совести и тайна теснились вокруг колыбели существа столь чистого и невинного
- благодаря Богу и ныне столь же чистого и невинного, как в тот день, когда,
спустя  какой-нибудь  месяц  после  ее  появления  на  свет,   начались   ее
удивительные приключения.
     Письмо к моей матушке, написанное госпожою де Саверн накануне  рождения
ее дочери и законченное ее сиделкой Мартой Зеебах, помечено 25  ноября  1768
года. Через месяц Марта написала (по-немецки), что у  госпожи  ее  открылась
горячка, такая сильная, что временами она теряла рассудок и врачи  опасались
за ее жизнь. Барышни  де  Барр  считали,  что  младенца  нужно  вскармливать
рожком, но они не были сведущи в уходе за грудными детьми, и  малютка  тяжко
болела, пока ее не вернули матери. Сейчас госпожа де Саверн успокоилась.  Ей
гораздо лучше. Она ужасно страдала. В бреду мадам  все  время  просила  свою
молочную сестру спасти ее от какой-то неведомой опасности, которая, как  она
воображала, ей грозит.
     В то время, когда писались эти письма, я был совсем еще мал,  однако  я
отлично помню, как пришло следующее письмо. Оно лежит  вон  в  том  ящике  и
написано дрожащей больною рукой, которая теперь давно уж истлела, а  чернила
за пятьдесят лет {* Записки, по-видимому, написаны в 1820-1821 годах. Мистер
Дюваль был произведен в контр-адмиралы и  кавалеры  ордена  Бани  по  случаю
вступления на престол короля Георга IV.} совершенно выцвели.  Я  помню,  как
матушка воскликнула по-немецки - она всегда  изъяснялась  на  этом  языке  в
минуты сильного волнения: "О, боже! Моя девочка сошла с  ума,  она  сошла  с
ума!" Это жалкое выцветшее письмо и в самом деле содержит какой-то странный,
бессвязный лепет.
     "Урсула! - писала госпожа де Саверн (я полагаю, что нет нужды полностью
приводить слова несчастного обезумевшего создания),  -  когда  родилась  моя
дочь, демоны хотели отнять ее у меня. Но я сопротивлялась и крепко прижимала
ее к себе, и теперь они уже не могут причинить ей  вреда.  Я  отнесла  ее  в
церковь. Марта ходила туда со мной, и Он был там, - он всегда там,  -  чтобы
защитить меня от демонов, и я попросила окрестить ее  и  нарекла  Агнесою  и
сама тоже окрестилась и тоже приняла имя Агнесы. Подумать только - я приняла
крещение двадцати двух лет от роду! Агнеса Первая и Агнеса Вторая.  Но  хоть
имя мое изменилось, я всегда останусь той же для моей Урсулы, и теперь  меня
зовут Агнеса Кларисса де Саверн, урожденная де Вьомениль".
     Действительно, в то время, когда  к  графине  еще  не  совсем  вернулся
рассудок, она вместе со своей дочерью приняла римско-католическую веру. Была
ли она в здравом уме, когда поступала подобным  образом?  Подумала  ли  она,
прежде  чем  совершить  этот  шаг?  Встречалась  ли  она   с   католическими
священниками в Саверне, имелись ли у нее иные причины для  обращения,  кроме
тех, о которых она узнала из споров между мужем и мосье де ла Моттом? В этом
письме несчастная пишет: "Вчера к  моей  постели  подошли  двое  с  золотыми
нимбами вокруг головы. Один из них  был  в  одежде  священника,  второй  был
прекрасен и весь утыкан стрелами, и они  сказали:  "Мы  -  святой  Фабиан  и
святой Себастиан; завтра - день святой Агнесы, и она будет  ожидать  тебя  в
церкви").
     Что произошло на самом деле, я так никогда и не  узнал.  Протестантский
священник, с которым я встретился впоследствии,  мог  только  принести  свою
книгу и показать мне запись, из которой явствовало, что он окрестил  малютку
и нарек ее Августиной, а вовсе не Агнесой. Марта Зеебах умерла.  Ла  Мотт  в
разговоре со мною не касался этого эпизода в истории несчастной  графини.  Я
думаю, что статуи и картины, которые она видела в церквах, подействовали  на
ее больное воображение; что, раздобыв римско-католические святцы и  требник,
она  узнала  из  них,  когда  празднуются  дни  святых,  и,  еще  не  совсем
оправившись от горячки и не давая себе отчета  в  своих  поступках,  отнесла
новорожденную в собор и приняла там крещение.
     Теперь, разумеется, бедной графине пришлось еще больше таиться и лгать.
"Демоны" - это были старые девы, приставленные следить за каждым  ее  шагом.
Их нужно было постоянно обманывать. Но разве она не делала этого  и  раньше,
когда ездила во дворец кардинала в Саверне? Куда бы несчастная  ни  обращала
свои стопы, - мне кажется, я  вижу,  как  всюду  на  нее  сверкают  из  тьмы
зловещие глаза де  ла  Мотта.  Бедная  Ева,  -  надеюсь  и  уповаю,  еще  не
окончательно павшая, - ее вечно преследовал по пятам этот змей, и ей суждено
было погибнуть в его ядовитых объятиях.  Кто  постигнет  неисповедимые  пути
рока? Через год после описываемых  мною  событий  очаровательная  принцесса,
сияя улыбкой и зардевшись румянцем, под звон колоколов, под  гром  орудий  и
приветственные клики  тысячной  толпы,  проезжала  по  улицам  Страсбурга  в
карете, украшенной гирляндами и знаменами. Кто мог подумать, что в последний
свой путь она отправится на  мерзкой  колымаге  и  закончит  свою  жизнь  на
эшафоте? Госпоже де Саверн суждено было  прожить  еще  один  только  год,  и
постигший ее конец был не менее трагичен.
