ыл ко мне очень добр, он со страшными  проклятьями
отпрянул назад. Он был ранен в руку. В  Диле  произошло  форменное  сражение
между драгунами и таможенниками с одной  стороны  и  контрабандистами  и  их
друзьями - с другой. Кавалерия атаковала  кавалерию,  и  мосье  де  ла  Мотт
(среди контрабандистов, как он мне потом рассказывал, он звался мосье  Поль)
сражался на стороне "макрели".
     Таковы были и господа из Приората,  тоже  принадлежавшие  к  "макрели".
Впрочем, я могу назвать именитых купцов и банкиров из  Кентербери,  Дувра  и
Рочестера, которые занимались тем же ремеслом. Дед мой,  видите  ли,  выл  с
волками, но при этом имел обыкновение прикрывать свою  волчью  шкуру  вполне
благопристойной овчиной.  Ах,  стану  ли  я,  подобно  фарисею,  благодарить
всевышнего за то, что я не таков? Надеюсь, нет  ничего  предосудительного  в
чувстве благодарности, что мне дано было устоять перед искушением, что еще в
нежном возрасте меня не превратили в мошенника и что, сделавшись взрослым, я
не угодил на виселицу. А  ведь  такая  судьба  постигла  многих  драгоценных
друзей моей юности, о чем я в свое время вам расскажу.
     Из-за привычки выкладывать все, что было у меня на  уме,  я  в  детстве
вечно попадал в переплет, по с благодарностью думаю, что это спасло меня  от
худших неприятностей. Ну, что вы станете  делать  с  маленьким  болтунишкой,
который, услыхав, как дед его пытается  всучить  клиенту  банку  помады  под
видом настоящей "Pommade de Cythere" {"Помады Венеры" (франц.).}  непременно
должен выпалить: "Нет, дедушка, мама приготовила  ее  из  костного  мозга  и
бергамота!" Если случалось  что-нибудь,  о  чем  мне  следовало  молчать,  я
непременно тут же все выбалтывал. Доктор Барнард и мой  покровитель  капитан
Дени (он был закадычным другом Доктора) подшучивали, бывало, над  этим  моим
свойством и могли по десять минут  кряду  хохотать,  слушая  мои  россказни.
Сдается мне, что доктор однажды  серьезно  поговорил  об  этом  с  матушкой,
потому что она сказала:  "Он  прав,  мальчик  больше  не  поедет.  Попробуем
сделать так, чтобы в нашей семье был хоть один честный человек".
     Куда больше не поедет?  Сейчас  я  вам  все  расскажу  (и  уверяю  вас,
Monsieur mon fils {Господин сын мой (франц.).}, что я стыжусь этого  гораздо
больше, чем вывески цирюльника). Когда я жил  в  городе  Рае  у  бакалейщика
Раджа, мы с другими мальчиками вечно околачивались на берегу моря и с ранних
лет научились управляться с лодками. Радж из-за ревматизма и лени сам в море
не выходил, но его приказчик частенько исчезал на всю ночь  и  не  раз  брал
меня с собой на подмогу.
     Голуби, о которых я уже упоминал, прилетали из  Булони.  Они  приносили
нам весть, что наш булонский  корреспондент  уже  выехал,  и  чтоб  мы  были
начеку. Французское судно направлялось к условленному месту, а мы выходили в
море и ожидали его прихода, а  потом  принимали  груз  -  великое  множество
бочонков. Помнится, однажды это судно отогнал таможенный катер. В другой раз
этот же катер обстрелял нас. Я не понимал, что за шарики шлепают по  воде  у
нашего борта, но помню, как приказчик Раджа (он  ухаживал  за  мисс  Радж  и
потом на ней женился) в диком страхе завопил:  "Сжалься,  о  господи!"  -  а
шевалье крикнул: "Молчи, miserable! {Негодяй!  (франц.).}  Тебе  не  суждено
утонуть или умереть от  пули".  Шевалье  колебался,  брать  ли  меня  в  эту
экспедицию. Дело в том,  что  он  занимался  сбытом  контрабанды,  и  доктор
Барнард недаром шепнул дедушке на ухо слово "контрабандист". Если бы с  нами
стряслась беда  в  каком-нибудь  месте,  которое  мы  знали  и  могли  потом
определить при помощи крюйс-пеленга, мы утопили бы эти бочонки, а при  более
благоприятных обстоятельствах вернулись бы туда, нашли их и подняли  со  дна
кошкой и линем.
