отодрав меня за уши. Добрая  женщина  чуть  не  каждый
день наставляла меня подобным образом.  Дедушка  предложил  госпоже  графине
выпить с дороги стаканчик настоящего нантского коньяку, но она  и  от  этого
отказалась и вскоре ушла к себе в комнату, где матушка приготовила  ей  свои
лучшие простыни и пеленки и где была также постлана постель для ее  служанки
Марты, которая отправилась туда с плачущей малюткой. Для  господина  шевалье
де  ла  Мотта  сняли  квартиру  в  доме  мистера  Биллиса,  пекаря,  жившего
неподалеку на нашей же улице. Это был наш друг, -  в  детстве  он  частенько
угощал меня пирогами с черносливом, а уж если вы хотите знать всю правду, то
могу сказать вам, что дедушка причесывал ему парик.
     По утрам и вечерам мы всегда молились, и  дедушка  с  большим  чувством
читал молитвы, но в этот вечер, когда он достал свою огромную Библию и велел
мне прочесть оттуда главу, матушка сказала: "Нет. Бедная Кларисса  устала  и
хочет лечь в постель". Гостья и впрямь  тотчас  же  отправилась  в  постель.
Помнится, пока я читал свою главу, из  глаз  матушки  капали  слезы,  и  она
приговаривала: "Ah, mon Dieu, mon Dien, ayez pitie d'elle" {О,  боже,  боже,
будь к ней милосерден (франц.).}, - а когда я хотел запеть наш вечерний гимн
"Nun ruhen  alle  Walder"  {"Уснули  все  леса"  (нем.).},  она  велела  мне
умолкнуть, потому что мадам устала и хочет спать. Она пошла наверх проведать
мадам, а мне приказала отвести приезжего господина к Биллису.  Я  отправился
провожать гостя и всю дорогу болтал и, осмелюсь доложить, вскоре позабыл тот
ужас, который охватил меня, когда я в  первый  раз  его  увидел.  Можете  не
сомневаться, что все жители Уинчелси  тотчас  узнали,  что  к  мадам  Дюваль
приехала французская знатная дама с ребенком и со служанкой и что  у  пекаря
остановился знатный французский господин.
     Я никогда не забуду свое изумление и ужас, когда матушка  сказала  мне,
что наша гостья - папистка. В нашем городе в  красивом  доме  под  названием
Приорат жили два господина этого  вероисповедания,  но  они  не  водились  с
людьми скромного звания вроде моих родителей, хотя матушка, конечно, не  раз
причесывала госпожу Уэстон, как и всех прочих дам. Да, я еще забыл  сказать,
что миссис Дюваль иногда исполняла обязанности повивальной бабки  и  в  этой
роли помогала также и  госпоже  Уэстон,  которая,  однако,  потеряла  своего
ребенка. В доме  Уэстонов  в  старинном  саду  Приората  стояла  часовня,  и
священники их  веры  частенько  наведывались  туда  от  милорда  Ньюбера  из
Слнндона или из Эрендела, где находился еще один  большой  дом  папистов,  и
несколько католиков (в нашем городе их было очень мало)  были  похоронены  в
одном конце старинного приоратского сада, где еще  до  царствования  Генриха
VIII находилось кладбище для монахов.
     Приезжий  господин  был  первым  папистом,  с  которым   мне   довелось
беседовать, и когда я вел его по городу,  показывая  ему  старинные  ворота,
церковь и все прочее, я, помнится, спросил его: "А  вы  сожгли  хоть  одного
протестанта?"
     "Разумеется,  -  отвечал  он,  жутко  ухмыляясь,  -  я  несколько  штук
поджарил, а потом съел". Я отшатнулся; его бледная  ухмыляющаяся  физиономия
снова, как и при первой встрече с ним, заставила меня  задрожать  от  ужаса.
Это был очень странный господин; моя простодушная болтовня забавляла его,  и
я ему никогда не надоедал. Он сказал, что я  должен  учить  его  английскому
языку, и на редкость быстро начал говорить по-английски,  тогда  как  бедная
мадам де Саверн не могла выучить ни одного английского слова.