     Многие врачи говорили мне, что  после  рождения  ребенка  матери  часто
теряют  рассудок.  Госпожа  де  Саверн  некоторое  время  оставалась  в  том
лихорадочном состоянии, когда человек, хотя отчасти и сознает свои поступки,
все  же  далеко  не  полностью  за  них  отвечает.  Спустя  три  месяца  она
пробудилась как бы от сна  с  ужасным  воспоминанием  о  происшедшем.  Какие
горестные  видения,  какие  посулы  завлекли  супругу  ревностного  знатного
протестанта в римско-католическую церковь и заставили  ее  принять  крещение
вместе с новорожденным младенцем? Она никогда не  могла  вспомнить  об  этом
своем деянии. Бесконечный ужас охватывал ее при мысли о  нем  -  бесконечный
ужас и ненависть к мужу, который был причиной всех ее  горестей  и  страхов.
Она начала бояться его возвращения, она прижимала к груди ребенка,  запирала
на замки и  засовы  все  двери,  чтобы  люди  не  похитили  у  нее  малютку.
Протестантский  священник  и  протестантки-золовки  в  тревоге  и   отчаянии
наблюдали это зрелище, справедливо полагая, что госпожа де Саверн все еще не
в своем уме; они советовались с докторами, которые совершенно  разделяли  их
мнение,  приезжали,  прописывали  лекарства  и   выслушивали   презрительные
насмешки больной, встречавшей их то оскорблениями, то трепетом и слезами - в
зависимости от владевших ею переменчивых настроений.  Состояние  ее  было  в
высшей степени загадочным. Барышни де Барр время  от  времени  в  осторожных
выражениях  писали  о  ней  брату  на  Корсику.  Он,   со   своей   стороны,
безотлагательно отвечал потоками своих обычных словоизлияний. Узнав,  что  у
него родилась дочь, он покорился судьбе и  тотчас  принялся  сочинять  целые
фолианты наставлений касательно кормления, одежды,  а  также  физического  и
религиозного воспитания младенца. Девочку нарекли Агнесой? Он  предпочел  бы
имя Барбара, ибо так звали его мать. Помнится, в одном из писем  несчастного
графа  содержались  указания  насчет  кашки   для   ребенка   и   инструкции
относительно диеты кормилицы. Он скоро вернется домой. Корсиканцы  потерпели
поражение во всех битвах. Будь он католиком, он давно уже стал бы  кавалером
королевских орденов. Мосье де Вьомениль  все  же  надеется  выхлопотать  ему
орден  за  воинскую  доблесть   (протестантский   орден,   учрежденный   его
величеством за десять лет до того). Эти письма  (впоследствии  утерянные  во
время кораблекрушения {* Письма госпожи де Саверн к моей матушке в  Уинчслси
не погибли в этой  катастрофе  и  постоянно  хранятся  в  секретере  госпожи
Дюваль.}) содержали весьма скромное описание  приключений  самого  графа.  Я
убежден, что  граф  был  очень  смелым  человеком  и  не  выказывал  нудного
многословия лишь  тогда,  когда  говорил  о  своих  собственных  подвигах  и
заслугах.
     Письма графа приходили с каждою  почтой.  Приближался  конец  войны,  а
следовательно, и его возвращение. Он радовался мысли, что скоро увидит  свою
дочь и сможет наставить ее на  путь,  коим  ей  надлежит  идти,  -  на  путь
истинный  и  праведный.  По  мере  того,  как  рассудок  матери  прояснялся,
усиливался ее страх - страх и ненависть к мужу.  Мысль  об  его  возвращении
была для нее нестерпима, она не смела и подумать о неизбежном признании. Его
жена приняла католичество и окрестила его ребенка? Она была уверена, что  он
убьет ее, если узнает о случившемся. Она  пошла  к  священнику,  который  ее
окрестил. Мосье Жоржель (секретарь  его  преосвященства)  был  знаком  с  ее
мужем. Принц-кардннал - великий и могущественный  священнослужитель,  сказал
Жоржель, он защитит ее от гнева всех  протестантов  Франции.  Я  думаю,  что
графиня беседовала и с самим принцем-кардиналом, хотя в ее письмах к матушке
об этом нет ни слова.
     Военная кампания окончилась. Мосье де Во и мосье де Вьомениль в  весьма
хвалебных  выражениях  описывали  поведение  графа  де  Саверна.  Их  добрые
пожелания будут сопутствовать ему по дороге домой; хоть он и протестант, они
постараются употребить все свое влияние в его пользу.
     День  возвращения  графа  приближался.  Этот  день   настал;   я   ясно
представляю себе эту картину: доблестный воин с бьющимся сердцем поднимается
по  ступеням  скромного  жилища,  в  котором  поселилось  его  семейство   в
Страсбурге после рождения младенца. Как  он  мечтал  об  этой  малютке,  как
молился за  нее  и  за  жену  свою  в  ночном  карауле  и  на  биваке,  как,
невозмутимый и одушевленный горячею верой, молился за них на п