     Когда нас обстреляли, я, право же, вел себя куда  достойнее,  чем  этот
уродец Бевил, который лежал на дне шхуны и орал: "Сжалься над нами, боже!" -
но шевалье, опасаясь моего длинного языка, не поощрял моей  деятельности  на
поприще контрабанды. Я выезжал на рыбную ловлю всего раз пять, не больше,  а
после обстрела ла Мотт предпочитал оставлять  меня  дома.  Матушка  тоже  не
хотела, чтобы я стал моряком (то есть контрабандистом). По  ее  словам,  она
мечтала сделать из меня джентльмена, и я глубоко признателен ей за  то,  что
она уберегла меня от беды. Если б мне позволили  пастись  в  одном  стаде  с
этими паршивыми овцами, доктор Барнард не был бы ко мне  так  добр,  а  ведь
этот достойный человек очень меня любил. Когда я приходил  домой  из  школы,
он, бывало, приглашал меня к себе, слушал мои уроки и  с  радостью  говорил,
что я живой и смышленый мальчуган.
     Доктор собирал аренду для своего Оксфордского  колледжа,  который  имел
порядочные владения в наших краях, и два раза в год  отвозил  эти  деньги  в
Лондон. Во времена моего детства такие путешествия были далеко не безопасны,
и если  вы  возьмете  с  полки  любой  номер  "Джентльмена  мэгэзин",  то  в
ежемесячной хронике непременно найдете две-три заметки о грабежах на большой
дороге. Мы,  школьники,  готовы  были  вечно  болтать  о  разбойниках  и  их
похождениях. Чтобы не опоздать на утренние уроки,  я  часто  поздно  вечером
ходил пешком из дома в город Рай, и поэтому мне  пришлось  купить  маленький
медный пистолет, который я хранил в укромном месте, чтобы матушка, Радж  или
учитель его не отобрали, и тайком упражнялся в стрельбе. Однажды,  рассуждая
со  своим  школьным  товарищем  о  том,  что  будет,  если  на  нас  нападет
неприятель, я вдруг нечаянно выстрелил из своего  пистолета  и  оторвал  ему
кусок куртки. С  таким  же  успехом  -  да  хранит  нас  господь!  -  я  мог
прострелить ему живот, и этот случай заставил меня осторожнее обращаться  со
своею артиллерией. С тех пор я стал стрелять не пулями, а  мелкой  дробью  и
при каждом удобном случае упражнялся и пальбе по воробьям.
     В Михайлов день 1776 года (будьте уверены, что  я  твердо  запомнил,  в
каком году это было) мой добрый друг доктор Барнард, собравшись  отвозить  в
Лондон аренду, предложил  мне  поехать  с  ним  повидаться  со  вторым  моим
покровителем, сэром Питером Дени, с которым он был в большой  дружбе.  Обоим
этим дорогим друзьям я обязан большою удачей, ожидавшей меня в  жизни.  И  в
самом деле, стоит мне подумать, кем я  мог  стать  и  каких  опасностей  мне
удалось  избежать,  сердце  мое  переполняется  благодарностью  за   великие
милости, которые выпали мне на долю. Итак, в достопамятный и полный  событий
Михайлов день 1776 года доктор Барнард сказал мне:
     - Дени, дитя мое, если твоя матушка позволит, я хочу взять тебя с собой
в Лондон к твоему крестному отцу сэру; Питеру Дени. Я везу туда  аренду,  со
мной едет сосед Уэстон, и не пройдет и недели, как ты увидишь Тауэр и  музей
восковых фигур миссис Сэлмонс.