     Она была очень больна. Бледная, с красными пятнами на щеках, она часами
сидела молча и, словно ожидая чего-то ужасного,  испуганно  оглядывалась  по
сторонам. Я часто замечал, как матушка наблюдала за нею, охваченная таким же
страхом, как и сама графиня. Порою графиня не могла вынести плача ребенка  и
приказывала убрать его прочь, порою хватала его на руки, укутывала  шалью  и
вместе с ним запиралась у себя  в  комнате.  Ночами  она  имела  обыкновение
бродить по дому. У меня была маленькая комнатка рядом  с  комнатой  матушки,
где я ночевал во время каникул, а также по субботам  и  воскресеньям,  когда
приходил домой из школы. Я очень хорошо помню, как однажды ночью проснулся и
услышал у дверей матушкиной комнаты голос графини, которая кричала: "Урсула,
Урсула! Скорее лошадей! Я должна бежать. Он едет,  я  знаю,  что  он  едет!"
Потом я услышал, как матушка  ее  успокаивает,  а  потом  из  комнаты  вышла
служанка графики и принялась умолять ее вернуться и лечь в постель.  Бывало,
услышав плач ребенка, несчастная мать тотчас бросалась к нему. Не то,  чтобы
она его любила, нет. Через минуту она швыряла младенца обратно  на  кровать,
снова подходила к окну и вглядывалась в море.  Она  часами  сидела  у  этого
окна, закутавшись в занавеску, словно желая от кого-то спрятаться.  Ах!  как
пристально смотрел я впоследствии на это окно и на мерцающий  в  нем  огонь!
Интересно. уцелел ли еще этот дом? Мне не хочется сейчас вспоминать  чувство
невыносимой печали, охватывавшее меня, когда я  смотрел  на  это  светящееся
оконце.
     Было совершенно ясно, что наша гостья находится в плачевном  состоянии.
Приходил аптекарь, качал головой и прописывал лекарство. Толку от  лекарства
было мало. Бессонница продолжалась. Графиню все время  била  лихорадка.  Она
невпопад отвечала на вопросы; ни с того ни  с  сего  начинала  смеяться  или
плакать, отталкивала самые лучшие блюда, какие моя бедная матушка  могла  ей
предложить; приказывала дедушке убираться на кухню и не сметь садиться в  ее
присутствии;  вдруг  принималась  ласкать  или  бранить   матушку,   сердито
выговаривая ей, когда та делала мне замечания. Бедная  мадам  Дюваль  ужасно
боялась своей молочной сестры. Привыкшая  всеми  командовать,  она  смиренно
склонялась перед несчастной безумной графиней. Я как сейчас вижу их обеих  -
графиня, вся в белом, безучастная и молчаливая,  часами  сидит,  не  замечая
никого вокруг, а матушка смотрит на нее испуганными черными глазами.
     У шевалье де ла Мотта была своя  квартира,  и  он  постоянно  ходил  из
одного дома в другой. Я думал, что он двоюродный  брат  графини.  Он  всегда
называл себя ее кузеном, и я не понял, что имел  в  виду  наш  пастор  мосье
Борель, когда он однажды пришел к матушке и заявил:
     - Fi, done  {Фи  (франц.).},  нечего  сказать,  хорошенькое  дельце  ты
затеяла, мадам Дени, а ведь ты - дочь старшины нашей церкви!
     - Какое дельце? - спрашивает матушка.
     - Ты покрываешь грех и даешь убежище пороку, - отвечает он  и  называет
этот грех - номер седьмой из десяти заповедей.
     По молодости лет я тогда не понял слова, которой он  употребил.  Но  не
успел он это  сказать,  как  матушка  подняла  с  плиты  горшок  с  супом  и
закричала:
     - Убирайся отсюда, мосье, а не то, хоть ты  и  пастор,  я  оболью  тебя
супом, да еще запущу в твою мерзкую башку этот вот горшок! - Вид у  нее  при
этом был такой: свирепый, что я ничуть не удивился,  когда  коротышка-пастор
поспешно заковылял прочь.
     Вскоре является домой дедушка, такой же перепуганный, как  его  старший
офицер, мосье  Борель,  и  принимается  увещевать  свою  сноху.  Он  страшно
взволнован. Он удивляется, как она  посмела  так  разговаривать  с  пастором
святой церкви.
     - Весь город говорит о тебе и об этой несчастной графине, -  утверждает
он.
     - Весь город! Сплошные старые бабы,  -  отвечает  мадам  Дюваль,  топая
ногою  и,  я  бы  даже  сказал,  закручивая  свой  ус.  -  Так  этим  жалким
французишкам не нравится, что ко мне приехала моя молочная сестра!  Выходит,
что грех приютить у себя несчастную безумную умирающую женщину!  Ах,  трусы,
трусы! Вот что, petit-papa {Папочка (франц.).},  если  вы  услышите,  что  в
клубе  кто-нибудь  посмеет  сказать  хоть  слово  против  вашей  bru  {Снохи
(франц.).} и не дадите ему хорошую взбучку, мне придется сделать это  самой,
слышите? - И, клянусь честью, дедушкина  bru  непременно  сдержала  бы  свое
слово.
