ve le  roi!"
{ Да здравствует Франция! Да здравствует король! (франц.)}
     - Ax, Агнеса, ах  ты,  скверное  неблагодарное  создание!  -  с  плачем
воскликнула миссис Барнард.
     Доктор,  однако,  ничуть  не  рассердился,  а  напротив,  улыбнулся  и,
казалось, был даже очень доволен.
     - Мадемуазель де Саверн, - промолвил  он,  склоняясь  перед  Агнесой  в
церемонном поклоне, - я полагаю, что маленькой француженке следует  быть  на
стороне Франции. Но вот несут поднос, и мы не станем  ссориться,  покуда  не
кончим ужин.
     В этот вечер, когда доктор,  читая  проповедь,  определенную  церковным
уставом для военного времени, возносил мольбы к тому, кто ниспосылает  людям
все победы, испрашивая у него защиты от  врагов,  мне  казалось,  что  голос
этого  доброго  человека  никогда  еще  не   звучал   так   торжественно   и
проникновенно.
     Когда  в  доме  доктора  Барнарда  происходило   дневное   и   вечернее
богослужение, некая молодая особа, исповедовавшая римско-католическую  веру,
обыкновенно сидела в  стороне,  ибо  ее  духовные  наставники  запрещали  ей
участвовать в наших англиканских обрядах. Когда служба окончилась и прислуга
доктора удалилась, на залитом  румянцем  лице  Агнесы  выразилась  некоторая
досада.
     - Что же мне делать, тетушка Барнард? - спросила юная мятежница. - Если
я стану молиться за вас, значит, я буду молиться за то, чтобы мое  отечество
потерпело поражение, а вы были бы спасены и избавлены от врагов.
     - Нет, дитя мое, мы не станем понуждать тебя к этой молитве,  -  сказал
доктор, потрепав ее по щечке.
     - Я не знаю, почему вы хотите победить  мое  отечество,  -  всхлипывая,
пролепетала девочка. - Я ни за что не стану молить бога,  чтобы  с  вами,  с
тетушкой Барнард или с Денни случилось что-нибудь плохое, ни за что!
     Заливаясь слезами, Агнеса спрятала свою головку  на  ГРУДИ  у  доктора,
растрогав всех нас до глубины души.
     Крепко держась за руки, мы отправились в  Приорат,  который  -  увы!  -
находился слишком близко от дома доктора Барнарда. Прежде  чем  позвонить  у
дверей, я остановился, все еще не выпуская маленькой руки своей спутницы.
     - Скажи, Денни, ты ведь  никогда  не  станешь  мне  врагом,  правда?  -
задумчиво спросила она, подняв на меня глаза.
     - Милая Агнеса, я буду любить тебя вечно! - дрожащим голосом воскликнул
я. Вспомнив, как я нес малютку в своих  объятиях  с  берега  моря,  я  вновь
заключил в них мою дорогую девочку, и сердце мое преисполнилось неизъяснимым
блаженством.



Глава VIII. Я поступаю на службу в королевский флот



     Разумеется, в ближайшее же воскресенье мнение  нашего  доброго  доктора
было известно всем и каждому. С тех пор как началась война  с  Америкой,  он
неустанно призывал своих прихожан к верности и доказывал незыблемость власти
Цезаря.
     - Война, - поучал он, - не может почитаться за  зло  иг  подобно  нашим
немощам и недугам, ниспослана нам свыше, без сомнения, для нашего же  блага.
Она учит нас смиряться и находить утешение в нужде, она укрепляет  доблесть,
испытывает верность,  дает  случай  выказать  широту  души,  сдержанность  в
победе, долготерпение и бодрость в пораженье. Воины,  доблестно  сражавшиеся
за победу отчизны, завещают своим детям благородное наследие. Нас,  нынешних
англичан, возвышает память о битвах при Креси, Азенкуре и  Бленгейме.  Я  не
питаю зла к шотландцам за их победу  при  Бэннокберне  или  к  французам  за
Фонтенуа. Такая доблесть  доказывает  мужество  пародов.  Когда  мы  подавим
американский мятеж, а это, без сомнения, произойдет, непременно обнаружится,
что наши мятежные сыны вели себя  как  подобает  англичанам,  что  они  были
отважны и решительны, великодушны и умеренны. В  объявленной  ныне  войне  с
Францией, которая близко касается всей Англии, -  а  в  особенности  жителей
нашего побережья, - право, по моему глубокому убеждению, также,  несомненно,
на нашей стороне, как оно было на стороне королевы Елизаветы в ее  борьбе  с
Испанскою армадой. В час почти столь же грозной опасности я возношу мольбы о
том, чтоб нам дано  было  выказать  такую  же  бдительность,  постоянство  и
доблесть, чтобы мы  могли  собрать  все  свои  силы  для  выполнения  долга,
предоставив исход дела Тому, кто ниспосылает нам все победы.