     Нетрудно себе представить, что, услыхав такое  предложение,  юный  Дени
Дюваль просто запрыгал от радости. Разумеется, я всю жизнь  слышал  рассказы
про Лондон, не раз беседовал с  людьми,  которые  там  побывали,  но  самому
поехать  в  дом  адмирала  сэра  Питера   Дени,   своими   глазами   увидеть
представление в театре, собор Святого Павла и паноптикум  миссис  Сэлмонс  -
такое блаженство  мне  и  во  сне  не  снилось.  В  предвкушении  всех  этих
удовольствий я лишился сна. У меня было немного денег,  и  я  обещал  Агнесе
купить столько же игрушек,  сколько  всегда  привозил  ей  шевалье.  Матушка
сказала, что в дороге я должен быть одет, как джентльмен, и обрядила меня  в
красный жилет с серебряными пуговицами, рубашку с кружевным жабо и  шляпу  с
перьями. С каким лихорадочным нетерпением считал  я  часы  в  ночь  накануне
отъезда! Я поднялся задолго до рассвета и уложил свой саквояж. Я достал свой
медный пистолет, зарядил его дробью, спрятал в карман и дал себе зарок, что,
если нам повстречается разбойник, я  выпущу  ему  в  физиономию  весь  заряд
свинца.
     Карета доктора Барнарда стояла в его конюшне неподалеку от нашего дома.
В конюшне горели фонари, и докторский слуга Браун  чистил  карету,  когда  в
предрассветной мгле у дверей конюшни появился со своим саквояжем мистер Дени
Дюваль. Неужели никогда не настанет утро?
     Ага! Вот наконец идут лошади из "Королевской Головы" и  с  ними  старик
Паско, наш одноглазый почтальон. Как ясно запомнился мне топот их  копыт  на
пустынной улице! Я могу подробно описать все, что случилось в тот день, -  а
именно, телячьи отбивные и французские бобы, которые нам подали  на  обед  в
Мейдстоне; станции, где мы меняли лошадей, и какой масти были  лошади.  "Эй,
Браун! Вот мой саквояж! Куда бы мне его засунуть?" Мой саквояж был величиной
с хороший яблочный пирог. Я забираюсь в  карету,  и  мы  подъезжаем  к  дому
доктора. Похоже, что доктор вовсе и не думает выходить.  Но  вот  наконец  и
доктор. Он торопливо дожевывает гренки с маслом, а я без конца кланяюсь  ему
из окна кареты. Потом я не выдерживаю и выскакиваю на мостовую.  "Не  помочь
ли вами с багажом, Браун?" - спрашиваю я, и все заливаются смехом.  Впрочем,
я так счастлив, что пускай себе хохочут, если им нравится. Доктор выходит из
дому со своей драгоценною шкатулкой под  мышкой.  Я  вижу  в  окне  гостиной
чепчик  милой  миссис  Барнард,  она  машет  нам  рукой,  мы  отъезжаем   от
пасторского дома и, проехав сотню ярдов, останавливаемся возле Приората.
     Здесь у окна гостиной стоит моя дорогая Агнеса в  белом  платьице  и  в
огромной шляпе, с голубым бантом на густых локонах.  Как  бы  мне  хотелось,
чтобы сэр Джошуа Рейнольдс написал в те дни твой портрет,  -  ведь  ты  была
точной копией одной из его маленьких леди, той самой,  которая  впоследствии
стала герцогиней Боклю. Итак, вот моя Агнеса, а вскоре выходит слуга мистера
Уэстона с багажом, и багаж укладывают  на  крышу.  Затем  появляется  хозяин
багажа, мистер Джордж Уэстон - тот из двоих братьев,  что  был  подобрее.  Я
никогда не забуду своего  восторга  при  виде  пары  пистолетов  в  кобурах,
которые он принес с собой и положил в специальные ящички внутри кареты.  Жив
ли еще Томми Чепмен, сын уэстгейтского аптекаря, и помнит ли он, как я кивал
ему головой из мчавшейся во весь опор кареты? Он как раз вытряхивал коврик у
дверей  отцовской  лавки,  когда  моя  светлость   в   сопровождении   своих
благородных друзей проследовала мимо их лавки.