     Боюсь, что моя злополучная просто га отчасти навлекла на бедную матушку
осуждение французских колонистов. Дело в том, что  в  один  прекрасный  день
наша соседка по имени мадам Крошю явилась к нам и спросила:
     - Как поживает ваша постоялица и ее кузен граф?
     - Мадам Кларисса все в том же положении,  мадам  Крошю,  -  отвечал  я,
глубокомысленно качая головой, - а этот господин вовсе не граф, и он  ей  не
кузен.
     - Ах, вот как, значит, он ей не родня? - говорит портниха. Эта  новость
мигом облетела весь наш городок, и в следующее воскресенье, когда мы  пришли
в церковь, мосье Борель произнес проповедь, во время которой  все  прихожане
пялили на нас глаза, а бедная матушка сидела красная, словно вареный рак.  Я
не совсем понял, что я наделал, я только знаю, чем насаждала меня матушка за
мои старанья, когда паша бедная больная, услышав, надо полагать, свист розги
(от меня она не могла услышать ни звука, ибо я имел  обыкновение  закусывать
свинцовое грузило и держать язык за зубами), ворвалась в комнату,  выхватила
из рук матушки розгу, с  неожиданной  силой  швырнула  ее  в  дальний  угол,
прижала меня к груди и, свирепо  поглядывая  на  матушку,  принялась  шагать
взад-вперед по комнате.
     -  Бить  свое  родное  дитя!  О,  чудовище,  чудовище!  -   воскликнула
несчастная графиня. - Становитесь на колени и просите прощения, а не то,  не
будь я королевой, если я не прикажу отрубить вам голову!
     За обедом графиня велела мне подойти и сесть возле нее.
     - Епископ! - сказала она дедушке. - Моя придворная дама  нехорошо  вела
себя. Она секла маленького принца розгой, а отняла у нее розгу. Герцог! Если
она посмеет сделать это снова, возьмите этот меч и отрубите ей голову!  -  С
этими словами  она  схватила  кухонный  нож,  взмахнула  им  над  головой  и
разразилась тем особенным смехом, от которого моя бедная матушка всякий  раз
начинала плакать. Бедняжка почему-то все  время  называла  нас  герцогами  и
принцами.  Шевалье  де  ла  Мотта  она  обыкновенно  величала  герцогом   и,
протягивая ему руку, говорила:
     "На колени, сэр, и целуйте нашу августейшую руку". И мосье де ла  Мотт,
бывало, с грустным-прегрустным лицом опускается на колени и проделывает  эту
злосчастную церемонию. Что до дедушки, - он был совсем  лысый  и  ходил  без
парика, - то однажды вечером, когда он рвал салат  в  огороде  под  окном  у
графини, она с улыбкой подозвала его к себе  и,  как  только  бедный  старик
подошел к окну, вылила ему на лысину целую чашку чая и сказала:
     - Я возвожу и помазываю вас в сан епископа Сен-Дени!
     Эльзаска Марта, сопровождавшая  госпожу  де  Саверн  в  ее  злополучном
побеге из дому, - я думаю, что после рождения  ребенка  рассудок  несчастной
графини так никогда и не прояснился, - устала от неусыпных забот и внимания,
которых требовало состояние больной хозяйки, и,  без  сомнения,  сочла  свои
обязанности еще более тягостными,  когда  обрела  себе  вторую,  чрезвычайно
строгую, властную и ревнивую хозяйку в лице почтенной мадам Дюваль.  Матушка
почитала своим долгом приказывать всем, кто готов был выполнять ее  приказы,
и заправляла делами всех  тех,  кого  она  любила.  Она  укладывала  мать  в
постель, дитя - в люльку, она готовила еду им обеим,  с  одинаковой  заботой
одевала и ту и другую и была горячо предана безумной матери  и  ребенку.  Но
она любила все делать по-своему, ревновала всех, кто становился между него и
предметами ее любви, и, без сомнения, отравляла жизнь своим подопечным.
     Три месяца под началом у мадам Дюваль утомили служанку  графини  Марту.