     Прежде чем сойти с кафедры, наш славный доктор объявил, что в следующий
базарный день  он  созывает  в  ратуше  собрание  всех  джентри,  моряков  и
фермеров, дабы решить, какие следует принять меры для защиты наших берегов и
гаваней. Французы могли каждую минуту на нас напасть, и весь народ  пребывал
в  сильном  возбуждении.  Ополченцы  и  волонтеры  патрулировали  прибрежную
полосу, а  рыбаки  не  сводили  подзорных  труб  с  противоположного  берега
Ла-Манша.
     В ратуше состоялся многолюдный сход, на котором держали  речи  наиболее
преданные королю и отечеству мужи. Тут же начался сбор пожертвований в  фонд
обороны. Решено было, что Пять Портовых Городов выставят отряд ополченцев, В
одном  только  Уинчелси  джентри  и   богатейшие   коммерсанты   постановили
экипировать эскадрон конных волонтеров для охраны берегов и связи с  частями
регулярных  войск,  сформированных  в  Дувре,  Гастингсе  и  Диле.   Рыбаков
определили в береговую охрану и патрульную службу. Все побережье от  Маргета
до Фолкстона находилось под  усиленной  охраной  и  наблюдением,  из  многих
гаваней  были  отправлены  в  море  заново  оснащенные  каперские  суда.  На
французском берегу, по слухам, шли такие же военные  приготовления.  Вначале
рыбаки обеих сторон не  трогали  друг  друга,  но  вскоре  между  ними  тоже
начались стычки; с прискорбием сознаюсь и в том, что один из моих предков не
совсем прервал сношения со своими французскими друзьями.
     Правда, на собрании в ратуше дедушка  выступил  с  пожертвованием  и  с
пространною   речью.   Он   сказал,   что   он   и    его    единоверцы    и
соотечественники-французы  уже   почти   сто   лет   пользуются   британским
гостеприимством и свободой, что, изгнанные с  родной  земли  преследованиями
папистов, они обрели здесь защиту и что теперь для французских  протестантов
настало время доказать свою благодарность и преданность королю Георгу.  Речь
дедушки приняли весьма сочувственно -  у  старика  были  здоровые  легкие  и
бойкий язык. Уж кому-кому, а мне-то известно, что он  мог  нанизывать  фразы
целыми ярдами и часами бубнил монотонным голосом, который  (да  простит  мне
бог!) Давно уже перестал вдалбливать слова поучения в душу  его  нечестивого
внука.
     После дедушки речь держал мистер Джеймс Уэстон из Приората  (он  и  мой
милый друг мистер Джо сидели со знатными господами и членами  магистрата  на
возвышении в передней части залы). Мистер Джеймс  с  большим  воодушевлением
заявил,  что,  подобно  мистеру  Дювалю  говорившему  от  имени  французских
протестантов, он, со своей стороны,  может  поручиться  за  верность  другой
группы лиц, а именно, приверженцев английской римско-католической церкви. Он
убежден, что в час опасности он и его собратья  выкажут  верноподданнические
чувства не хуже любого протестанта в королевстве. И, если подобную безделицу
можно счесть за доказательство верности он - хотя он  и  уверен,  что  сосед
Дюваль много его богаче (тут дедушка вскричал: "Нет,  нет!"  -  и  вся  зала
разразилась громким смехом), - жертвует на оборону две гинеи на  одну  гинею
Дюваля.
     - Разумеется,  я  готов  внести  свою  гинею,  -  испуганно  пролепетал
дедушка, - и да пойдет на пользу дела эта скромная лепта бедного человека!
     - Гинею?! - вскричал Уэстон. - Я даю сотню гиней!
     - А я вторую сотню,  -  сказал  его  брат.  -  Мы,  римско-католические
джентри   Англии,   докажем,   что   не   уступаем    в    верности    нашим
братьям-протестантам.
