белом и услышали пение.
     - Ah, mon Dieu! Gott sei dank {- О, боже! Слава богу (франц.,  нем.).},
- проговорила матушка, присовокупив еще  множество  восклицаний,  выражающих
чувства облегчения и благодарности, ибо это был голос графиня.
     Когда мы подошли ближе, бедняжка узнала нас в  свете  фонарей  и  стала
подражать крику ночного сторожа, который она бессонными ночами часто слышала
у себя под  окном.  "Уж  полночь  бьет,  звезда  горит!"  -  пропела  она  и
засмеялась своим грустным смехом.
     Подойдя вплотную, мы увидели, что на ней  белый  капот,  а  распущенные
волосы свисают на бледное лицо. Она снова запела: "Уж полночь бьет!"
     Ребенка с нею не было. Матушка задрожала всем  телом  и  чуть  было  не
выронила из рук фонарь. Она поставила его на землю,  сияла  с  себя  шаль  и
закутала в нее  несчастную  графиню,  а  та  улыбнулась  своею  младенческой
улыбкой и промолвила: "C'est bon, c'est chaud ca; ah, que c'est bien!" { Как
хорошо, как тепло, ах, как хорошо! (франц.).}
     Случайно посмотрев вниз, я заметил, что  графиня  боса  на  одну  ногу.
Матушка, сама в страшном волнении, обняла мадам де  Саверн  и  принялась  ее
утешать.
     - Скажите мне, мой ангел, скажите, милочка,  где  ребенок?  -  спросила
она, почти теряя сознание.
     - Ребенок? Какой ребенок? Этот маленький уродец, который вечно  кричит?
Понятия не имею ни о каких детях. Сию же  минуту  уложите  меня  в  постель,
мадам! Как вы смеете держать меня на улице босиком! - сказала бедняжка.
     - Куда вы ходили, милочка? - спросила матушка, пытаясь ее успокоить.
     - Я ездила в Большой Саверн. На мне было домино. Я узнала кучера,  хотя
он был закутан с головы до ног. Меня  представили  монсеньеру  кардиналу.  Я
сделала ему реверанс - вот так. Ах, я ушибла ногу.
     Она частенько бессвязно лепетала что-то  про  этот  бал  и  про  пьесу,
напевая обрывки мелодий и декламируя фразы из диалогов,  которые,  очевидно,
там слышала. Я думаю,  это  был  единственный  бал  и  единственная  пьеса,.
которую бедняжке довелось увидеть в жизни, в ее короткой, горемычной  жизни.
Страшно подумать, как несчастлива она была. Когда я вспоминаю о ней, у  меня
просто сердце разрывается от жалости, словно я вижу страдания ребенка.
     Когда она подняла свою кровоточащую ногу, я увидел, что подол ее капота
совершенно мокрый и весь в песке.
     - Матушка, матушка! Она была у моря! - вскричал я.
     - Вы были у моря, Кларисса? - спросила матушка.
     - Fai ete an bal; j'ai danse, j'ai chante. Fai bien reconnu mon cocher.
J'ai ete au bal chez le Cardinal {Я была на балу, я  танцевала,  я  пела,  Я
узнала кучера. Я была на балу у кардинала (франц.).}. Но не  рассказывай  об
этом мосье де Саверну. Нет, нет, не смей ему рассказывать.
     Внезапно у меня мелькнула в голове одна  мысль.  Всякий  раз,  когда  я
вспоминаю об этом, сердце  мое  переполняется  благодарностью  к  тому,  кто
внушает нам все благодатные мысли. Графиня, которой я  ничуть  не  боялся  и
которую даже забавляла моя болтовня, порою совершала  прогулки,  захватив  с
собой меня и свою служанку Марту, Малютку несла на руках Марта, или я  катил
ее в тележке. Мы обыкновенно ходили к берегу моря, где был  большой  камень,
на котором бедная графиня могла сидеть целыми часами.
     - Отведите ее домой, матушка, а  мне  дайте  фонарь,  и  я  пойду...  я
пойду... - сказал я, дрожа всем телом,  и,  не  успев  договорить,  бросился
бежать. Промчавшись через Уэстгейт,  я  понесся  вниз  по  дороге.  Пробежав
несколько сотен ярдов, я увидел на  земле  что-то  белое.  Это  была  ночная
туфелька, которую потеряла графиня. Значит, она здесь проходила.
     Я спустился к берегу и бежал, бежал что было сил.
     Взошедшая к тому времени луна заливала  торжественным  светом  огромное
сверкающее море. По прибрежному песку струилась  серебристая  волна  прибоя.