     Первая станция - Хэмстрит. Таверна "Медведь". Мы меняем  своих  лошадей
на серую и гнедую, уж их-то я хорошо  запомнил.  Вторая  станция  -  Эшфорд.
Третья станция... Сдается мне, что не доезжая  третьей  станции  я  уснул  -
несчастный малыш, который накануне не спал почти всю ночь, не говоря  уже  о
многих других ночах, когда он, не  смыкая  глаз,  мечтал  об  этом  чудесном
путешествии. Четвертая станция - Мейдстон, гостиница  "Колокол".  "Здесь  мы
остановимся пообедать, юный мистер  Креветколов",  -  говорит  доктор,  и  я
радостно выскакиваю из кареты. Доктор идет вслед за мной со своею шкатулкой,
- он ни на минуту не спускал с нее глаз.
     Доктору так полюбился этот "Колокол" и он с таким вкусом потягивал свой
пунш, что мне показалось, будто он решил остаться там навсегда. Я отправился
на конюшню, поглядел на лошадей и поболтал с  конюхом,  который  их  чистил.
Осмелюсь доложить, что,  пока  мои  спутники  сидели  за  своим  бесконечным
пуншем, я успел заглянуть на кухню, полюбоваться голубями во дворе и изучить
прочие достойные обозрения  предметы  в  "Колоколе".  Это  было  старомодное
здание  с  двориком,  обнесенным  галереей"!  Боже  милостивый!  Фальстаф  с
Бардольфом запросто могли бы остановиться здесь по дороге в Гэдсхилл.  Когда
стоял у дверей конюшни, глазея на лошадей, мистер Уэстон вышел из гостиницы,
окинул взглядом двор, отворил дверцы кареты, вынул свои пистолеты,  проверил
заряд и положил их обратно. Потом мы снова пускаемся в путь. Давно  пора,  -
бог знает, сколько часов мы провели в этом старом  скрипучем  "Колоколе".  И
вот мы  уже  миновав  Эдингтон,  Эйнсфорд  и  теперь  проезжаем  бесконечные
хмельники. Не стану утверждать,  будто  я  все  время  любовался  прекрасным
пейзажем, - нет, перед моим юным взором неотступно стоял собор Святого Павла
и Лондон.
     Большую часть пути доктор Барнард и его спутник были заняты  хитроумным
спором о своих вероучениях  которые  оба  ревностно  исповедовали.  Возможно
даже, что доктор нарочно пригласил  мистера  Уэстона  в  свою  карету  чтобы
устроить этот  диспут,  ибо  он  всегда  готов  был  без  устали  доказывать
преимущества своей церкви. К концу дня мистер Дени Дюваль задремал на  плече
у доктора Барнарда, и добрый пастор старался его не тревожить.
     Я проснулся оттого, что карета внезапно остановилась.
     Вечерело.  Мы  стояли  посреди  какой-то  пустоши,  и  в  окна   кареты
заглядывал всадник.
     - Давайте сюда вон тот ящик и все деньги! - хриплым голосом сказал он.
     О, боже! На нас напал настоящий; разбойник! Это просто восхитительно!
     Мистер Уэстон хватает свои пистолеты.
     - Вот наши деньги, негодяй! - кричит он и в упор палит в злодея. Увы  и
ах! Пистолет дает осечку. Он целится из второго, но и этот тоже не стреляет!
     - Какой-то мерзавец разрядил мои  пистолеты,  -  ужасе  говорит  мистер
Уэстон.