     - Запишите моего свекра Питера Дюваля на сто гиней! - воскликнула своим
низким голосом матушка. - Запишите меня на двадцать пять гиней и моего  сына
Дени тоже на двадцать пять. Мы ели английский хлеб, и за это говорим спасибо
и от всей души восклицаем: "Боже, храни короля Георга!"
     Речь матушки была встречена громкими аплодисментами. Фермеры,  джентри,
лавочники,   богачи   и   бедняки   все   устремились   вперед   со   своими
пожертвованиями. Еще  до  конца  схода  была  собрана  порядочная  сумма  на
вооружение и экипировку  отряда  ополченцев  Уинчелси,  и  старый  полковник
Эванс, ветеран Миндена и Фонтенуа, а также молодой мистер Барлоу, потерявший
ногу при Брендиуэйне, объявили, что они берутся обучать  ополченцев,  покуда
его величество не пришлет своих  офицеров  для  командования  отрядом.  Было
признано, что все говорили и поступали так, как велел им гражданский долг.
     - Пускай себе французы высаживаются! -  кричали  мы.  -  На  берегу  их
встретит почетный караул, составленный из жителей Рая, Уинчелси и Гастингса!
     В том, что французы намереваются произвести высадку,  не  сомневался  у
нас почти никто, особенно после появления королевской прокламации, в которой
описывались обширные военные приготовления неприятеля на суше и на море.  Мы
все еще поддерживали известные связи с Дюнкерком, Кале  и  Булонью,  а  наши
рыболовные  шхуны  иногда  добирались  до  самого  Остенде.  Нам  доставляли
подробные сведения обо всем, что происходило в  этих  портах,  и  мы  знали,
сколько там собрано войск и сколько снаряжено французских военных кораблей и
каперов. Я ничуть не удивился, когда однажды вечером застал у лас  на  кухне
нашего старого булонского компаньона Бидуа, - сидя в  обществе  дедушки,  он
курил трубку и потягивал свой же собственный коньяк,  за  который,  как  мне
было доподлинно известно, кесарю отнюдь не воздали кесарево. Голуби,  жившие
на холме, продолжали совершать свои путешествия. Как-то раз, зайдя навестить
фермера Перро, я нашел у него шевалье де ла Мотта, который вместе  со  своим
приятелем отправлял в полет одну из этих птиц. Приятель де ла  Мотта  весьма
кисло спросил на немецком языке:
     - Что надо здесь этому Spitzbube? {Постреленку (нем.).}
     - Versteht vielleicht  Deutsch  {Может  быть,  он  понимает  по-немецки
(нем.).}, - поспешно вставил шевалье и, повернувшись  ко  мне,  с  дружеской
улыбкой осведомился о здоровье матушки и деда.
     Этот помощник де ла Мотта был  некий  лейтенант  Люттерлох;  он  прежде
служил в Америке в одном из гессенских полков, сражавшихся на нашей стороне,
а теперь частенько наезжал в Уинчелси, где с важным видом  разглагольствовал
о войне и о своих подвигах в  Европе  и  в  наших  американских  провинциях.
Говорили,  будто  он  квартирует  где-то  неподалеку   от   Кентербери.   Я,
разумеется, догадался, что он  принадлежит  к  числу  "макрели"  и,  подобно
самому де ла Мотту, Уэстонам, моему бессовестному деду, а также его партнеру
Раджу, промышляет контрабандой. Сейчас вы узнаете, как  мосье  де  ла  Мотту
пришлось впоследствии горько пожалеть о своем знакомстве с этим немцем.
     Зная о дружбе шевалье с господами, имевшими касательство к "макрели", я
нисколько не удивился, застав его в обществе  немецкого  офицера,  хотя  при
этом произошел случай, внушивший мне подозрение, что он замешан в делах, еще
более беззаконных  и  опасных,  чем  контрабанда.  Я  взбирался  на  холм...
сударыня, надлежит ли мне в своих воспоминаниях открыть всю правду?  Что  ж,
правда никогда никому не причиняла и не  причинит  вреда,  и  поскольку  она
касается лишь до нас с вами, я могу без всяких опасений рассказать все,  что
было. Итак, я часто взбирался  на  холм  поглядеть  на  голубей,  ибо  некая
молодая особа тоже очень любила голубей и время от  времени  наведывалась  в
голубятню фермера Перро. Скажу ли  я,  что  предпочитал  эту  славную  белую
голубку всем остальным? Что она порою с трепетом прижималась к моему сердцу?