Вот и камень, на котором мы частенько сиживали. На камне  под  светом  звезд
спала не ведающая ни о чем малютка. Тот, кто  любит  всех  маленьких  деток,
охранял ее сон... Я с  трудом  различаю  слова,  которые  пишу.  Моя  крошка
проснулась. Она не понимала, что с каждою волной к ней все ближе подбирается
жестокое море, но она узнала  меня,  улыбнулась  и  радостно  залепетала.  Я
схватил ее на руки и со своей драгоценною ношей отправился к дому.  Когда  я
взбирался на холм, я встретил мосье де  ла  Мотта  с  одним  из  французских
священников. По одному и по двое возвращались домой все, кто ходил на поиски
моей маленькой странницы. Ее уложили в колыбель, и лишь спустя много лет она
узнала, от какой опасности была спасена.
     О моем приключении стало известно в  городе,  и  я  свел  знакомство  с
разными людьми, которые  были  ко  мне  очень  добры  и  впоследствии  много
помогали мне в жизни. В то время я был еще слишком мал, чтобы  понимать  все
происходящее, но теперь, говоря по правде, должен признаться, что мой старый
дед, кроме ремесла парикмахера, которое  вы  навряд  ли  назовете  столь  уж
славным, занимался и другими, еще менее почтенными делами. Что  вы  скажете,
например, о церковном старшине, который ссужает деньги a la  petite  semaine
{На короткий срок (франц.).}  и  под  лихвенный  процент?  Рыбаки,  рыночные
торговцы, даже кое-кто из местных фермеров и дворян были у него в  долгу,  и
он стриг их, как ему вздумается. Сейчас вы убедитесь, что ничего хорошего из
его заработков не вышло, но пока суд да дело,  руки  его  вечно  тянулись  к
чужому добру, и следует признаться, что madame sa  bru  {Госпожа  его  сноха
(франц.).} тоже была весьма неравнодушна к кошельку и не слишком разбиралась
в средствах, какими он набивался. Шевалье де ла Мотт был щедр и великодушен.
Он платил - не знаю уж сколько - за содержание несчастной мадам  де  Саверн.
Он был виновником ее отчаянного положения. Если б не его  уговоры,  бедняжка
никогда не отреклась бы от своей веры, не бежала бы от мужа и роковая  дуэль
никогда бы не состоялась. Прав он  был  или  виноват  -  все  равно  он  был
причиной всех ее бедствий и старался по возможности их  облегчить.  Я  знаю,
что  в  течение  многих  лет,  несмотря  на  всю  свою  расточительность   и
стесненность в средствах, он все же  находил  способ  выплачивать  маленькой
Агнесе порядочное содержание, когда она осталась одна на свете, потому что и
отец и мать ее умерли, а родственники от нее отказались.
     Тетки Агнесы, барышни де Барр, категорически отрицали, что она  -  дочь
их брата, и отказались платить что-либо за ее содержание. Родные  ее  матери
тоже от нее отреклись. Им рассказали ту же историю, а  ведь  все  мы  охотно
верим тому, чему  хотим  поверить.  Бедная  женщина  согрешила.  Ее  ребенок
родился в отсутствие мужа. Услышав весть о его возвращении, она  убежала  из
дому, не смея с ним встретиться, и несчастный граф де  Саверн  пал  от  руки
человека, который еще раньше лишил его чести. Де ла Мотту оставалось  только
либо терпеть все эти поношения, либо опровергать их  в  письмах  из  Англии.
Поехать в Лотарингию он не мог, ибо был там кругом в долгах.
     - По крайней мере, Дюваль, - сказал он мне, когда я пожал ему руку и от
всей души простил его, - каким бы безумным сумасбродом я ни был, сколько  бы
горя ни принес я всем, кого любил, я  никогда  не  допускал,  чтобы  малютка
нуждалась, и содержал ее в достатке, даже  когда  сам  оставался  почти  без
куска хлеба.
     Конечно, он  был  дурным  человеком,  но  все  же  его  нельзя  считать
законченным негодяем. Это был великий преступник, и он понес  ужасную  кару.
Смиримся же и мы, грешные, и  возблагодарим  всевышнего  за  дарованную  нам
надежду на спасение.