     - Стой! - восклицает капитан Макхит,  -  стой,  или...  Но  тут  с  уст
разбойника слетает страшное проклятие ибо  я  взял  свой  заряженный  дробью
пистолетик и выстрелил ему прямо в  лицо.  Разбойник  зашатался  и  чуть  не
свалился с седла. Перепуганный почтальон хлестнул лошадей, и мы во весь опор
помчались вперед.
     - Разве мы не остановимся  схватить  этого  злодей  сэр?  -  спросил  я
доктора.
     В ответ мистер Уэстон сердито ткнул меня в бок сказал:
     - Нет, нет. Уже совсем темно. Надо ехать дальше.
     И в самом деле, лошадь разбойника испугалась,  и  мы  увидели,  что  он
галопом поскакал прочь.
     Подумать только: я, маленький  мальчик,  подстрелил  настоящего  живого
разбойника. Я был вне себя от восторга  и,  признаться,  самым  бессовестным
образом похвалялся своим подвигом. Мы оставили мистера Уэстона в гостинице в
Боро, а сами переехали Лондонский мост, и я наконец очутился в Лондоне.  Да,
вот уже перед нами Монумент,  потом  Биржа,  а  там  вдали  виднеется  собор
Святого Павла. Мы проехали Холборн, и наконец добрались до Ормонд-стрит, где
в великолепном особняке жил мой покровитель и где его жена леди  Дени  очень
радушно меня встретила. Разумеется, битва с разбойником разыгралась сызнова,
и все, в том числе и я сам, отдали должное моей доблести.
     Сэр Питер и его жена представили  меня  своим  знакомым  как  мальчика,
который подстрелил разбойника. У них постоянно собиралось общество,  и  меня
часто приглашали к десерту. Пожалуй, надо признаться, что  жил  я  внизу,  у
экономки миссис Джелико, но миледи так ко мне привязалась,  что  то  и  дело
приглашала к себе наверх, брала с собой кататься в коляске  или  приказывала
кому-нибудь   из   лакеев   отвести    меня    в    театр    или    показать
достопримечательности Лондона. В том году был последний сезон Гаррика,  и  я
видел его в "Макбете", в обшитом золотым галуном голубом камзоле, в  красном
бархатном жилете и брюках. Ормонд-стрит, что в Блумсбери,  находилась  тогда
на краю города, а за ней до  самого  Хэмстеда  простирался  пустырь.  Совсем
рядом,  к  северу  от  площади  Блумсбери,  был   Бедфорд-Хаус   со   своими
великолепными садами, а также Монтегью-Хаус, куда я  ходил  смотреть  чучела
леопардов и всякие заморские  диковинки.  А  Тауэр,  музей  восковых  фигур,
Вестминстерское аббатство, Воксхолл! Словом, это была неделя сплошных  чудес
и восторгов. В конце недели доктор отправился домой,  и  эти  милые,  Добрые
люди  надарили  мне  кучу  подарков,  пирожных  и  денег,  чем  окончательно
избаловали мальчика, который подстрелил разбойника.
     Эта история даже попала в газеты, и кто бы, вы думали, про  нее  узнал?
Не кто иной, как наш всемилостивейпшй монарх. Однажды сэр Питер  повел  меня
смотреть Кью-Гарденс и новую китайскую пагоду, воздвигнутую его  королевским
величеством. Гуляя там и любуясь этим очаровательным местом, я имел  счастье
лицезреть его величество, который  изволил  прогуливаться  с  нашей  славною
королевой, с принцем Уэльским, с моим  тезкой  епископом  Оснабрюкским  и  с
двумя или даже с тремя принцессами.  Ее  величество  была  знакома  с  сэром
Питером, ибо ей приходилось плавать на его корабле. Она очень любезно с  ним
поздоровалась и вступила в беседу. А наилучший из монархов, глядя на  своего
покорнейшего слугу и верноподданного, соизволил заметить: "Как? Как? Мальчик
подстрелил разбойника? Выстрелил ему прямо в лицо! Прямо в лицо!"  При  этих
словах юные принцессы милостиво на меня поглядели,  а  король  спросил  сэра
Питера кем я хочу быть, на что  сэр  Питер  отвечал,  что  я  надеюсь  стать
моряком и служить его величеству.