Ах! Старая кровь стучит в нем от одной лишь  этой  мысли.  Я  чувствую,  что
помолодел, - надо ли говорить, па сколько лет, дорогая? Короче, эти прогулки
на голубятню принадлежат к числу наших драгоценнейших воспоминаний.
     Однажды, покидая обитель голубиного  воркованья,  я  случайно  встретил
своего бывшего соученика по имени Томас Мизом, который повсюду расхаживал  в
новенькой форме рядового уинчелсийского ополчения, - он страшно ею  гордился
и ни на минуту не расставался со своим кремневым ружьем. Когда я  подошел  к
Тому, он как раз выпалил из своего орудия и попал прямехонько в  цель.  Один
из голубей фермера Перро лежал мертвый у его ног. Это был почтовый голубь, и
юноша очень испугался, особенно когда заметил листок бумаги, привязанный под
крылом убитой птицы.
     Письмо состояло всего из трех строчек, но Том не  сумел  его  прочесть,
так  как  оно  было  написано  немецким  готическим  шрифтом.  Я  мог  лучше
справиться с этой задачей и сначала подумал, что речь  идет  о  контрабанде,
которой промышляли многие из  наших  друзей.  Тем  временем  Мизом  поспешно
ретировался, подозревая, что ему несдобровать, если фермер узнает  о  гибели
одной из своих птиц.
     Я сунул записку в карман, ничего не сказав Тому о ее содержании, но мне
пришла в голову одна мысль, которую я решил обсудить с доктором Барнардом. Я
отправился к нему в дом и прочитал ему  послание,  которое  нес  злополучный
вестник, сраженный пулею Тома. Мой добрый друг очень взволновался и в то  же
время обрадовался, когда я перевел ему голубиное письмо, и особенно похвалил
меня за то, что я ничего не сказал Тому.
     - Может быть, мы попали пальцем в небо, Денни, а может, это,  наоборот,
нечто очень важное. Я сегодня же поговорю с полковником  Эвансом,  -  сказал
доктор.
     Мы отправились  на  квартиру  к  полковнику.  Это  был  старый  офицер,
служивший еще под командованием герцога Камберлендского; теперь  он,  как  и
доктор, состоял мировым судьею нашего графства. Я перевел полковнику письмо,
в котором говорилось:

                       [Пропущено мистером Теккереем.]

     Взглянув на лежавшую перед ним бумагу, в которой содержался официальный
перечень воинских частей,  расквартированных  в  различных  гарнизонах  Пяти
Портовых Городов, полковник Эванс убедился в точности сведений, доставленных
голубем.
     - Это почерк шевалье? - спросил он. Я сказал, что не думаю, и  упомянул
о немце, с которым встретил мосье де  ла  Мотта.  Оказалось,  что  полковник
Эванс хорошо знает господина Люттерлоха. - Если тут замешан Люттерлох, то мы
об этом деле кое-что узнаем, - сказал полковник и шепнул что-то доктору.  Он
тоже похвалил меня за осторожность, велел никому ничего  не  рассказывать  и
убедить Тома держать язык за зубами.
     Что до Тома,  он  оказался  менее  осторожным.  Он  рассказал  о  своем
приключении кое-кому из приятелей, а также родителям,  которые,  как  и  мои
родные, были ремесленниками. В Уинчелси они имели уютный  домик  с  садом  и
большой загон для скота. В один прекрасный день их  лошадь  была  найдена  в
конюшне мертвой. Потом у них  околела  корова.  В  те  дни  месть  принимала
странные формы, и джентри,  фермерам,  ремесленникам  и  торговцам,  которые
навлекали на себя ненависть известных лиц, частенько приходилось сожалеть  о
своей неосторожности. То, что мой злосчастный дед был и продолжал оставаться
членом сообщества контрабандистов, - факт, который, боюсь, мне не удастся ни
отрицать, ни смягчить. Он, разумеется, горько за это поплатился, но  рассказ
мой еще не продвинулся настолько, чтобы я мог поведать о том, как старик был
наказан за свои грехи.
     Однажды в городской магистрат Уинчелси явился с визитом капитан Пирсон,
командир фрегата "Серапис", стоявшего  в  то  время  на  рейде  Даунз,  и  я
вспомнил, что встречал этого  джентльмена  в  доме  моего  покровителя  сэра
Питера Дени в Лондоне.  Мистер  Пирсон  тоже  вспомнил  мальчугана,  который
подстрелил разбойника, и очень заинтересовался историей с почтовым голубем и
найденной на нем запиской. Он, как и полковник Эванс, был тоже, по-видимому,
знаком с господином Люттерлохом.