     Я думаю,  что  до  несчастного  мосье  де  Саверна  дошло  какое-нибудь
хвастливое письмо, посланное де ла Моттом приятелю в лагере де Во, в котором
шевалье  похвалялся,  что  обратил  в  католичество  некую  протестантку  из
Страсбурга, - и что именно это обстоятельство ускорило возвращение  графа  и
послужило причиною столь роковой развязки. Во всяком случае, так сказал  мне
сам де да Мотт при нашем последнем свидании.
     Кто рассказал госпоже де  Саверн  о  смерти  ее  мужа?  Я  сам  (жалкий
неугомонный болтун) узнал о  происшедтем  лишь  много  лет  спустя.  Матушка
уверяла, будто она слышала, как лодочник Бидуа рассказывал  эту  историю  за
стаканом можжевеловой настойки в нашей гостиной. Комната графини  находилась
наверху, а дверь была открыта. Бедняжка очень сердилась  при  виде  запертой
двери, и после злополучного побега к морю в комнате графини всегда  ночевала
матушка или ее любимая служанка.
     Из-за болезненного состояния графини это ужасное событие  нисколько  ее
не затронуло, и мы даже понятия не  имели,  что  она  знает  о  случившемся,
покуда однажды вечером наш сосед, француз из города Рая, сидя  за  чаем,  не
рассказал нам о чудовищном зрелище, свидетелем которого он стал, возвращаясь
домой через Пененденскую пустошь.  Там  он  увидел,  как  на  костре  сожгли
женщину, убившую своего мужа. Это событие описано в "Джентльменз мэгэзин" за
1769 год, из чего можно почерпнуть довольно точную дату того  вечера,  когда
мы услышали от соседа этот страшный рассказ.
     Несчастная госпожа де Саверн (она  держалась  с  большим  достоинством,
совеем как настоящая знатная дама) очень спокойно проговорила:
     - В таком случае, Урсула, меня тоже сожгут. Ты  же  знаешь,  что  из-за
меня убили моего  мужа.  Шевалье  поехал  на  Корсику  и  убил  его.  -  Она
посмотрела вокруг, слегка улыбнулась, кивнула  головой  и  горячими  тонкими
руками оправила свое белое платье.
     Когда бедняжка  произнесла  эти  слова,  шевалье  откинулся  на  спинку
кресла, словно его самого сразила пуля.
     - Спокойной ночи,  сосед  Марион,  -  простонала  матушка.  -  Бедняжке
сегодня очень плохо. Пойдемте, милочка, я уложу вас в постель.
     Несчастная   последовала   за   матушкой,   учтиво   поклонилась   всем
присутствующим и тихонько сказала:
     - Oui, oui, oui {Да, да, да (франц.).}, меня сожгут, меня сожгут. Мысль
эта поразила ее и больше никогда не покидала. Ночь графиня провела в сильном
волнении; она ни на минуту не умолкала. Матушка и служанка  не  отходили  от
нее до утра. Всю ночь до нас доносились ее песни, крики, ее  жуткий  смех...
О, сколь печальна была судьба твоя на земле, бедная невинная страдалица! Как
мало счастья выпало тебе на долю за твою короткую жизнь! В замужестве  твоим
уделом была горькая тоска, трепет, подчинение и рабство.  Так  предначертала
суровая десница провидения. Измученная, устрашенная  душа  твоя  пробудилась
теперь под новыми, безмятежными небесами, недосягаемая  для  наших  страхов,
забот и треволнений.

     В детстве я, как и следовало ожидать, мог только слушаться родителей  и
думать, будто все  происходящее  вокруг  разумно  и  справедливо.  Затрещины
матушки я сносил без обиды, но,  по  правде  говоря,  частенько  подвергался
более основательной экзекуции, каковую дедушка  имел  обыкновение  совершать
розгой, хранившейся под замком в буфете,  и  сопровождать  длинными  нудными
поучениями, произносимыми в промежутках  между  каждыми  двумя  ударами  его
излюбленным орудием. Эти почтенные люди, как я  постепенно  начал  понимать,
пользовались в нашем городе  весьма  сомнительной  репутацией  и  отнюдь  не
снискали любви ни у своих соотечественников - французских колонистов,  ни  у
англичан,  среди  которых   мы   жили.   Разумеется,   будучи   простодушным
мальчуганом, я, как мне и подобало, почитал мать и отца своего, вернее, мать
и дедушку, ибо отец мой несколькими годами ранее умер.