     Осмелюсь доложить, что,  вернувшись  домой,  я  прослыл  весьма  важною
персоной, и десятки людей в Рае и в Уинчелси  спрашивали  меня,  что  сказал
король.  Дома  мы  узнали,  что  с  мистером  Джозефом  Уэстоном   произошло
несчастье. В день нашего отъезда в Лондон он отправился на охоту,  что  было
его излюбленным занятием, и когда он перелезал через живую изгородь,  затвор
ружья, которой он неосторожно волочил за собой, зацепился за сучок, раздался
выстрел, и заряд дроби угодил бедняге прямо в лицо,  поранил  левую  щеку  и
попал в глаз, которого он после страшных мучений лишился.
     - О, господи! Заряд мелкой дроби угодил ему прямо в лицо!  Удивительное
дело! - воскликнул доктор Барнард, который зашел повидаться с моей  матушкой
и дедом на другой день после нашего возвращения. Миссис  Барнард  рассказала
ему об этом несчастном случае накануне за ужином. Если бы стреляли в доктора
или если б он  сам  кого-нибудь  застрелил,  он  едва  ли  мог  иметь  более
испуганный вид. Он напомнил мне Гаррика, которого я как раз перед тем  видел
на театре в Лондоне, в той сцене где он выходит после убийства короля.
     - Docteur {Доктор (франц.).}, у  вас  такой  вид,  словно  это  вы  его
стреляли, - смеясь, сказал мосье де  ла  Мотт  на  своем  ломано  английском
языке. - Два раза, три раза я ему  говорил:  "Уэстон,  вы  застрелите  себя,
нельзя носить ружье так", а он говорит, что ему не суждено умереть от  пули,
и он бранится.
     - Но, любезный шевалье, доктор Блейдс вытащил у  него  из  глаза  куски
черного крепа и тринадцать или четырнадцать дробинок. Денни, какого  калибра
была дробь, которой ты стрелял в разбойника?
     - Quid antem vides festucas in oculo fratris tui  {Как  видно  сучок  в
глазу брата твоего (лат.).}, доктор, - говорит шевалье. - Хорошее изречение.
Как вы думаете, оно протестантское или папистское?
     На что доктор опустил голову и сказал:
     - Шевалье, я сдаюсь. Я был неправ, совершенно неправ.
     - А что до крепа, то Уэстон в трауре, - заметил ла Мотт. - Он  ехал  на
похороны в Риттербери четыре дня назад. Да, он мне сам  говорил.  Он  и  мой
друг Люттерлох, они ехали.
     Этот мистер Люттерлох был немец, живший  неподалеку  от  Кентербери,  и
мосье де ла Мотт вел с ним дела. Он вел  дела  с  людьми  всяких  званий,  и
притом дела весьма странные, как я начал понимать теперь, когда мне шел  уже
четырнадцатый год и я стал большим, рослым мальчиком.
     В тот день мосье де ла Мотт посмеялся над подозрениями доктора.
     - Священники и женщины - они все одинаковы, разумеется, кроме  вас,  ma
bonne {Любезная (франц.).} мадам Дюваль, они все сплетничают и верят,  когда
говорят дурное про их соседей. Я говорю вам, я видел, как Уэстон стреляет, -
двадцать, тридцать раз. Вечно тащит ружье через живую изгородь.
     - Но откуда креп?
     - Да он всегда в трауре этот  Уэстон,  всегда.  Стыдно,  такие  cancans
{Сплетни (франц.).}, маленький Дени! Больше никогда не думай так.