     - Ты славный юноша, - сказал капитан, - но нам известны  все  сведения,
которые приносят эти птицы.
     В это время все наше побережье было охвачено сильной тревогой.  С  часу
на час ожидалась высадка французов. Говорили, будто в  Ла-Манше  французский
флот  многочисленнее  нашего,  а  французская  армия,  как  мы  знали,  была
неизмеримо сильнее, чем наша. Я помню  страх  и  возбуждение,  растерянность
одних и похвальбу других, но особенно  запало  мне  в  память,  как  в  один
воскресный день церковь наша мгновенно опустела,  когда  по  рядам  прихожан
разнесся слух, что французы уже произвели  высадку.  Помню,  как  из  церкви
бросились наутек все до  одного,  в  том  числе  самые  отчаянные  хвастуны,
которые прежде вопили: "Пусть они посмеют явиться!" Только мы с матушкой  да
капитан Пирсон остались на своих местах и дослушали  проповедь,  из  которой
доктор Барнард не выбросил ни единой строчки,  что,  признаться,  показалось
мне чрезвычайно досадным и мучительным. Он произнес благословение еще  более
медлительно и торжественно, чем всегда, и ему пришлось самому отворить дверь
кафедры и спуститься по  ступеням  безо  всякой  свиты,  ибо  причетник  его
тихонько выскользнул из-за аналоя и удрал вместе  со  всею  паствой.  Доктор
Барнард пригласил меня к себе на обед. У матушки  хватило  сообразительности
не обидеться, что ее обошли этой любезностью.  Когда  она  приносила  миссис
Барнард корзинку с духами и кружевами, то всегда стояла  перед  нею,  как  и
подобает представительнице торгового сословия. "Ты, сынок,  дело  другое.  Я
хочу, чтоб  ты  стал  джентльменом",  -  говаривала  она,  бывало.  И,  смею
надеяться, я сделал все, чтобы исполнить желание этой доброй женщины.
     Война, возможность высадки французов и способы  борьбы  со  вторжением,
естественно, составляли тему застольной беседы, и хотя тогда  я  не  понимал
еще всего происходящего, впоследствии мне пришлось  все  это  постигнуть,  и
потому я могу спокойно упомянуть здесь об обстоятельствах, прояснившихся для
меня значительно позже. Голуби доставляли во Францию определенные сведения в
обмен на те, которые они же оттуда приносили. С помощью этих и других гонцов
наше правительство  было  отлично  осведомлено  о  планах  и  приготовлениях
неприятеля, и я помню, как говорили, что его  величество  имеет  во  Франции
своих  тайных  корреспондентов,  чьи  донесения   отличаются   поразительною
точностью. Господин Люттерлох  между  делом  занимался  сбором  сведений.  В
Америке он был солдатом, в Англии  вербовщиком  и  бог  весть  кем  еще,  но
сведения, которые он доставлял, давались по указаниям  его  хозяев,  которым
он, в свою очередь, сообщал  сведения,  полученные  им  из  Франции.  Короче
говоря, сей достойный джентльмен был самым настоящим шпионом, и хотя ему  не
суждено  было  болтаться  на  виселице,  он  понес  жестокую  кару  за  свое
вероломство, о чем я в свое время еще расскажу. Что до мосье де ла Мотта, то
джентльмены были склонны полагать, что его ремеслом была контрабанда,  а  не
государственная измена, и что это занятие связывает его с десятками, а то  и
сотнями разных людей. Одного из них - моего богобоязненного деда  -  я  знал
сам, двое других жили в Приорате, и я мог бы перечислить еще многих даже и в
нашем городке - хотя бы всю "макрель",  за  которой  меня  посылали  в  день
похорон несчастной госпожи де Саверн.
     Когда я собрался уходить, капитан Пирсон крепко пожал мне  руку,  а  по
взгляду, которым окинул меня добрый доктор, я догадался, что он готовит  мне
какой-то приятный сюрприз. Я получил его очень скоро и как раз в ту  минуту,
когда погрузился в бездну самого мрачного отчаяния.
     Хотя моя дорогая Агнеса жила в доме этих злодеев Уэстонов, ей разрешали
навещать миссис Барнард, и добрая леди никогда не упускала случая  известить
меня о визите моей маленькой  возлюбленной.  То  мне  сообщали,  что  доктор
просит Дени вернуть сказки "Тысячи и