     Я знал, что дедушка, как и многие другие жители  Уинчелси  и  Рая,  был
совладельцем рыбачьей шхуны. Наш рыбак Стоукс  несколько  раз  брал  меня  с
собою в море, и мне очень нравились эти поездки, но оказалось, что о шхуне и
о рыбной ловле нельзя никому рассказывать. Однажды ночью,  когда  мы  отошли
совсем недалеко от берега, - всего лишь за камень, прозванный Быком,  потому
что у него торчало из воды два длинных рога, - нас встретил мой старый  друг
Бидуа, который пришел из Булони на своем люгере, и тут...  Словом,  когда  я
простодушно попытался изложить все это зашедшему к нам на  ужин  соседу,  то
дедушка (который, прежде чем спять крышку с блюда, целых  пять  минут  читал
застольную молитву) влепил мне такую затрещину, что я свалился со  стула.  Л
шевалье, сидевший тут же за столом, только посмеялся над моею бедой.
     Эта насмешка почему-то обидела меня гораздо больше,  чем  колотушки.  К
колотушкам матери и деда я привык, но стерпеть дурное обращение от человека,
который прежде был ко мне добр, я никак не мог. А ведь  шевалье  и  в  самом
деле был ко мне очень добр. Он учил меня французскому языку, посмеиваясь над
моими ошибками и скверным произношением. Когда я бывал дома, он не жалел  на
меня времени, и я стал говорить по-французски, как маленький дворянин.
     Сам шевалье очень быстро выучился английскому языку и, хотя  говорил  с
пресмешным  акцептом,  мог,  однако  же,   вполне   порядочно   объясняться.
Штаб-квартира его находилась в Уинчелси, но он часто ездил в Дил, в Дувр,  в
Кентербери и даже в  Лондон.  Он  регулярно  платил  матушке  за  содержание
Агнесы, которая росла не по дням, а но часам  и  была  самой  очаровательной
девочкой на свете. Как сейчас помню черное платьице, сшитое ей после  смерти
ее несчастной матери, бледные щечки  и  большие  глаза,  серьезно  глядевшие
из-под черных локонов, обрамлявших лицо и лоб.
     Почему я перескакиваю  с  одного  предмета  на  другой?  Болтливость  -
привилегия старости, а ее счастье - в  воспоминаниях  о  минувшем.  Когда  я
откидываюсь  на  спинку  кресла  -  под  теплым  надежным  кровом  post  tot
discrimina {После всех превратностей судьбы (лат.).} и наслаждаюсь счастьем,
какое отнюдь не выпало на долю большинства моих собратьев во грехе,  ко  мне
возвращается прошлое, - бурное, на редкость несчастливое и все же счастливое
прошлое, - и я смотрю на него со страхом,  а  порою  с  изумлением,  подобно
охотнику, который смотрит на оставшиеся позади ямы и канавы, сам не понимая,
как он мог их перепрыгнуть и остаться цел.
     Счастливый случай, позволивший мне  спасти  дорогую  малютку,  послужил
причиной доброго ко мне отношения мосье де ла Мотта, и когда он бывал у нас,
я вечно ходил за ним по пятам и, совершенно перестав его бояться, готов  был
болтать с ним часами. Не считая моего любезного тезки капитана  и  адмирала,
это был первый джентльмен, с которым я  свел  такое  близкое  знакомство,  -
джентльмен, на совести которого было множество пятен и даже преступлений, но
который - надеюсь и уповаю - еще не окончательно погиб.  Должен  признаться,
что я питал добрые чувства к этому роковому человеку. Помню, как  я,  совсем
еще маленький мальчик, болтаю, сидя у него на коленях, или  семеню  рядом  с
ним по нашим лугам и болотам. Я вижу его печальное бледное лицо, его угрюмый
испепеляющий взгляд, помню, как он  смотрит  на  несчастную  безумицу  и  ее
ребенка. Мои друзья-неаполитанцы сказали бы, что у него дурной глаз,  и  тут
же  произнесли  бы  приличествующие  случаю  заклинания.  Одной   из   наших
излюбленных прогулок было посещение скотоводческой фермы в миле от Уинчелси.
Я, правда, интересовался не коровами, а голубями, которых хозяин разводил во
множестве, - там были трубачи, турманы, дутыши, хохлатые и, как мне сказали,
также голуби из породы курьеров,  или  почтовых,  которые  могли  летать  на
огромные расстояния и снова возвращаться на то место,  где  они  родились  и
выросли.
     Однажды когда мы были на ферме мистера  Перро,  один  из  этих  голубей
вернулся домой, как мне показалось со стороны моря, и Перро  посадил  его  к
себе на руку, погладил и сказал шевалье де ла  Мотту:  "Ничего  нет.  Должно
быть, на старом месте", -  на  что  шевалье  ответил  только:  "C'est  bien"
{Хорошо (франц.).}, - а когда мы пошли обратно, рассказал мне все, что  знал
о голубях, - по правде говоря, не так уж много.