Она возмутилась и заявила, что едет домой. Матушка обозвала ее неблагодарной
тварью, но была счастлива от нее  избавиться.  Она  всегда  утверждала,  что
Марта таскает у своей госпожи платья,  кружева  и  драгоценности.  Однако  в
недобрый час покинула наш дом бедная  Марта.  Я  уверен,  что  она  искрение
любила свою госпожу и полюбила  бы  также  ребенка,  если  бы  жесткие  руки
матушки не оттолкнули ее от колыбели. Несчастная малютка! Какой  трагической
мглой были окутаны  первые  дни  твоей  жизни!  Но  невидимая  сила  хранила
беззащитное  невинное  дитя,  и  добрый  ангел  осенял  его  крылом  в  часы
опасности!
     Итак, мадам Дюваль выдворила Марту из своего шатра,  подобно  тому  как
Сарра изгнала Агарь. Радуются ли женщины, творя такие дела?  Вам,  сударыни,
это лучше знать... Мало того что мадам Дюваль изгнала  Марту,  она  еще  всю
жизнь бросала в нее камнями. Последняя удалилась, - быть  может,  не  совсем
безупречная, но уязвленная до  глубины  души  неблагодарностью,  которою  ей
отплатили. Она была одним из звеньев  таинственной  цепи  судьбы,  связавшей
всех  этих  людей  -  меня,  семилетнего  мальчика,  маленькое  бессловесное
семимесячное существо, несчастную потерявшую рассудок беглянку и ее мрачного
непостижимого спутника, который сеял зло всюду, где бы он ни появлялся.
     От Данджнесса до Булони  всего  тридцать  шесть  миль,  и  когда  война
окончилась, наши лодки постоянно совершали туда рейсы. Даже во  время  войны
маленькие безобидные суденышки не трогали друг  друга,  а  напротив,  как  я
подозреваю,  мирно  и  довольно  бойко  вели  между  собой   противозаконную
торговлю. Дедушка владел "рыбачьей" шхуной на паях с неким Томасом Грегсоном
из Лида. Когда Марта решила уехать, одна из наших  лодок  готова  была  либо
отвезти ее туда, откуда она прибыла, либо переправить на французскую  лодку,
возвращавшуюся в свою гавань {* Существовали определенные места,  куда  наши
лодки обыкновенно заходили м где - если им никто но мешал -  они  ухитрялись
заключать столько сделок, что в те дни это просто не укладывалось у  меня  в
голове, - Д. Д.}. Марту отвезли обратно в Булонь и высадили там на берег.  Я
подробно узнал об этом дне  из  мрачного  документа,  который  лежит  сейчас
передо мною и который был написан и скреплен подписью по случаю  этой  самой
высадки.
     Когда бедняжка  сошла  с  пристани,  сопровождаемая  толпой  попрошаек,
вырывавших у нее из рук жалкий багаж, чтобы отнести его на таможню,  первым,
кого она встретила, был ее хозяин граф де Саверн. Он как раз  в  этот  самый
день добрался до Булони и, подобно многим другим, кому доводилось  очутиться
в том же месте, прохаживался по пристани, глядя в сторону Англии, как  вдруг
увидел идущую ему навстречу служанку жены.
     Он бросился к ней, она с криком отшатнулась и  чуть  было  не  лишилась
чувств, но окружавшая ее толпа отрезала ей путь к отступлению.
     - Ребенок, жив ли ребенок? - спросил несчастный  граф  на  понятном  им
обоим немецком языке.
     Ребенок здоров.  Слава  богу,  слава  богу!  С  души  несчастного  отца
свалился хотя бы этот камень! Могу себе представить, как граф говорит:
     - Твоя госпожа в Уинчелси, у своей молочной сестры?
     - Да, господин граф.
     - Шевалье де ла Мотт все время находится в Уинчелси?
     - Д-д-а... то есть нет, нет, господин граф!
     - Молчи, лгунья! Он ехал вместе с ней. Они останавливались  в  одних  и
тех же гостиницах. Мосье ле  Брюн,  негоциант,  тридцати  четырех  лет;  его
сестра мадам Дюбуа, двадцати четырех лет, с грудным ребенком женского пола и
со служанкой отплыли из этого порта двадцатого апреля на английской рыбачьей
шхуне "Мэри" из города Рая. Накануне отъезда они ночевали в "Экю де  Франс".
Я знал, что я их найду.
     - Клянусь всеми святыми, что в пути я ни на минуту не оставляла мадам.
     - Ни на минуту до сегодняшнего дня? Довольно!  Как  называется  рыбачья
шхуна, которая привезла тебя в Булонь?
     Между тем один из матросов этой шхуны как раз в это  время  шел  позади
несчастного графа с узлом, который Марта там оставила {* Я  узнал  обо  всем
атом от самой Марты, которую мы  посетили  во  время  нашего  путешествия  в
Эльзас и Лотарингию в 1814 году.}. Казалось, будто сама судьба решила быстро
и неожиданно поразить преступника карающим мечом друга, которого он  предал.
Граф велел матросу следовать за ним в гостиницу, обещая ему щедрые чаевые.
     - Хорошо ли он обращается с нею? - спросил несчастный  служанку,  когда
они пошли дальше.
     - Dame! {Еще бы! (франц.).} Даже мать не могла бы быть ласковее!
     Марта напрасно умолчала о  том,  что  госпожа  ее  совершенно  лишилась
рассудка и находилась в этом состоянии почти с самого рождения ребенка.  Она
призналась, что сопровождала свою хозяйку в собор, где  графиня  и  младенец
приняли крещение, и что мосье де ла Мотт также при этом присутствовал.
     "Он похитил не только  тело,  но  и  душу",  -  без  сомнения,  подумал
несчастный граф.
     Случилось так, что он остановился в той самой гостинице,  где  беглецы,
которых он разыскивал, жили за четыре месяца до того  (выходит,  что  бедный
мосье де Саверн в начале своего путешествия не менее двух  месяцев  пролежал
больной в Нансн). Лодочник, носильщики и Марта пришли в гостиницу  вместе  с
графом,  и  тамошняя  горничная  вспомнила,  как  мадам   Дюбуа   с   братом
останавливались у них. "Несчастная больная дама, она не спала и говорила всю
ночь напролет. Брат ее ночевал в правом крыле, по ту  сторону  двора.  Мосье
занимает как раз ту комнату, в  которой  жила  мадам.  Ребенок  так  плакал!
Видите, окна выходят на пристань. Да, это та самая комната".
     - А с какой стороны лежал ребенок?
     - Вот с этой.
     Мосье де Саверн посмотрел на место, указанное горничной, уронил  голову
на подушку и заплакал так горько,  словно  у  него  разрывалось  сердце.  По
загорелому лицу и рукам рыбака тоже текли слезы. Le pauvre homme, le  pauvre
homme {Несчастный, несчастный (франц.).}.
     - Пойдемте со мною в гостиную, - сказал граф рыбаку. Тот последовал  за
ним и закрыл дверь.
     Взрыв чувств теперь прекратился. Граф был совершенно спокоен.
     - Вы знаете дом в Уинчелси, в Англии, откуда приехала эта женщина?
     - Да.
     - Вы отвозили туда господина и даму?
     - Да.
     - Вы помните этого человека?
     - Отлично помню.
     - Вы согласны за тридцать луидоров выйти сегодня ночью  в  море,  взять
одного пассажира и передать письмо мосье де ла Мотту?
     Рыбак согласился, и вот я вынимаю из  своего  секретера  это  письмо  с
порыжевшими за пятьдесят лет чернилами  и  в  который  уже  раз  с  каким-то
неизъяснимым любопытством его читаю.

                    "Шевалье Франсуа-Жозефу де ла Мотту
                            в Уинчелси, Англия.

     Я знал, что разыщу Вас. У меня никогда не  было  сомнений  относительно
Вашего местопребывания. Если бы  не  тяжелая  болезнь,  приковавшая  меня  к
постели в Нанси, я встретился бы с Вами на два месяца  раньше.  После  того,
что произошло между  нами,  это  приглашение,  разумеется,  станет  для  Вас
приказом, и Вы явитесь ко мне с той же поспешностью, с какой спасали меня от
английских штыков при Хастенбеке. Между нами, мосье  шевалье,  дело  идет  о
жизни и смерти. Надеюсь, Вы сохраните это в тайне и последуете за  подателем
сего, который привезет Вас ко мне.

                                                            Граф де Саверн".

     Это письмо принесли к нам домой однажды  вечером,  когда  мы  сидели  в
комнате для приема клиентов. Я держал на коленях малютку, - она ни за что не
признавала никого, кроме меня. Графиня была очень спокойна в этот вечер - на
дворе было тихо, окна стояли открытые. Дедушка читал книгу. Графиня и  мосье
де ла Мотт сидели за картами, хотя бедняжка не могла играть и  десяти  минут
кряду, как вдруг раздается стук в дверь, и  дедушка  откладывает  в  сторону
свою книгу {* Впоследствии я узнал, что близкие друзья дедушки  пользовались
условным стуком, и этот сигнал, без сомнения, был  также  известен  и  мосье
Бидуа.}.
     - Все в порядке, - говорит он. - Entrez. Comment, c'est  vous,  Bidois?
{Войдите. Как, это вы, Бидуа? (франц.).}