     - Почему он сказал, что ничего нет? - в простоте  душевной  спросил  я.
Шевалье объяснил мне, что эти птицы иногда приносят записочки, написанные на
маленьких кусочках бумаги, которые привязывают у них  под  крыльями,  а  раз
Перро сказал, что ничего нет, значит, там ничего и не было.
     - Вот оно что! Значит, его голуби иногда приносят ему письма?
     В ответ шевалье пожал  плечами  и  взял  из  своей  красивой  табакерки
большую понюшку табаку.
     - Ты помнишь, что тебе сделал папаша Дюваль,  когда  ты  слишком  много
болтал? - сказал он. - Научись держать язык  за  зубами,  mon  garcon!  {Мой
мальчик (франц.).} Если ты проживешь подольше и  станешь  рассказывать  все,
что увидел, то да поможет тебе бог!
     На этом наш разговор окончился, и он пошел домой, а я поплелся вслед за
ним.
     Я  вспоминаю  об  этих  происшествиях  моего  детства   по   нескольким
сохранившимся в памяти  вехам  -  подобно  хитроумному  мальчику-с-пальчику,
который находил дорогу домой по камешкам, брошенным им  по  пути.  Так  год,
когда бедная мадам де Саверн заболела, мне удалось определить по дате  казни
несчастной женщины, которую сожгли в Пененденской пустоши на глазах у нашего
соседа.
     Сколько  дней  или  недель  прошло,  пока  болезнь  госпожи  де  Саверн
кончилась тем, чем однажды кончатся все наши болезни?
     Все то время, что она болела, не помню уж, как долго  -  священники  из
Слиндона (или от паписта мистера Уэстона из Приората) не выходили из  нашего
дома, что, должно быть, вызвало большой шум  среди  живших  в  нашем  городе
протестантов. Шевалье де ла Мотт выказал при этом необычайное рвение и, хоть
и был великим грешником, оказался - согласно своей вере - грешником в высшей
степени благочестивым. Я не запомнил, а может  быть,  просто  не  знал,  при
каких обстоятельствах наступил конец,  но  помню,  как  я  удивился,  когда,
проходя мимо комнаты графини, увидел в открытую  дверь,  что  у  постели  ее
горят свечи, вокруг сидят священники, а шевалье де ла Мотт стоит на  коленях
в позе глубочайшего раскаяния и скорби.
     В этот день вокруг нашего дома поднялся шум и волнение. Люди  никак  не
могли стерпеть, что к нам  беспрестанно  ходят  католические  священники,  и
вечером, когда настало время выносить гроб и духовенство совершало последние
обряды, дом окружила толпа с воплями: "Долой папизм, вон  патеров!"  -  а  в
окна комнаты, где лежала несчастная графиня, посыпался град камней.
     Дедушка совершенно растерялся и начал бранить невестку за то,  что  она
навлекла на него угрозы и преследования. Присутствие духа мог  потерять  кто
угодно, но только не матушка.
     - Silence, miserable {Молчите, несчастный! (франц.)}, - сказала она.  -
Ступайте на кухню пересчитывать свои денежные мешки!  -  Кто-кто,  а  она-то
ничуть не растерялась.
     Мосье де ла Мотт не испугался, но был  очень  расстроен.  Дело  грозило
принять серьезный оборот. Я в то время  еще  не  знал,  как  глубоко  жители
нашего города возмущались тем, что наша семья приютила папистку. Если б  они
проведали, что графиня была обращенной в  католичество  протестанткой,  они,
конечно, обозлились бы еще больше.
     Дом наш, можно сказать, превратился  в  осажденную  крепость,  гарнизон
которой  составляли  два  насмерть  перепуганных  патера,  дедушка,  который
забрался под кровать или еще куда-то, где от  него  было  ровно  столько  же
пользы, сохранявшие полное  самообладание  матушка  и  шевалье  и,  наконец,
малолетний Дени Дюваль, болтавшийся у всех под йогами. Когда бедная  графиня
скончалась, ее маленькую дочку решено было куда-нибудь отправить, и ее взяла
к себе миссис Уэстон из Приората, которая, как я уже говорил, принадлежала к
католической церкви.
     Мы в сильном беспокойстве ожидали, когда за несчастной графиней приедут
погребальные дроги, ибо люди упорно не желали  расходиться;  они  загородили
улицу с обоих к